Классный журнал

Николай Фохт Николай
Фохт

Загранпушкин

19 сентября 2015 12:00
Обозреватель «РП» Николай Фохт продолжает бесстрашно вмешиваться в историю и восстанавливать историческую (в своем понимании) справедливость. На сей раз миссия такая: выпустить «невыездного» А.С. Пушкина за границы Российской империи. Открыть поэту другой, «нерусский» мир.
Всего через пару недель после авантюры, речь о которой ниже, я оказался на Корфу. Вымотанный, можно сказать, иссушенный приключением, приходил в себя в столице, в Керкире. Даже несмотря на известные кри­зисные явления, несмотря на экстраординарную жару и, подозреваю, аномальный ультрафиолет, с благоговением вдыхал хвойный воздух парка Мон Репо и с удовлетворением отмечал необъяснимое сходство местности не с Коктебелем даже, а с Палангой — когда бы Паланга была столь же гористой и скалистой.
 
Открою секрет: пару дней я торчал на узком пляже перед отелем да ходил пешком на дикий пляж парка — город посещать не торопился. Но на третий или четвертый день двинул по набережной к старой крепости. По карте, конечно, знал, где монастырь. Вот тут, у стеллы, свернуть налево — и до площади. А там прямо и чуть левее держаться. Мимо супермаркета «Deel», минут пятнадцать-двадцать.
 
Вот уже видна колокольня монастыря Платитера, бордовая — ну правда, флорентийская такая. Обошел монастырь, заглянул во внутренний дворик — тихо и пусто. Мне достаточно.
 
Вернулся к морю мимо церкви святого Спиридона (с такими же аккуратненькими, изысканными, дизайнерскими луковицами), глотнул кофе на Листоне, полюбовался игрой в крикет детских команд на зеленом газоне площади Спинада.
 
И в самом конце прогулки подошел к скромному по нашим имперским замашкам памятнику первому президенту Греческой республики Иоанну Каподистрии.
 
Я подумал: вот как все устроено. Можно сказать, с него, с имени министра иностранных дел Российской империи, началась вся эта история, моя странная гонка за Пушкиным.
 
Чего не хватает Пушкину в наше время? Сначала я опрометчиво решил, что великому поэту не хватает времени, судьбы. В смысле, бессмертие у него, конечно, есть, но убили Александра Сергеевича, по общему мнению, рановато. Значит, что же, можно было бы явиться на Черную речку с кевларовым бронежилетом 2-й степени защиты (или какая там у них лучшая? Ведь выяснилось, что лепажевы стволы по убойности не уступают нынешним «макаровым», а то и «калашниковым»). Обернуть Александра Сергеевича этим изделием уровня «комфорт» тысяч за тридцать рублей (уверен, ради такого собрали бы нужную сумму всем русским миром с помощью фандрайзинга, а то и краудфандинга). Иные скажут: да не надел бы ни в жизнь Пушкин «панцирь» — бесчестно это. А его и спрашивать никто бы не стал. Говорю же: комфорт. Броник реально для скрытного ношения, легкий, сделали бы индпошив: теплый атласный жилет. Фишка предстоящей питерской зимы. А может, и бомба. Короче говоря, не сомневаюсь, что смог бы уговорить поэта надеть в роковой день модную вещь.
 
Но достаточно ли этого? Пушкин бы дрался до смерти, своей или Дантеса. Не в этот раз, так вдругорядь назначили бы поединок. Даже если бы Пушкин застрелил в результате своего обидчика, ничего хорошего не получилось бы. Очередная ссылка, в проверенное Михайловское или в болдинское захолустье. Но это в молодые годы Александр Сергеевич мог поработать на сопротивлении: всю свою депрессию и аневризму нанять для вдохновенья. А нынче, когда под сорок и по тамошним меркам ты уж старик, депрессия могла остаться просто депрессией. С учетом психологических особенностей Пушкина (которые принято камуфлировать словом «темперамент») психологическое состояние Александра Сергеевича вполне могло развиться в совершенно реальную болезнь. Предположим, даже эта мифическая «аневризма», которую принято считать выдумкой, при всей этой психосоматике вылезла бы в лучшем виде: на ноге, на сердце, в легком, желудке — где угодно. И что это значит? Это значит, что мы зря потратили деньги пользователей на бронежилет. Писать у Пушкина не было бы ни сил, ни желания. Да нет, он бы писал, разумеется, хочешь не хочешь — надо кормить семью, только ценность этих произведений… Вдруг она, ценность новых стихов, прозы, журналистики, окажется не на высоте? Это ведь хуже всего для нас.
 
