Классный журнал

Мы сидели в лакированно-никелированном кафе и пользовались свежестью утра, еды и мыслей. Я тянул время в надежде, что американская еда утрамбуется и освободится место для следующего куска.
 

— Кажется, это называлось «Вечер молодых писателей и поэтов Ленинграда», — вспомнил я. — На лестничной площадке Дома писателя такая же давка, как в винном отделе. У нашего соседа за пазухой тосковала бутылка водки. Но он не мог из-за тесноты поднять руку на уровень лацкана, чтобы вытащить ее из кармана.
 

— Если бы я тогда знал, что у нашего соседа за пазухой бутылка водки, — мысленно открутил двадцать два года назад Сережа, — я бы запустил голову ему за пазуху, открыл зубами пробку и выпил свою треть.
 

— А чем бы занюхал? — задним числом забеспокоился я. — Как бы ты поднял к носу руку с рукавом?
 

— Я бы занюхал воротником, — не растерялся Сережа.
 

...Трофеи, взятые при открытии Америки, были умяты, уплотнены и увязаны до разумных габаритов и успешно сданы в багаж. Мы с Сережей сушили пот ветрами аэропорта имени Джона Кеннеди.
 

— В следующий ваш приезд мы не будем так самозабвенно ностальгировать, — сказал Сережа. — Мы обратимся мыслями в будущее.
 

— В следующий наш приезд мы застанем тебя на твоей вилле возле камина читающим Марселя Спрута, — уточнил я.
 

— Марселя Струпа, — поправил Сережа. Мы простились, посмеиваясь.

 

Владимир Уфлянд. «Мы простились, посмеиваясь»

 

 

Знакомы мы были лет двадцать пять, но в Америке виделись не часто, чаще разговаривали по телефону. Довлатов звонил всегда по делу. С хорошей старинной вежливостью извинившись за беспокойство, он излагал дело ясно и немногословно, что заставляло и собеседника избегать словесной расхлябанности в ответе. Дальше, как правило, следовало нечто вроде примечания, разговорной сноски по поводу упомянутого в деловой части человека или события. В красивом голосе Довлатова появлялась интонация удивления и восторга, сдержанного удивления и сдержанного восторга. Передавая чьи-то слова, чей-то поступок, Сережа поражался и восхищался: вот ведь как неожиданно может высказаться или повести себя человек! Чудо творилось в телефонной трубке: информация преображалась в рассказ. Все стертые персонажи заурядного телефонного разговора, агенты деловых и житейских передряг превращались в героев саги, неповторимых и непредсказуемых. Даже мелкие люди, даже пошлые слова становились занимательными: вот ведь как необыкновенно мелок может быть человек, вот ведь как неожиданно пошл! Есть такое английское выражение «lager than life», «крупнее, чем в жизни». Люди, их слова и поступки в рассказе Довлатова становились «lager than life», живее, чем в жизни. Получалось, что жизнь не такая уж однообразная рутина, что она забавнее, интереснее, драматичнее, чем кажется. Значит, наши дела еще не так плохи.

 

Лев Лосев. «Русский писатель Сергей Довлатов»

 

 

Довлатов принимается в любых дозах: перенасыщения не бывает. Бродский говорил, что единственный современный прозаик, которого он неизменно дочитывает до конца, — Довлатов.
 

Помимо увлекательности читателю импонирует доступность, возникает наивное школьное чувство: я тоже так могу, только вот времени не хватает. Автор ощущается равным, рост в рост с читателем. Такое звучит дешевым каламбуром, когда речь идет о человеке ростом 196 сантиметров, но ведь и это качество способствует симпатии. Когда заинтересовавшийся читатель узнает из многочисленных мемуаров о баскетбольных габаритах Довлатова, он и сам польщенно подрастает в собственных глазах.

 

Петр Вайль. «Формула любви»

 

 

Когда человек умирает так рано, возникают предположения о допущенной им или окружающими ошибке. Это — естественная попытка защититься от горя, от чудовищной боли, вызванной утратой. Я не думаю, что от горя следует защищаться, что защита может быть успешной. Рассуждения о других вариантах существования в конце концов унизительны для того, у кого вариантов этих не оказалось. Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине «скорой помощи» в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрто-риканскими придурками в качестве санитаров — он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам.

 

Иосиф Бродский. «О Сереже Довлатове»