Классный журнал

СЧАСТЬЕ, СЧАСТЬЕ!
 
Где оно?
 
У таксиста. И в кино.
 
Дважды герой, труда и Голливуда, с осени кручу я «баранку» в лучшем городе Весны. Много раз я встречал людей в критический момент их бытия: залитых счастьем или полнотою жизни или отрицанием этой жизни по самое некуда. Кто скажет, что это не важно? Плюну ему в чайник! Люди годами живут и не встречают своих. А я только вздохну, за поворот сверну, и вот они… Голливуд кукожится, млеет и просит: ну подари нам ту тетку с Таганки! Что тебе, жалко? Ты еще наездишь, навстречаешь, наслушаешься… Мне не жалко, но тетка — моя. "Кину" она не впрок. Кино обманчиво, а счастье безыскусно. Счастье самый верный друг. Друзьями не разбрасываются.
 
 
СУПОРОСНАЯ МАТЬ
 
Конечно, тетка была прекрасной. Она вышла из пены морской. То есть из книжных подворотен города Карманова, где похищали монахов и голубей. Или из лихих Луховиц, где по сердцу течет Ока, а вдоль Оки огурцы. Или из любого другого Чеширепска, где сельпо — это центр Вселенной, где хлеб пахнет печью и войной, где соседи враги, но и братья навек. Она была толста, но сноровиста. На лице за щеками-холмами прятались глаза-бусинки и нос вареной морковкой. Ловила она такси с тревогой, на Золоторожском Валу чувствовала себя инопланетянкой. Как бы не обмануться, как бы к прохиндею не попасть, как бы с русским чертом беды не нажить, а от нерусского черта убежать.
 
— Куда ж тебе, мать? — участливо спросил таксист.
 
— А вот… — И тетка махнула рукой в центр.
 
А в руках сумки-охлумки. Да не ездят такие тетки в такси! Они и в метро как мышки вдоль стены крадутся, от одного вокзала до другого словно по минному полю. Откуда же такая смелость?
 
Села назад, сумки с собой, намертво к рукам прикованные. Дух перевела.
 
— Мне это… к метро… До вокзала ведь не повезешь… Денег-то сколько?
 
С волнением спрашивает, ожидая подвоха.
 
— Двести рублей первые десять минут, — говорю я.
 
— Двести рублей?!?
 
И ужас в бусинках и морковке.
 
И вдруг:

— Ладно! Вези. У меня сегодня праздник.
 
Родная ты моя тетка! Человек рожден для праздника. А работа лишь побочный эффект жизнедеятельности, не суть вещей, чирей на лице радости. Ты — молодец, но как догадалась… Головой думаю, ртом говорю:

— Что ж за праздник?
 
А она:

— У меня вот тут вот, — на грудь показывает, — так сейчас горячо, словно София Ротару поет.
 
— Мать честная!
 
Таксист руками всплеснул да руль отпустил от неожидан­ности.
 
А тетка:

— Как все хорошо на свете устроено… правильно, для простого человека… Есть в Москве правда!
 
— Мать, не томи. Рассказывай уже, а то не поверю.
 
— А ты и так не поверишь. Городской человек да, небось, неверующий… Благословение я получила!
 
— Благословение? На что?
 
— Страху-то… Всю службу стояла, тряслась как осиновый лист. Мне сказали: всех пропусти, дождись, когда самый главный… как его… забыла… выйдет с крестом, и к нему самая последняя иди и проси… Так я и стояла всю дорогу. А он, как назло, три или четыре раза выходил с крестом и всех это… двумя руками окрещивал. Когда идти? Наконец кончилось все. Хор пел-пел и замолк. Все идут ручку целовать, и я сзади. А у самой сердце прыгает… Даст, не даст… Подхожу и как учили говорю… Ваше пе… перво… о… освященство! Так и так, благословите свиней разводить… Я их так люблю, так люблю… С детства с мамкой на скотном дворе. А он не расслышал сначала: шумно же, и монах что-то рядом бубнит громко — и переспрашивает: что делать? Я еще раз: благословите на свиней! Думаю, все, не даст. А он улыбнулся и без слов по мне крестом раз, раз и благословил… Буду теперь я со свинками!
 
И тетка замолчала, заново вспоминая-переживая свою победу.
 
Значит, ездила она на архиерейскую службу, митрополита о свиньях просить. Ничего себе тетка…
 
— Я же с ними сызмальства, все про них знаю, за каждую супоросную маточку… А потом мне запретили, и я как подкошенная.
 
— Кто же тебе запретил?
 
— Да они же! Священник в селе нашем молодой да глупый. Строгий, никаких сил с ним… Запретил мне. Мол, суетишься много, про одних свиней думаешь. Что он в людях понимает?!
 
— Выходит, мать, ты благословение у архиерея хитростью выманила? Всю правду-то не рассказала.

— Правду!? А вдруг бы он меня не благословил?!? Что ж мне, опять пришибленной ходить??!
 
На Курском вокзале выгрузил я «за каждую супоросную маточку» и ехал с завистью в сердце, все представлял себе, как она трясется в своей покровской электричке и млеет, млеет от радости.
  
 
БУЛЬДОЗЕРНЫЕ СВЯТЦЫ
 
Вот погоди… Человек бог знает из какого Чеширепска-на-Сосне. Красивый мужчина. Борода, синие глаза. В Подмосковье работает на японском бульдозере, ямы под септики копает для коттеджных поселков. А со мной едет до метро «Аннино», чтобы на автобус и до родного Нечерноземья. Там соответственно семья.
 
И вот этот пролетарий высшего качества — я по сравнению с ним шабашник грубого помола — говорит мне, что все про Бога знает. Кто, что, откуда, для чего и когда Страшный Суд. И правда, о чем ни спрошу, сразу точный канонический ответ, да с размаху и по полочкам…
 
Я говорю: в какой же семинарии таких бульдозеристов выращивают? А он: самоучки мы. Читать некогда, все на слух. То есть садится он в кабину бульдозера, дверь закрывает, флешку вставляет, и кабина тут же превращается в келью на сосне, внутри которой постоянно звучат поучения святых отцов.
 
«Мать честная!» — всплескивает руками изумленный таксист.
 
А этот, «из кельи»: но есть и закавыка. Все ясно как день, пока в бульдозере сидишь. Работаешь, копаешь и слушаешь. Как только за порог — тут тебе вместо святых отцов сомнения лезут по сотне чертей с каждого бока. И главное из них:

— Зачем бабы?
 
— В смысле? Как зачем? Это же проще пареной репы.
 
Таксист взволнован. Он мало знает о бабах. Но вопрос «зачем?» для него не вопрос, ни разу не находил он в нем богословской глубины.
 
А бульдозерист цитирует: другого помощника Бог Адаму не дал. Поискал, поискал — не нашел. Наслал сон на Адама и, пока тот дремал, Еву под бочок. Значит, этот вариант — лучший. Какой ни есть…
 
А дальше от себя: но какие же они помощницы?! От них же на километр несет вот этим всем…
 
Чем несет? Таксист не понимает.
 
Ну, этим… женским… всяким… началом.
 
Таксист все равно не понимает, но делает вид, что понимает.
 
И где здесь Божья воля?! Живу я от бульдозера к бабе, от бабы к бульдозеру. Западаю постоянно. А семья где-то посередине болтается. Все понимаю про покаяние, но ничего поделать с собой не могу…
 
Вот это поворот. Варшавское шоссе в пробке стоит. И мы стоим. Каждый о своем думает. О бабах. И бульдозерах. Нелегко же ему живется, думает таксист. Тысячу раз не прав человек. И тысячу раз его жалко.
 
И он вдруг говорит:

— Ты себя Богом когда-нибудь чувствовал?
 
— Издеваешься?
 
— А я чувствовал… Мы с женой ребенка приемного взяли. Был ему месяц от роду. Потом еще месяц прошел или чуток больше, и тут началось… Он стал нас узнавать.
 
— И что такого? Все они в этом возрасте начинают узнавать родных.
 
— В том-то и штука, что родных. Мы-то ему не родные. Мы ему никто. Почему он смотрит, и радуется, и весь тебе навстречу просится? Я задумался и дня три в бульдозере думал. И понял. Он во мне отца своего видит. Только другого отца, не того, кто его бросил, и не меня, кто его подобрал, а настоящего, который его к жизни вызвал. Отца Небесного. Он во мне Бога видит. Иначе бы так не радовался…

Почему я не пошел в бульдозеристы?
 

ЗДРАВСТВУЙТЕ, Я ВАША ТЕТЯ!
 
Старик ехал с поминок. Его усадили в такси, долго целовали через окно. Родственники махали ручками, замучили. Наконец поехали. Я смотрю, он улыбается сквозь слезы…
 
Надо сказать, что была у меня одна такая же вдова с поминок. Как только дверь захлопнулась и лица родственников уплыли в сторону, она отчетливо произнесла: «Как же я вас всех ненавижу!..»

И умолкла до самого Гольянова. Тяжелая была старуха. А этот улыбается. Сквозь слезы. Симпатичный человек. Едем и молчим, конечно. Вот Садовое кольцо от Курского вокзала до Якиманки объехали. Ничего особенного. Вечер поздний, поток схлынул, все по домам разбежались.
 
Старик вдруг говорит:

— В кино хочу сходить.
 
— Прямо сейчас? Не поздновато?
 
— Поздновато. А главное, что смотреть, не знаю… Прошла моя жизнь.
 
Он так просто это сказал, без печали, но с пониманием. Прошла и прошла. А куда ей было деваться? Прошла как день, как дождь, как зима, как нечто безусловно важное, но временное. Не более того.
 
— Всякое было… — произнес старик. — Мелочи вспоминать неинтересно.
 
— Что считать мелочами? — заметил я.
 
Старик задумался.
 
— А то, что не греет, когда вспоминаешь. Работа, учеба, поездки, обиды и ссоры.
 
— Для кого-то — вся жизнь.
 
— Пустяки… Я научился не обижаться. А на работу никогда не молился, хотя от звонка до звонка… Почетный строитель Союза.
 
— А на что молились? — спрашивает таксист, по обычаю быст­ро переходя рамки дозволенного.

Старик смотрит в окно. Утирает слезы и улыбается.
 
— Мне жена связала свитер. Как только поженились. То есть 32 года назад. Я в нем всю жизнь проходил. В одном-единственном — и в Большой театр на «Князя Игоря», и на работу, и пьяный на траве валялся, и сигаретами прожигал, и дарил его первому встречному, потом дрался за него, с рассеченным ухом ходил, дети в нем гнездо мастерили для бездомной собаки, а внуки заплатки приклеивали скотчем… Вот он… на мне… Жена умерла, а руки ее словно… вот… на мне.
 
Мы проехали от Якиманки до Гагаринской площади, прежде чем я сказал:
— Значит, любили ее.

 
А старик сказал:

— Не знаю. Ни разу вслух этого ей не сказал.
 
Еще миновали несколько светофоров к югу.
 
И вновь он говорит:

— В кино хочется. Наверное, потому, что с детства помню: кино — значит, праздник… Вы в Сходне бывали?
 
— Еще бы. У меня там дядя жил на Первомайской улице.
 
— На Первомайской?! Значит, и церковь знаете на площади?
 
— Конечно. В ней патриарх Тихон когда-то служил.
 
— Я уж не знаю, какой там патриарх служил, но в мое время это был первый кинотеатр в городе. Названий тогда еще кинотеатрам не давали. Просто первый и первый. И очередюги на каждый новый фильм… Я был пацаном щуплым и вертким. Как пробиться? Меня старшие ребята подсаживали, и я по спинам людей на коленках полз к кассе! Представляете? За головы держался и почти бегом полз. Важно было упасть вовремя — не в толпу, а прямо перед кассой. И сунуть в окошко потный рублишко с мелочью, чтобы билетов на пятерых… А вчера там, где я «Здравствуйте, я ваша тетя!» смотрел, мою жену отпевали, гроб стоял, цветы со свечами и священник что-то говорил про лучшую жизнь… Лучшую жизнь…
 
И он умолк. А я больше не решался его отвлекать. Жизнь прошла. Она была, есть и будет только лучшая. После церкви — кинотеатр, после кинотеатра — церковь. После зимы — весна. После дождя — тишина.
 
 
ШАБАШ И ВВП
 
Но бывает, едешь рядом с человеком, проживая с ним жизнь длиною в час, а он — мертвый к тебе. И как-то надо эту мертвость перетерпеть и не поверить ей… Час смерти — три утра. И тут вызов. Совсем рядом, три светофора, на Вишневой улице. Пассажир — молодая девчонка. Росточка маленького, личико — кукольное, глазенки стрелками подведены, зато губы словно взорванный пакет с попкорном. И ногти треугольные. Куда в такую пору и одна? В Заречье. Поселок за Сколково. Я ей вежливо о сомнениях, юном возрасте и ночных тревогах. А она: я в светлое время вообще на улицу не выхожу. Живу ночами.
 
Отчего так? А меня люди бесят. Еле выношу. Днем шторами окна закрываю. На улицу только ночью. И не страшно? А что страшного, мое же время…
 
И хохотнула мило-жутковато. Тут по мне совсем не мужественный холодок пробежал. Однако храбрюсь…
 
А что в нас плохого, в людях то есть? На бессознательном уровне это… Противны вы мне… Бывает до трясучки. Особенно когда много вас собирается в одном месте.
 
«Мать честная!» — про себя изумляется таксист. Вслух уже не с руки изумляться. И — догадка.
 
Значит, и я сейчас противен? Конечно. Если бы могла, придушила, да сил мало.
 
Без обиняков. Ничего личного. Обычное ведьминское.
 
Мы выехали на МКАД и понеслись по пустому кольцу. Таксист в раздумьях о природе человеческой. Жуть с попкорновыми губами музыку слушает. Такую же жуткую, рвущую все гармонические связи. Смертушку воспевает чья-то луженая глотка. Иностранного происхождения, кстати.
 
А меня самого раздражение с головой накрывает. Такая мелочь тощая — и такая в себе уверенность. Как бы ей насолить? Но как насолишь на МКАДе?!
 
Но, оказывается, есть справедливость на земле. И гарант ее кто? Правильно. Он всегда рядом. Даже когда не ждешь.
 
Мы и десяти минут не проехали — Рублевское шоссе и хвост пробки. То есть встали обе стороны. МКАД замер. Неспроста. Кто поопытнее, те и двигатели выключили, и из машин высыпали. Отдыхать.
 
Зато моя «нечистая несила» проявляет беспокойство. Явное и недвусмысленное.
 
В чем остановка?
 
Я смотрю, она аж в лице изменилась. Скривило ее, словно гвоздь о камень. Народу-то кругом насыпало, света полно, все сгрудились, головы повысовывали из окон, любопытствуя. А она думает: по ее ли душу, вот попала! Спрашивает:

— Что за ерунда такая?
 
А я ей с достоинством гражданина великой страны:

— Это не ерунда, милочка! Это наш президент из Кремля возвращается. После рабочего дня. Все перекрыто. Минут на сорок.
 
Соврал, небось, про сорок минут. Но так хотелось досадить — себя не узнавал. И для пущей наглости откинул сиденье назад и завалился спать. Мол, таксист спит, счетчик крутится. Проезд президентского кортежа «нечистая» из своего кармана оплатит. Поварись, зараза, в кипяточке.
 
Что бы вы думали? Ведьмочка губы отекшие покусала — и шасть за дверь. Я подумал: наутек, что ли, бросится в лесной массивчик? Но нет. Крепка зараза, просто так человека не отпустит.
 
Как была, в наушниках, запрыгнула малявка на капот, оттуда на крышу и пошла… выплясывать. Вот это был номер! Танец получался у нее нелепый, жуткий, на крыше скользко, того и гляди рухнет. Музыку только она в наушниках слышала.

А движения… точь-в-точь как вокруг шеста барышни танцуют. Все про ниже пояса. Это, значит, она от презрения к нам, полуденным людишкам… А те людишки, между прочим, не зная, что почем, ей аплодировали. Пока президентский кортеж не прошелестел стрелой под МКАДом.
 
Я подумал тогда: ничто не исчезает во времени. В Средневековье таких дамочек публично сжигали, а они хохотали и выли из пламени, ослепленные болью и ненавистью.
 
Но самый прикол в другом. Когда мы только тронулись и движение было еще слабым, справа подъехала какая-то «мазденка», опустилось водительское стекло, а оттуда сразу две головы… Лыбятся и кричат:

— Эй, земляне! А вы что курите?!?
 
Много упырей в нашем городе Весны. Хватит ли на всех ВВП?

ЧАЙКУ НЕ НАЙДЕТСЯ?
 
И вот наконец история про самого таксиста. Был и он героем. Не просто где-то рядом, а в центре. В эпицентре. Сгорели в нем его иллюзии. Увидел он себя в слепящем свете правды. Оплакал свою безмятежность.
 
Среди белого дня и в тот самый день, когда товарищ Первый говорил со страной по душам про ее нелегкое будущее, был он закован в кандалы и брошен в темницу…
 
Вот, не получается героического звучания. Первый… кандалы… темница… Слова те, а кто поверит таксисту, что было страшно? Да никто! А ведь чистая правда.
 
Беда подкралась незаметно. Таксист настроил радио, чтобы услышать Первого, и в этот момент его остановил инспектор ДПС. Проверив документы и строго посмотрев сверху вниз, инспектор вопрошал: а не уезжал ли он с места ДТП вчерась? Нет. А напарник не бедокурил в ночь на дцатое число? Нет. Тогда извольте следовать за…
 
Круто было пересекать двойную сплошную на глазах у изумленной автомобильной публики. Вслед за машиной ДПС прилетел голубчик в отделение полиции.
 
Российский околоток — сугубое место. Про него написано много ярких страниц. Моему слабому перу в этом калашном ряду не место. Но не могу удержаться. До чего же остро чувствуется в околоточных стенах одиночество! Человек как вид здесь инородное тело. Можно сказать, инопланетянин. Субъект, вызывающий жалость и подозрение. По лицам принимающей стороны легко читалось, что не хотят органы заниматься делом таксиста и вторгаться в его личное пространство. Не желают они обременять его расспросами, утяжелять его бытие, расставлять ловушки безмятежному сознанию… Скучное это занятие. Но есть слово «надо». «Надо принять». И приняли его руки правоохранителей. Руки эти были цепкие, но равнодушные. По телевизору за стеклом товарищ Первый продолжал разговаривать с народом, а таксист маялся в коридоре. В тоске и неведении. Изредка из-за железных дверей выходили подтянутые люди в портупеях и бросали на него колючие взгляды. На ходу задавали вопросы и снова уходили. Прошел час или больше, прежде чем ему предложили пройти внутрь. Чей-то приказ запустил в действие механизм, и колесики закрутились. Начались процедуры. Фотосессия на фоне белой стены. Обмакивание пальчиков в губку с синькой, репринт на бумаге… Тщеславного таксиста порадовал интерес органов к его обуви. Его попросили оставить след несвежих хромовых сапог на листе бумаги. Теперь в анналах МВД запечатлено, в чем ходили водители таксомоторов по Моск­ве в первой четверти XXI века.
 
Затем последовало мягкое, но безапелляционное предложение расстаться с лишним имуществом. Как-то: паспорт, телефон, ключи и деньги. Ремень оставили, и таксиста проводили в обезьянник. Там ему и место, решило Провидение. Но даже из-за прутьев несвободы он все еще слышал голос Первого. Только голос, смысл слов не достигал его ушей. Вот тут-то и наступил момент истины. Таксист понял простую вещь. Сейчас у него ничего нет. Потому что все, что у него есть, находится в пространстве свободы. А свободы как раз у него и не было. Для начала он лег на лавку и заснул. Сон лечит самые тревожные души. А таксисту торопиться было совершенно некуда и хотелось продемонстрировать силам зла, что совесть его чиста. Оттого и сон быстр. Через сорок минут он проснулся. В застенке ничего не изменилось. На свободе, похоже, тоже. Первый продолжал. Таксист вскочил на ноги и принялся ходить. Периметр его жилища составлял шестнадцать метров. По четыре шага вдоль покрашенных деревянных лавок и еще четыре вдоль железной клетки с дверью. Что было делать таксисту? Заботы сократились, позвонить никто не мог, и тогда он начал молиться, представляя себя немного в романтическом свете алексеевского равелина Петропавловской крепости. Тщеславие же самый верный спутник человека.
 
Он мерил шагами узилище и думал.
 
Все правильно… Родная страна… Сума и тюрьма… За все слава Богу… Голодно, однако… За Крым страдаю…
 
И так по кругу… Сколько прошло времени, он не знал. Наконец решил воспользоваться своим гражданским правом на общение. Он постучал в дверь. Появилась голова стражника.
 
— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли чайку?..
 
— Чайку?!?
 
— Или кипяточку… Очень пить хочется…
 
Удавы смотрят на зайцев теплее, чем стражники на невинных таксистов.
 
— Вода в рукомойнике…
 
Он отворил засов и пропустил в туалет в соседнем боксе.
 
Таксист напился водички из-под крана, заметил наличие освежителя воздуха на полу у толчка и приободрился.
 
«В Европе живем», — подумал он и спросил:

— Скажите, а за что задержан, я когда узнаю?
 
— Скоро узнаешь. Уже едут…
 
И захлопнул дверь.
 
Надо признать, удавы оставляют зайцам меньше надежд, чем наши стражники невинным таксистам.

Кто-то же едет! По его душу. Тратит время и силы…
 
Время тянулось, и его ничем нельзя было определить. Таксист мерил шагами темницу и бодрился как мог. Однако настроение падало. И однажды упало совсем. Это произошло внезапно. Таксист остановился посередине камеры.

Он больше не мог молиться. Тот, Кому он молился, вдруг исчез. Заряд духа кончился. Не было ни свободы, ни мыслей, ни желаний. Время истекло. И внутренний голос прозвучал из холодной тишины: «Ты — пустой. Не строй иллюзий…»

И Удав поднял голову.
 
Ровно через мгновение, как в кино, заскрежетали ключи и в темницу вошли трое. Они посмотрели на таксиста, переглянулись и сказали:

— Нет. Это не Рахман.
 
— Я? Я точно не Рахман! — возопил таксист. — Я Рохлин!
 
— И что, забираете его? — спросил местный стражник.
 
— Выпускай, — согласились приезжие.
 
Таксисту вернули имущество. Воздух свободы оказался сырым и темным. Первый давно закончил говорить. Теперь телеэфир был заполнен впечатлениями народных масс. Заключение длилось шесть часов.
 
— Товарищи! — обратился таксист к своим освободителям. — А вы расскажете, что случилось-то?
 
Один из них обернулся.
 
— Какой-то таксист заправился бензином в нашем районе, на Дмитровском шоссе, и не заплатил. Камеры слежения зафиксировали часть номера. И эти цифры совпадают с твоими… Так что ты это… осторожнее езди. Пока мы тебя с ориентировки не снимем, все гаишники будут тебя останавливать и задерживать.
 
Не Рахман-таксист остался один. Против тысячи гаишников в лучшем городе Весны.
 
Но это еще не все!
 
 
ПОСЛЕВКУСИЕ В ОРЕХОВЕ
 
Не успел он унять голодные судороги калорийной булкой с кефиром, как в машину сели трое. Дикого вида бородачи в дорогих костюмах.
 
— До гостиницы «Орехово», — сказал самый старший из них.
 
— Хорошо, — поперхнувшись, промямлил таксист.
 
Он вырулил на Каширку, а метров через триста свернул под мост. Под мостом стоял инспектор ДПС с поднятым жезлом.
 
— Да что ж такое?!? — в сердцах воскликнул таксист.
 
— У вас в городе сегодня все спокойно? — быстро спросил один из бородачей.
 
— Не знаю, — ответил таксист. — Я в тюрьме сидел.
 
— Значит, нас вместе примут.
 
— Почему?
 
— Мы ж чеченцы…
 
Таксист обреченно опустил стекло и посмотрел на стража порядка. Тот тоже посмотрел на таксиста. Затем перевел взгляд на пассажиров. Наклонил голову и произнес:

— Ближний свет включите… Счастливого пути!
 
И отдал честь.

 Колонка Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" №56. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".