Нужно не просто спасти Пушкина, нужно дать ему что-то, чего у него никогда не было; что-то экстраординарное; что-то, что дало бы вдохновение на долгие годы.
 
И вот тут стало ясно, чего не хватает Пушкину: ему до зарезу нужна заграница — Европа, а то и Америка. Если сделаем это, во-первых, исполним мечту поэта, а во-вторых, с большой долей вероятности сохраним драгоценную жизнь — без потерь. Даже наоборот — раскрасим, разнообразим. Ну, если все сделаем правильно.
 
Вывезти Пушкина за границу оказалось делом непростым. Кроме всяческих организационных моментов существует самый сложный: когда? Есть несколько точек в жизни Александра Сергеевича, в которых он был близок к воплощению своей беглой мечты. Следовало выбрать одну, верную.
 
И не менее сложный вопрос: как? Способ в этом деле имел огромное значение. Пушкин, как я сразу понял, таков, что абы как не для него. Нужно было так исхитриться, чтобы это и побег был, и не побег, а легальное и комфортное путешествие. Тут требовался особый человек, ключевая фигура. И фигура эта отыс­калась — не сразу, но…
 
— Николай Вячеславович, любезный, и вы тут. Я как знал. Небось, и к могилке его сходили, в Платитеру?
 
Разумеется, я узнал этот голос и почти не удивился: я же с легкостью могу в девятнадцатый век, к Пушкину, да к кому угодно — а к нам нельзя? Тем более как раз у памятника Каподистрии, только у него и возможна эта встреча. Не поворачивая головы, на полтона ниже обычного, как можно более учтиво я ответил:
 
— Конечно, был в монастыре, поклонился, Александр Михайлович, как можно? А вы-то какими судьбами?
 
Я не спешил поворачиваться, просто ждал ответа.
 
Пушкин, Пушкин…
 
Впервые живого Пушкина я увидел поздней весной двадцать первого года, в Кишиневе соответственно. Разумеется, я знал, что сослали Пушкина за плохое поведение, за вольнолюбивую, как у нас раньше объясняли, поэзию, а по большей части за жесткие, богохульные эпиграммы и общую неблагонадежность. Вообще, я думаю, как в футболе, Пушкин получил свою первую желтую карточку по совокупности нарушений. Стихи, дерзкое поведение, любовные похождения «невзирая на лица». Вообще-то, все могло быть даже хуже Кишинева: за Пушкина слово замолвил Иоанн Каподистрия, руководитель российского Министерства иностранных дел.
 
На первый взгляд, план легкий: познакомиться русскому человеку с другим русским человеком в десятитысячном городе не сложно. Но Пушкин — элита, а я вообще не пойми кто — не местный, не иноземец, без роду-племени. Так просто не заявишься и не скажешь: здрасьте, Александр Сергеевич, давайте-ка собирайтесь, в заграницу извольте со мной, марш-марш.
 
Нет, путь этот неблизкий, скользковатый путь. Надо умудриться заработать себе молниеносную репутацию, подождать удобного случая или рекомендации, чтобы познакомиться, — и только после этого действовать, результативно и безошибочно.
 
Короче говоря, я никуда не спешил. Цель кишиневского отрезка моей миссии предельно проста: завести знакомство с Пушкиным, да такое знакомство, чтобы в последующих отрезках эффективно влиять на великого русского поэта. Вообще, если просто сказать, я должен был подружиться с молодым человеком, который в свои двадцать два обладал довольно широкой литературной известностью, которому благоволили и за которым вели наблюдение высокие чины Российской империи. Это с любой точки зрения усложняло задачу.
 
Немного поездив по городку, справившись у извозчика в странном одеянии (форменная гусарская тужурка, синие, можно сказать, украинские шаровары, войлочная кепка), выбрал более-менее новый дом сразу за мостом через Бык.
 
Дом Макара Волкова мне понравился примыкающим аккуратным яблоневым садом, приличной, можно даже сказать, дизайнерской по местным меркам дубовой входной дверью. Я снял две довольно просторные и чистые комнаты. В ближней устроил что-то типа шоу-рума, а в дальней, совсем маленькой, — спальню. Хозяин дома Волкова был в длительном отъезде — а мне он и не нужен. Верховодила тут жена Волкова, Марина Семеновна. Представился деловым человеком, недавно прибывшим из Нового Йорка.
 
Мы сидели на втором этаже, в уютной гостиной. Прислужник Керим хлопотал с самоваром, Марина Семеновна приказала девке поднести вишневой наливки со вчерашним яблочным пирогом. Наливка была прекрасной — только совсем слабенькой. А пирог… Изумительная, дышащая сдоба с паточной глазурью поверх открытой яблочной начинки. Яблоки по-настоящему кислые, даже запеченные, они не потеряли аромата. Даже кос­точки давали дух, прибавляли пирогу миндальный привкус.
 
— А что ж вы к нам, в такую глушь? С вашим-то… кругозором, так сказать, и, извините за нескромное предположение, капиталом — в эдакую степь. С цыганами мериться? У нас, батюшка, одно название — город. А и то последние годы только, благодаря Государю нашему да наместнику его, Ивану Никитичу Инзову. Дороги даже мостить принялись, новую планировку городу готовят, улицам дают названия. А то, не поверишь, батюшка, все переулы ближние так и называли: возле дома Волкова, за домом Макара. Может, кому и льстило, но не мне… не нам с мужем. Теперь вроде улица наша Московской будет. Не слышал, Керим?
 
Керим с удовольствием оторвался от самовара, подскочил почти вплотную к обеденному столу и, почтительно, как я понимаю, склонившись косовато на левую сторону, радостно произнес:
 
— Так и не ведаю, родная Марьсеменовна.
 
При этом выяснилось вдруг, что во рту Керима только два зуба, на нижней и на верхней челюсти.
 
— Ты давай чаю нам справь скорее. Возишься как незнамо кто, никакого от тебя проку. Прогоню на двор, будешь конюху воду носить из Быка.
 
Керим отскочил на место и больше не произнес ни слова.
 
— Так чем собираетесь заниматься, молодой человек? — Марина Семеновна вдруг сделалась светской дамой, наставницей и покровительницей. «Молодой человек»… Она младше меня была лет на десять.
 
Но меня такой тон более чем устраивал. Извинившись, скорым шагом достиг своей новой комнаты и вынес из нее сумку с депо-товарами.
 
Я решил делать ставку на парфюм. По моим наблюдениям, женские и мужские ароматы девятнадцатого века были, конечно, прекрасны, но грубоваты, однообразны, навязчивы. Они напоминали эфирные масла, которые мне однажды втюхали в Египте: хороший, натуральный запах, но надоедает через три часа. Расчет мой был на то, что парфюм двадцать первого века понравится модницам и модникам. Не скрою, я намеревался стать популярным в благородном обществе продавцом духов. Во всяком случае, я хотел именно такой славы. Она должна была открывать мне двери лучших домов Моск­вы и Санкт-Петербурга. И Кишинева.
 
Я извлек из сумки пару десятков обычных пробников, которые разливают на Савеловском рынке, и если приехать утром в понедельник, можно получить бесплатно любое количество пузырьков.
 
Глаза Марины Семеновны разгорелись, и мы приступили к дегустации.
 
Через два часа довольная и благоухающая хозяйка угощала меня полным обедом с водкой на облепихе и пирогами с зайчатиной. Я подарил ей один пузырек как бы с «Ботаникой Баленсиадой» и взял заказов на сорок рублей (надо отметить, что «Ботанику» ей выбрал я сам, Марина в основном поназаказывала мужского парфюма).
 
— А что, Марина Семеновна, как в Кишиневе нынче развлекаются? Где общество собирается, что слышно?
 
— Да вот как раз открыли казино, «Зеленый трактир», там воины из гарнизона и светские мужчины, молодежь обретаются. А так-то все по своим домам: где обед, где чтения устраивают.
 
— А вот я слышал, что в Кишиневе об эту пору Пушкин есть.
 
— Господи, батюшки, а что Пушкин-то? — Мне показалось, Марина зарделась.
 
— Ну так ведь восходящее солнце русской поэзии. Говорят.
 
— Ой, да известно, какой поэзии он восходящее солнце. Мальчик совсем, а все от него стонут: и молодежь, товарищи его, и начальство не знает, какую работу ему подсунуть, по какой части направить. Благодетель наш, Иван Никитич, прямо расстраивается.
 
— Я слышал, дамы к нему благосклонны?
 
— Ох, ну я сплетен-то не люблю, но признаюсь: слыхала. А вам на что?
 
— Да вы знаете, я в Россию недавно вернулся и столько уже наслышан: Пушкин, Пушкин…
 
— А вы, голубчик, уверены, что это тот самый Пушкин? Может, дядя его или еще какой-нибудь — Пушкиных, знаете ли, много. Может, Мусин-Пушкин?
 
— Э-э, да нет, мне нужен молодой Пушкин, этот, Александр. А посоветуйте, как мне познакомиться с этим молодым человеком?
 
— Ох, даже не знаю… Раньше было совсем просто — он снимал комнату, очень просто жил, слишком даже. Но Иван Никитич взял юношу под крыло. Он и живет у них. И столуется у Инзова. Тот ему как отец. Дом Инзова совсем недалеко, у церкви Благовещенья. Я напишу записку, вас там примут. У генерала нет семьи, распоряжается экономка.
 
Я не стал спешить с визитом. Молитвами и щедрым языком Марины Семеновны нарабатывал клиентскую базу: в своей бизнес-гостиной аккуратно раздавал пробники и собирал предоплату в счет будущих полноценных пузырьков. Деньги мне понадобятся.
 
С самым главным, с Пушкиным, как-то не заладилось. Попытки невзначай застать его в доме Инзова ни к чему не привели. Экономка Маргарита оказалась нечувствительна к духам, зато невероятно дисциплинированна: в дом не пускала, разговаривала коротко, сухо. Самого Пушкина видел мельком, в проем двери — он спускался со второго этажа и что-то раздраженно кричал прислуге. Поджидать у подъезда не вариант: у дома генерала, бессарабского наместника, выставлен караул, остановиться даже на пару минут тут никому не позволительно.
Пару раз я заезжал в «Зеленый трактир». Кстати, внезапно оказалось, что заведение очень похоже на наши рестораны-казино девяностых, «Кристалл» какой-нибудь. Попроще все, конечно, в смысле изысканней, но формат тот же: поесть и поиграть. Игорные столы стоят в другой зале, но ужинающим (а в подавляющем большинстве это военнослужащие, гусары) видны детали азартных игр: арка, разделяющая две зоны, нарочно не занавешена гардиной.
 
Я не играл, только брал говяжий миньон с изумительным картофельным пюре, да под красное бургундское. Тут же завел знакомство с чиновником бургомистрата, румыном.
 
Он-то однажды свел с поручиком Игорем Сверским. Я пытался выведать что-нибудь про Пушкина. Сверский говорил про великого поэта крайне пренебрежительно, обзывая того не иначе как «бретер» и «шалопай». Оказалось, что имперские чиновники и прочий «высший свет» Кишинева тоже играют в «Зеленом трактире» — но в тайных комнатах, куда и вход-то отдельный, с заднего двора.
 
— А вы знаете, что Пушкин ваш масон? — неожиданно произнес Светский.
 
— Знаю, конечно.
 
— А знаете, как его тут прозвали, Пушкина вашего? Бес арабский! Поняли?
 
— Сударь…
 
— Бес арабский, здорово! Потому что Пушкин ваш арапчонок и в любимчиках у бессарабского начальства.
 
— А «бес», наверное, потому, что за такие слова в лоб от него можно схлопотать?
 
— Что? Ах ты… Был бы ты хоть какого-то звания, а не крыса галантерейная, я бы тебе сам по мордасам. Пшел отсюда вон!
 
Ну да, меня с позором выперли из этого гадюшника, но своего я добился. Я, конечно, ничем не рисковал: поручик даже теоретически не мог вызвать на дуэль — это навсегда опозорило бы его. А вот то, что ссору нашу видел весь трактир, должно было сослужить.
 
И сослужило.
 
Утром следующего дня на моем пороге стоял Александр Пушкин собственной персоной. Я предложил ему зайти в свой магазинчик и для приличия продемонстрировал образцы. Сначала Пушкин рассеянно перебирал пробники, потом принюхался и даже одобрил савеловский как бы «Ателье Колонь» от Ветивье Фаталь, сказав, что такого тонкого и приятного аромата не встречал даже в Петербурге.
 
— Сударь, я пришел, чтобы отблагодарить вас за то, что вступились за мое имя вчера.
 
— Александр Сергеевич, не стоит. Я иначе и не мог.
 
— Я этого Сверского не хорошо знаю, но наверняка скотина порядочная. Вы смельчак. До поединка бы не дошло, но он мог прямо там открыть стрельбу, с него станется.
 
А вот об этом я как-то не подумал.
 
Пушкин, надо сказать, был каким-то… трогательным. Мальчик, одно слово. Очень маленький (не выше ста шестидесяти сантиметров — то есть значительно ниже Ленина и Матье Вальбуэна), худощавый (я думал, он коренастый, крепыш), почти блондин. Он был несчастен — это ясно с первого взгляда.
 
— Ну так ведь не стал. Я рад, что вы зашли. Держите в подарок. Бог даст, свидимся еще — я вам целый пузырек презентую.
 
Пушкин еще раз поблагодарил, взял пробник и вышел на улицу.
 
Миссия в Кишиневе успешно завершилась.
 
Иван-Пушкин-чай
 
Дальше надо было предотвратить преждевременное бегство Пушкина из Одессы. Я подкупил организатора побега Али, который обещал Александру Сергеевичу, что контрабандисты увезут его в Турцию. Допустить этого нельзя было — рано. Еще не случилось Декабрьское восстание, еще не написаны ни «Онегин», ни «Годунов»… Да ничего еще не написано! Окажись с таким багажом Пушкин за пределами Родины, сгинул бы в безвестности. Поэтому я тупо подкупил Али деньгами, полученными за заказанные духи. Пушкин прождал впустую в пещере, а потом отправился в Михайловское, во вторую ссылку.
 
Я знал, что и оттуда он хотел сбежать — в Петербург, сразу как узнал о смерти императора. Ему казалось, что, пользуясь неразберихой, переходом власти к наследнику, он быстрее выберется из страны, скорее убедит высокопоставленных покровителей и блюстителей отпустить его ну хотя бы в Дерпт. А там и до Германии рукой подать, там-то уж никто не станет строго следить, выехал Пушкин на лечение на германские воды, а то и на Елисейские поля или нет. Да и не дотянется никто. Дерпт — это уже практически она, заграница.
 
Но Пушкин не знает, что он приедет к самому двадцать пятому декабря — лучшего подарка тайной полиции и всем многочисленным врагам он и сделать не мог. Надо было его остановить.
 
Я разработал прекрасную комбинацию, и она сыграла. Известно, что Пушкин сам выписал себе пропуск для выезда из Михайловского. Замаскировался крестьянином, надел лапти — и вперед. Мало кто знает, что кучером в том экипаже устроился я. И это я сначала сообщил Пушкину, что нам на пути встретился заяц, а потом — поп. Пушкин этого и не мог видеть, он дрыхнул: накануне, разумеется, широко праздновали тайный отъезд. И это я произнес про плохую примету. Суеверный и похмельный Александр Сергеевич, проспавшись, и сам был не рад своему дерзкому поступку — решительностью он никогда не выделялся. И мы вернулись.
 
Однако в Михайловском произошло куда более важное событие.
 
Смеркалось. Мы с Александром Сергеевичем устроились на полу в самом углу избы Игната Стрельника. Конечно, заботливая Арина Родионовна постелила своему любимцу перину, мне, как второму по рангу гостю, достался армяк хозяина. Пушкин спиной облокотился об лавку, а левую руку положил сверху. Рядом, на лавке, предпоследняя бутылка дешевого греческого вина. Пушкин время от времени делает хорошие глотки прямо из горлышка.
 
Девки ворошат иван-чай
 
На простом полотне по всему полу рассыпан толстым слоем высушенный уже кипрей. Дворовые девки и новые, незнакомые девушки, которых Арина Яковлева пригласила специально из соседней деревни Березино, подоткнув подолы ходят босыми по травке, поддевая ее. Баба в дальнем углу тянет нудную, безыскусную и бесконечную песню. Девки поначалу стеснялись Пушкина и меня, а теперь, через полчаса всего, уже и не обращают внимания. Юбки все выше, глаз у Пушкина все острее, глотки из бутылки все чаще.
 
Я тут уже, вообще-то, давно. Явился я в Михайловское сразу вслед за Пущиным, по зиме. Пушкин удивился не меньше, чем своему лицейскому другу, но я объяснил визит данным словом: вот он, пузырек одеколона, который обещал. Пушкин долго изумленно рассматривал флакон и спросил:
 
— Господи, не могу разобрать — а из чего крышка-то сделана?
 
Я был готов к вопросу: новая французская смола, изобретение Шарля Полимера.
 
Пушкин обрадовался подарку как ребенок. Он сразу надушился, крикнул Яковлевой, чтобы ужин давала и прибралась в гостиной. Мы пили какой-то невообразимый сидр, который Пушкин называл местным шампанским, разбавленную градусов до двадцати водку. На закуску была холодная щука.
 
Я поселился в дальней комнате, которую няня наскоро прибрала, и стал ждать своего часа. И вот он, кажется, настал.
 
— Александр Сергеевич, что же вы грустный сегодня с утра? Это все после вчерашнего вояжа в Псков? Что доктор сказал про аневризму? — Я решил сыграть с Пушкиным в поддавки.
 
— Да не к доктору я ездил. Горчаков с вод возвращается, через Псков, через дядьку своего. Вот, решил повстречаться.
 
— Это ваш однокашник, тот ли самый лицеист Александр Михайлович Горчаков? Из международного ведомства?
 
— Он самый. Участь его куда как хороша, в отличие от моей… Да ладно, не в этом дело. Я рад был, очень рад. И, знаешь, это ведь опасно было, наша встреча-то. Для него опасно — а видишь, пошел. Я ему «Годунова» читал.
 
— О! И как ему? Ведь замечательная вещь, честное слово!
 
— Ему, в общем, понравилось. Он там дал несколько поправок, дельных, по своей части. Ну, там я кое-чего напутал с хронологией. А так да, понравилось, хвалил.
 
— Чего же грустить?
 
— Ну как чего? Я тут, он — в Лондоне. В Берлин, говорил, собирается. Скажу одному тебе. — Пушкин склонился к моему уху, будто кто-то из присутствующих в избе мужиков да баб смог понять хоть слово из нашего разговора. — Я его прямо спросил: сделаешь мне паспорт?
 
— И что ж?
 
— Он в ответ: кому ж, если не тебе, брат.
 
— Вот так прямо и сказал?
 
— Слово в слово.
 
— Дипломат…
 
— В каком смысле?
 
— В том, что прямо-то как раз и не ответил.
 
— Да нет, как будет возможность, как только спрошу, сделает. Да вот предчувствия у меня нехорошие: свидимся ли?
 
— Свидитесь. Он к вам завтра пожалует, помяните мое слово.
 
— Послал бы тебя к чертям, да ведь сбываются твои предсказания! Ты не медиум ли?
 
— Спрашивали уже. Не медиум.
 
— Ладно, хорошо.
 
Повеселевший Александр Сергеевич подозвал к себе Арину Родионовну и стал ей что-то шептать на ухо. В мгновенье их взгляды сошлись на статной, высокой брюнетке с узкими лодыжками и небольшой, но рельефной грудью. Родионовна кивнула и засеменила к хозяину.
 
— Пойду к себе, спать. Ты это… смотри, может, тоже чего надумаешь. А то живешь у меня как монах — ты этим, друг мой галантерейный, просто компрометируешь меня.
 
Пушкин рассмеялся, вскочил как гимнаст, опираясь на лавку, и почти побежал вон.
 
Баба в углу закончила песнь. Траву свернули, унесли для дальнейшей ферментизации в специальные чайные сени, а вынесли следующую порцию. И все продолжилось — но уже без высокой брюнетки.
 
«И голосок у ней был прекрасен», — только и успел подумать я, засыпая в своей комнатке спустя час, не больше.
 
Александр Михайлович Горчаков и впрямь заскочил в Михайловское на часик — по дороге в Петербург. На Пушкина любо-дорого было смотреть — так он обрадовался. Это в письмах он вынужденно писал о холодной встрече промеж лицейских друзей (чтобы не искорежить продвижение блестящего товарища, выставить его в лучшем свете — письма перлюстрировали, а о встрече в любом случае тайная канцелярия узнает), на самом деле кто ему запретит радоваться родной душе? Пусть в жизни все будет лучше, чем на бумаге, объяснил мне поэт, поздравив с очередным инсайтом. Они отказались от обеда и решили пройтись по Михайловскому. Я не стал набиваться в компанию, а принялся помогать Арине собрать прощальный чай.
 
Нагулявшись, разрумянившиеся лицеисты с удовольствием откушали варенья из крыжовника, запивая знаменитым псковским иван-чаем. Пушкин меня представил «наш душистый американец», я участвовал в общем разговоре: настроение у обоих уже испортилось; предвидя разлуку, тезки даже не смотрели друг на друга.
 
— Александр Михайлович, я слышал, вы собираете удивительную коллекцию живописи: голландцы да фламандцы, даже французы есть?
 
Горчаков чуть не поперхнулся и поднял на меня растерянный взгляд.
 
— Да-да, он еще и не такое откалывает. Знаток прогресса почище твоего. Вот ты про полимерову смолу знаешь? А Ник уж и образец имеет. А каков у него основной товар — закачаешься. Давеча у Осиповой побрызгал меня какой-то прелестной дрянью с этими… черт, как их… ну как их, Ник? — Пушкину нужна была разрядка, мысль о разлуке с другом довела его почти до истерики.
 
— С феромонами. Это особая жидкость такая, которая некоторыми животными и насекомыми используется для манипулирования противоположным полом. Давешние, в доме Осиповой, те из шелкопряда.
 
— А чем мускус плох? Или шпанская мушка? — Горчаков искренне заинтересовался вопросом, ожил.
 
— Да как чем — хлопот меньше. Мушка! Я вон побрызгал, и все три с половиной осиповихи крутились вкруг меня пуще прежнего.
 
— Почему с половиной?
 
— Две дочери, Керн, ну и то, что от самой Прасковьи Александ­ровны осталось.
 
Горчаков даже не одернул Пушкина, а заржал вместе с ним.
 
— Да нет, какая там коллекция, — вытирая выступившие от смеха слезы, произнес Александр Михайлович. — Так, пара полотен. Только странно, что вы в курсе, мало кто знает.
 
— Я вот вам что скажу — хотите запомните, хотите выкиньте сразу из головы. Вы ведь назад в Лондон потом? А и даже если в Берлин. Там в голландском районе поспрашивайте работы Эжена Вербукховена — очень интересный молодой художник. А еще, мне рассказывали (я со многими голландцами да фламандцами дело имею), мальчик подрастает, Кейп его фамилия, кажется. Лет через десять в силу войдет — попадется на глаза, купите, не пожалеете.
 
Мы минут пятнадцать поговорили о совершенном рисунке голландцев, об идеальной композиции их натюрмортов, перекинулись было на итальянскую школу, да пора уже было Горчакову ехать. Я едва успел вынуть из рукава козырную свою карту:
 
— А как здоровье господина Каподистрии? Вы же под ним начинали свой путь. Я считаю, великий государственный ум, настоящий политический гений. Не удивлюсь, если скоро он себя заявит во весь голос.
 
— Радостно такое слышать — не все, как вы, считают. Вот вы да Пушкин. — И все опять рассмеялись, уже на пороге. Пушкин и Горчаков воспользовались удобным случаем вновь достать свои носовые платки — утереть потекшие опять слезы.
 
Так было сделано второе большое дело: я познакомился с Горчаковым, и Александр Михайлович запомнил меня.
 
Заповедный диалог в Ревеле
 
Ну вот и пришел час. Тридцатый год. Пушкин сделал предложение Гончаровой, но ответа не получил. Безумная и нетрезвая матушка невесты требовала от Пушкина найти денег для приданого бесприданницы. Александр Сергеевич уехал в Болдино, чтобы обделать продажу части отцовского имения, да застрял там на три месяца из-за эпидемии холеры.
 
Я решил, что время настало.
 
Срочно выехал во Флоренцию, где работал в то время Горчаков. Мы встретились на Золотом мосту, и, пока дошли до площади Синьории, я обрисовал ему картину: Пушкину срочно нужен загранпаспорт. Всеми правдами и неправдами. Точнее, всеми правдами — иначе поэта мы не спасем.
 
— Голубчик, так ведь не я решаю — Сам управляет это дело.
 
— Александр Михайлович, вы обещали. Вы дали слово Александру Сергеевичу, он на вас рассчитывает, только на вас. Давайте придумаем, как мы вывезем Пушкина.
 
— Да никак мы не придумаем.
 
— А я считаю вот что. Вы сейчас же пишете письмо Бенкендорфу: мол, для улучшения имиджа России в Европе Пушкин нужен здесь — во Флоренции, в Париже, в Риме — где угодно, сами придумайте. Берете на себя ответственность. Напишете, что к поэту приставлен соглядатай, который доносить будет о каждом шаге вольнодумца. Доносчиком этим буду я. Уверен, Бенкендорф поведется: тут вы намекните, что одним выстрелом двух зайцев — Пушкин больше не будет проблемой для охранки, но при этом будет составлять и преумножать славу русской литературы, а также покажет, что Россия не чужда либерализма. При этом он должен приехать в Европу со славой бунтаря — тут таких любят. Точнее, только таких тут и любят. В общем, мы его спасем.
 
— А Государь? Если он не подпишет?
 
— Сан Михалыч, ну вы как маленький, честное слово. Как он не подпишет — мы ему Гончарову оставляем.
 
— Да вы, сударь, демон какой-то.
 
— Вы можете браниться на меня, но умоляю — пишите Бенкендорфу. А я быстренько доставлю.
 
Все прошло как нельзя лучше. С Бенкендорфом мне даже и говорить не пришлось, потому что Горчаков написал еще секретную записку для Николая I. И все было решено в пять минут.
 
О расстройстве свадьбы Пушкин недолго горевал. Впереди его ждала новая жизнь, та, которой он желал с самой своей юности. Париж, Лондон, Мадрид, Рим, может быть, даже Новый Йорк.
 
Мы стояли у ревельской таможни. В Берлине Горчаков встретит Пушкина и переправит его в Париж — для начала.
 
— Ник, а может, не поеду я? Пусть лучше они едут, те, кто жизнь мне отравляет.
 
— Не поедете — сошлют опять, а и еще хуже — посадят.
 
— Пусть сажают. Если литература — занятие предосудительное, наше место в тюрьме…
 
— Простите, но иногда ваши слова просто необъяснимы.
 
— Чего тут объяснять? Мой язык, мой народ, моя безумная страна… Я одного боюсь, Ник: я — русский писатель. Кому я буду нужен там?
 
— Александр Сергеевич, там много русских писателей живет. И пишут, и издаются. Вот ваш капитал. — Я глазами указал на темно-коричневый объемный саквояж. — Сколько сейчас издано?
 
— Да четвертая часть.
 
— Вот. А в Париже Александр Михайлович устроит публикацию всего уже написанного и того, что будет написано. Все, Пушкин сто процентов, представляете? Надо будет на хлеб заработать — займетесь в Париже журналистскими записками. Да их у вас с руками оторвут.
 
Пушкин кивнул головой.
 
— Ник, дайте им копеек сорок, чтобы не досматривали сумки. И оставайтесь тут с Богом.
 
Я знал, что тот, кто стоит за моей спиной, слушает мои мысли.
 
— Спасибо, Ник, что приехали. И что пришли поклониться учителю. Вы оказались правы: он удивил нас, он свою миссию выполнил.
 
— Как каждый из нас, Александр Михайлович.
 
— Да, Ник, как каждый из нас.
 
Я хотел было повернуться и задать вопрос, который мучил меня все это время: а Пушкин тут, на Корфу, был? Наверняка Горчаков притащил сюда своего товарища.
 
Но я не стал поворачивать голову и спрашивать. Потому что я знал: там никого нет.   
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (3)

  • Владимир Цивин
    19.09.2015 19:57 Владимир Цивин
    Если бы Пушкин сбежал за границу в 1830 г., то, может быть, он и сохранил бы себе жизнь, но еще неизвестно написал бы он там лучшие свои произведения, на вершине своего творчества. Поэтому правильнее было бы помочь ему сбежать в деревню в 1836 г., когда он писал:

    Давно, усталый раб, замыслил я побег,
    В обитель тихую, трудов и чистых нег.

    Ибо после неудачи этой попытки побега, ему уже оставался лишь побег из жизни, что он и разыграл так же талантливо, как и все свои последние произведения, но не на бумаге, а в реальности.
    1
    •  
      Николай Фохт
      19.09.2015 20:55 Николай Фохт
      владимир, он уже много лучших произведений написал к этому времени))) + какое-то время болдинской осени мы ему дали)))
    •  
      Сергей Демидов
      20.09.2015 10:59 Сергей Демидов
      Замыслил побег и стал Дантес поводом для побега.. Все разыграно и наигранно у Александра было.. В назначенное время он исчез с глаз людских, как и многие другие..
57 «Русский пионер» №57
(Сентябрь ‘2015 — Сентябрь 2015)
Тема: Довлатов
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям