Классный журнал

Алена Свиридова Алена
Свиридова

Ты гений, Сережа

21 сентября 2015 11:10
Читатель найдет (и уже нашел) в этом номере немало подражаний и стилизаций «под Довлатова». Таково обаяние его стиля, с этим «РП» ничего не может, да и не хочет делать. Колонка Алены Свиридовой в этом ряду особняком: когда-то она прошла мимо Довлатова. В чем сейчас честно признается.

Итак, плохое подражание Довлатову.
 
 
Компромисс номер 1
 
— Вы любите детей? — Директор школы Тамара Николаевна, высокая, чуть полноватая шатенка, смотрит на меня с высоты роста и опыта работы.
 
— Ну да, теперь люблю.
 
— А почему только теперь-то? Что мешало раньше?
 
— Раньше у меня детей не было. А теперь — сыну полтора года. Как он родился, так я и полюбила детей: инстинкт, вероятно, включился. — Я смот­рю на директора чистыми глазами и отвечаю ей чистую правду. Да, инстинкт, конечно, включился, но неизвестно, как он поведет себя с таким количеством малюток — все же тридцать человек в классе. Тамара Николаевна удивленно изучает мое лицо и документы.
 
— Вы на самом деле хотите стать учителем?
 
— Я не знаю, если честно. Я ведь никогда не пробовала. Вот поработаю немного и пойму, хочу я стать учителем или нет. В общем, мне так кажется.
 
— Ваша непосредственность просто обезоруживает. Вы очень молоды. Даже не пойму, что с вами делать.
 
Директор выглядит так, как директор. Сливового цвета бесформенный пиджак и юбка. Белая блузка. Черные, слегка поношенные туфли на невысоком каблуке. Чуть обвисшее лицо, красноватый подбородок с расширенными порами. Умные глаза.
 
— А вы сможете подыграть на первом звонке? «Орлята учатся летать»? «Взвейтесь кострами»?
 
— Да пожалуйста, хотите, прямо сейчас сыграю?
 
— Хорошо, возьму вас, хотя сильно сомневаюсь в том, что получится. Но что-то в вас есть. Дадим вам малышей, с первого по третий класс. А Анатолий Аскерович, это наш второй учитель, будет вести в старших.
 
Я улыбаюсь ей в ответ. Конечно же, я не хочу быть учителем пения. Это ниже моего достоинства. Я просто должна отработать два года в школе по распределению, отдать долг государству, которое меня бесплатно выучило и вручило диплом, где было красиво написано черной тушью: «учитель музыки и пения». Государство, правда, хотело отправить меня отдавать долги в глухую деревню, там всегда не хватало специа­листов, были рады всем, но я вовремя вышла замуж, и вот теперь мне светит два года галер в школе у черта на рогах, но, слава богу, в родном городе.
 
— Вышла кисонька из ку-ухни, у ней глазоньки опу-ухли! — тоненькими голосами выводили первоклашки песенку, которая положена по программе.
 
— Дадим отпор душителям всех пламенных идей! Носильщикам, грабителям, мучителям людей! — с искренним негодованием пели третьеклассники, не понимая значения слова «насильник». Они с ходу заменили его на более понятное — «носильщик». Тот, кто выносит, видимо, наше добро.
 
Я умирала со смеху. Выяснилось, что детей я все же люблю, невзирая на их количество.
 
А школу — нет.
 
— Алена Валентиновна! Вас опять не было в школе три дня.
 
— Я предупредила. У меня болеет ребенок.
 
— Дети носились по школе!
 
— Я предупредила. Он горел и кашлял. У меня бюллетень.
 
— У меня ведь тоже ребенок был маленький. — Тамара Николаевна глядит на меня с плохо скрытым презрением. — Я плакала, когда он болел, но шла на работу. Выхожу однажды из подъезда, смотрю на свои окна и вижу: он залез на подоконник, ручки прижал к стеклу и кричит: «Мама, мама!» У меня слезы градом, комок в горле, но я стиснула зубы и пошла в школу! К другим детям! Их больше!
 
— Петь «Вышла кисонька из кухни»?
 
— Какая кисонька, что вы несете? — Тамара Николаевна аж побагровела. Во-первых, от осознания того, что бросила собственного ребенка в жертвенный костер Богу Коммунистического Труда, во-вторых, от того, что сама поверила в то, что рассказала, ну а в-третьих, от того, что я ловко выбила ее из седла педагогического пафоса своей идиотской «кисонькой».
 
— У кисоньки опухли глазоньки, потому что она сметаны объелась. А мне вас жаль! — сказала я гордо и презрительно, тоже на пафосе. Пафосе свободной личности.
 
Это был мой первый поединок. Два взрослых человека. И я победила. Она не смогла достойно ответить. Просто прошипела:
— Выйди вон, нахалка!
 
Мне стало ясно, что учителем я быть не хочу. Как можно так лицемерить! Но ведь я лицемерила точно так же! Когда разучивала с детьми эту дурацкую «кисоньку» и «Надо, чтоб росли вы коммунистами, и тогда вам беды нипочем! Улыбалось солнышко лучистое, радуясь беседе с Ильичом». И многое другое, что положено по программе. Я, правда, пыталась съехать с этих рельсов, играя детям Баха, Шопена, Битлов, песни из мультиков и кинофильмов, но работа — это даже не институт, где можно было полностью отключаться от системы, читая книги на последнем ряду. Я восстала.
 
— Вас к директору! — Анатолий Аскерович мстительно сверкнул черным глазом. Он меня боялся, потому что я гонялась за ним по всему классу в попытке дать пощечину за то, что он сдал меня директрисе. Неделю назад попросила его заменить меня на пару дней, чтобы смотаться в Ленинград. Я все так честно и сказала: мол, я еду в Ленинград, скажу, что заболела, а вы меня замените по-братски, а потом я заменю вас, когда вам будет нужно. Он легко согласился, но стоило мне уехать, как на замену никто не вышел, дети бегали по школе, а учителя передавали из уст в уста, что я поехала развлекаться. Это было недалеко от истины. Анатолий Аскерович осуждающе качал головой. Причину этого поступка я поняла потом, когда повзрослела. Невзирая на возраст (ему было около пятидесяти) и долгую работу в школе, он очень плохо играл на рояле. То есть совсем плохо. И со слухом у него была беда. Он просто боялся за свое место. Я ведь с ходу играла все, что нужно и не нужно. Меня любили дети. Я заметила, что взрослые люди, которые работают в школе, очень часто перенимают детские пороки. Они ябедничают, жалуются начальству друг на друга, обманывают и сочиняют небылицы. Дерутся, как в моем случае. Почему-то казалось, что раз дуэль невозможна, то пощечина — это самое то. На практике выяснилось, что дать пощечину убегающему от тебя человеку очень сложно. Невозможно в праведном гневе бегать между партами за мужчиной средних лет, да еще и кавказской национальности. Теряется пафос. В общем, пришлось заменить пощечину холодным презрением.
Компромисс номер 2
 
Дом писателя в Минске. Я хожу туда обедать, потому что там вкусно кормят и приятная атмосфера, а у меня поддельное удостоверение Союза журналистов, по которому пускают во все творческие союзы.
 
— Девушка, вы писательница?
 
— Нет еще.
 
— Ну, тогда вы — муза!
 
Поначалу мне ничто не мешало. Жизнь казалась вполне приятной. Телевизор вещал мимо ушей и сознания. Только мультики, хорошие фильмы и Алла Пугачева заставляли меня устанавливать с ним контакт. А мультики и фильмы тогда на самом деле попадались очень хорошие. И анекдоты смешные. Про Брежнева. Про «сиськи-масиськи» и «сосиски сраные». Если кто из молодых не в курсе, то это он так говорил «систематически» и «социалистические страны». В институте на лекциях по истории КПСС и научному коммунизму мы с подругой Ольгой прекрасно проводили время, увлеченно обсуждая молодых людей и предстоящие гулянки, даже не пытаясь осмыслить то, о чем говорил Ленин в своей работе «Как реорганизовать Рабкрин». Вместо этого мы развлекались способом, недостойным, прямо скажем, будущих учителей и матерей, а именно щекотали себе в носу перышком или, в отсутствие перышка, тоненькой полосочкой бумаги, что провоцировало рефлекторный чих. Чихнуть нужно было как можно громче и в наиболее патетический момент в речи нашего профессора. Аудитория сдержанно, но благодарно смеялась. А я, чихнув раз пять в различных вариациях, смотрела на профессора рефлекторно слезящимися глазами, громко сморкалась и смиренно спрашивала: «Божно выйти?» Профессор брезгливо махал рукой, Ольга бросалась сопровождать меня к врачу. Мы скорбно выходили из аудитории и, взяв пальто в раздевалке, шли в ресторан. За рубль можно было отлично пообедать в любом приличном ресторане, а их в центре было штук пять.
 
Как-то, видимо для разнообразия, на лекции по диалектическому материализму я решила вступить в прения с преподавателем.
 
— Извините, пожалуйста, — начала я невинным тоном, — вот в учебнике написано, что марксистско-ленинское учение истинно, потому что оно верно.
 
— Безусловно.
 
— Извините, пожалуйста, но ведь истина — это объективная реальность, данная нам в ощущениях и не зависящая от нашего сознания?
 
— Да, и что?
 
Преподаватель был новый и достаточно молодой. Этим, видимо, и объяснялся мой энтузиазм.
 
— Но ведь марксизм-ленинизм — это идеология пролетариата, то есть вещь необъективная, потому что не может идеология одной группы людей не зависеть от нашего сознания. Идеология — это как раз в сознании. А раз это необъективно, то, соответственно, истинно ли?
 
Слова «истинно ли?» я произнесла медленно и отдельно, точно выпуская стрелы в мишень.
 
Все выдохнули, я почувствовала себя Джордано Бруно, которого уже привязали к столбу, обложили ноги соломой и подносят факел. Проповедник марксизма сначала молча смотрел мне в глаза, пока придумывал стратегию, после чего расстрелял меня цитатами Ленина, Маркса и Энгельса так, что я мгновенно потеряла нить его рассуждений. Неожиданно прозвенел звонок, и дискуссия была окончена. На экзамене он меня завалил. Ленина мне осилить не удалось.
 
 
Вы спросите, при чем здесь Довлатов? Сейчас, можно я еще чуть-чуть о себе?
 
Лет восемь назад я написала книжку, якобы про путешествия. Она написана от первого лица, имя которого совпадает с моим собственным, и достаточно откровенна (молодой негодяй Эдичка Лимонов мне бы презрительно улыбнулся). Когда я отправила файл в издательство, выяснились две вещи. Первая — книжка получилась хорошая (выражаю мнение издателя и читателей), на удивление легкая и смешная. Вторая вещь: стало понятно, что я не читала Довлатова, так как назвала свое творение «Чемодан» и тихо радовалась такому краткому, емкому и оригинальному названию. После долгих мучений я пошла на компромисс: «Чемоданное настроение» — так называется моя первая книжка. Она, кстати, все еще первая. И, как несостоявшийся плагиатор, я наконец-то открыла Довлатова. Восхитилась. И вспомнила все. И все поняла. Поняла, почему я не прочитала его раньше. Попытаюсь объясниться.
 
Потому что тогда я не хотела иметь ничего общего с Совком. Не кидайте в меня помидоры. Мы все не хотели иметь с ним ничего общего. Но он был вокруг, я его инстинктивно чувствовала и стыдилась, как дурной болезни. Конечно, я бы никогда себе не призналась в том тогда. И никто не признавался. При чем здесь Довлатов? Сейчас, подождите. Мои друзья слушали Led Zeppelin, я играла на гитаре «Лестницу в небо», читала Кафку, Ницше и Германа Гессе — какой, к черту, Совок! Но давайте определимся в терминах. Совок — это не страна, это ментальное тело, вернее, болезнь ментального тела, которая имеет различную симптоматику, но кое-какие симптомы выражены достаточно ярко. Совок — это то, что унижает человеческое достоинство. Безденежность, никчемность, грязные туалеты, апатия, пьянство, похмелье, опять пьянство, нездоровое веселье, безысходность, сигареты «Орбита», папиросы «Прима» и пиво и дешевый портвейн. Отсутствие вкуса. И постоянное вранье везде, где сталкиваешься с государством, — в школе, в институте, на любой работе, в любом месте. Лицемерие, к которому все настолько привыкли, что не замечают водевильности персонажей, которыми становятся.
 
Довлатов гениально описал Совок. Лучше всех. Никого и ничего не критикуя. Вообще не акцентируя внимание на каком-либо негативе. Не давая никаких моральных оценок. С большой любовью к людям, его окружающим. Именно то время, которое я помню и знаю, в котором я жила. И которого стыдилась. Потому что, несмотря на все радости юности, все равно жизнь пахла столовскими вонючими тряпками. Пылью красного плюшевого знамени с желтой бахромой, стоящего в углу Ленинской комнаты. Несвежим человеческим телом. Потом. Нос­ками. Перегаром. «Запах отработанной жизни», как гениально написал Андрей Платонов. Я, правда, тогда не понимала, что это запах пота, и мне казалось, что так пахнут все взрослые люди, особенно мужчины. Так пахла целая эпоха, которую мы и называли Совком. Мне кажется, я ее ненавидела именно за это. Мыть голову раз в неделю: это настоятельно рекомендовали врачи, чаще — вредно для волос. При этом все курили, как звери. Выпивали. Или просто пили. И соответственно пахли. Туфли и ботинки были очень часто в единственном экземпляре и тоже, как пресловутые старые валенки Тихона, воздуха не озонировали. А если вспомнить семейные трусы мужчин или (у меня была моральная травма) зимний вариант — кальсоны, а также то, сколько усилий и денег нужно было потратить, чтобы приобрести достойный бюстгальтер, становится и смешно, и противно. Ведь так легко можно было потерять человеческое достоинство, просто сняв штаны. Господи, вот Фрейд бы повеселился, читая эти строчки! Ну и ладно. Единственным способом противостоять этому было забвение. Я хотела забыть. Поэтому читала другие книги, смотрела другие фильмы, играла и слушала другую музыку. Жила так, как будто никакого Совка не существовало. Тот, имя которого не произносят. Не любила разговоры на кухне: просто было неинтересно. Диссиденты меня тоже не привлекали, потому что они пестовали это чудовище, выкармливая его правдой и своей ненавистью. И Дов­латова я тогда бросила в ту же кучу.
 
Сейчас, когда я догнала его по возрасту и приобрела идиотскую привычку, читая книги, разговаривать запанибрата с их авторами, хочется сказать:
— Ты гений, Сережа! Просто гениальный писатель! Честно! Прости меня за отрицание нашего времени! У нас ведь нет другого. И оно было смешным и прекрасным! Как ты и описывал. А Совок никуда не исчез. Он до сих пор у нас в голове — был, есть и пока что, видимо, будет. Кстати, я предпочитаю шампанское.   

Колонка Алены Свиридовой опубликована в журнале "Русский пионер" №57. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (1)

  • Владимир Цивин
    26.09.2015 11:24 Владимир Цивин
    Конечно, никто не может запретить почувствовать себя «Джордано Бруно, которого уже привязали к столбу, обложили ноги соломой и подносят факел», но при этом желательно обладать такой же степенью истинности, как и он. Чем, увы, даже в малой толике, часто не обладают очень многие, из тех, кто берется что-либо срезать, ниспровергать или, наоборот, возвеличивать, руководствуясь при этом всего лишь кем-то заданной преходящей модой. Так же ведь, например, и Пушкина не раз пытались сбросить с корабля современности.

    Поэтому, как бы ни было живо и занимательно написано, все же стоит заметить, что, согласно общепринятому определению (в том числе Ленина, и пока никто лучшего не придумал), объективная реальность, данная нам в ощущениях и не зависящая от нашего сознания, это не истина, а материя. Истина же это то, что добывается при познании материи через ощущения, и поэтому не может быть полностью объективной и не зависящей от сознания, всегда являясь относительной, т.е. представляя собой единство абстрактного и конкретного, теоретического и физического, и т.п. Если бы было по-другому, то науке бы не приходилось постоянно уточнять, корректировать и опровергать свои относительные истины, двигаясь по бесконечному пути к недостижимой абсолютной истине.

    Отсюда следует, что и любые различные теории (в том числе идеологии) могут иметь и различные истины, как различающиеся по истинности, так и изменяющие свою истинность со временем. А значит, можно и нужно указывать на его неистинность, но не стоит бездумно издеваться над прошлым из будущего, ибо оно неизбежно возвращается на новом уровне.
57 «Русский пионер» №57
(Сентябрь ‘2015 — Сентябрь 2015)
Тема: Довлатов
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям