Классный журнал

Ротмистр лизардерийских войск Фрол Кузьмич Трунов человеком слыл грубоватым и вспыльчивым, зато справедливым. Армейское начальство, ко всему, считало его несколько странным. Хотя бы потому, что в отставку, когда настал срок, Фрол Кузьмич не вышел. Вместо того чтобы отправиться на покой, выхлопотал себе господин ротмистр назначение в места, куда человек в здравом уме добровольно не сунется. На юг, в предгорья, на самую границу с Басурманией — командиром погранзаставы. Впрочем, человеком в здравом уме назвать ротмистра Трунова было трудновато, так же как и любого лизардерийского офицера, цепляющегося за устаревшие, отживающие свой век ящерные войска. И в особенности если этот офицер, отказавшись жировать на немалую армейскую пенсию где-нибудь вблизи от столицы, направляется на старости лет туда, где богу душу отдать — раз плюнуть. И направляется не оттого, что без войны и смертоубийства жить не может, а по причине совсем уж для славянского обывателя непонятной.
 
Звали причину ту Лизаветой, так и в бумагах было прописано: «самка ящера элитной породы бронто прозвищем Лизавета». Сам Фрол Кузьмич, однако, боевую напарницу звал Лизкой, иногда Лизонькой, а когда бывал сердит или, напротив, весел — проглоткой и толстозадой курвой. Задница у Лизки и вправду была колоссальная, как, впрочем, и остальная стать, что вовсе не удивительно для существа ростом в восемь саженей и весом в тысячу пудов на голодный желудок.
 
Отставка господина ротмистра для Лизки обернулась бы немедленным усыплением: сладить с потерявшим напарника боевым ящером мало кому было под силу, зато прокорм этой твари казне бы обошелся в копеечку.
 
— Ну что, проглотка, допрыгалась, — ворчал Фрол Кузьмич, трясясь по пути на юг в прилаженной к Лизкиному загривку стрелковой башне, которую нижние чины называли гробом, а офицеры — казематом. — Басурмане — это тебе не франки какие-нибудь или там германцы. Басурмане — это когда с тебя шкуру сдерут, обгадиться не успеешь. Так что давай, пока вражин нету.
 
Лизка на что была дура дурой, а смысл ротмистрских речей улавливала и гадила по приказу — оперативно и обильно, так что платы, которую Фрол Кузьмич взимал за удобрения по пути следования, вполне хватало на пропитание и фураж. Службу нес ротмистр Трунов исправно, но, будучи человеком обстоятельным, и себя на ней не забывал — полагающиеся от казны проездные и прогонные со спокойной совестью клал в карман.
 
— Дяденька вашбродь, — приставали встречные деревенские ребятишки, когда ротмистр вылезал из каземата на привалах и пускал Лизавету пастись, — пусти на ящерке покататься. Детей Фрол Кузьмич любил, благо своих не было, и, как правило, не отказывал. Глядя с Лизкиного загривка сквозь стрелковую прорезь поверх пулеметного ствола, ребятня от восторга визжала — высоко было, дух захватывало. Ротмистр добродушно посмеивался в усы.
 
Три недели неспешно путешествовал его благородие ротмистр Трунов, верхом на Лизавете пересекая великую Славянию с северо-запада на юго-восток. И как ни старался Фрол Кузьмич не огорчаться виденным в пути новшествам, получалось у него плохо. Новое повсеместно вытесняло любезное сердцу старое. На полях пыхтели вместо рапторов тракторы. По дорогам мчались автомобили, куда там скаковым трирогам. Небо вместо дактилей бороздили стальные машины. Сам Фрол Кузьмич не сел бы в такую даже за годовой оклад жалованья. Однако приходилось признавать, что на благородном птериксе до Заокеании добрых четыре дня лету, а железное уродство добирается дотуда за считанные часы. И даже через заурядную реку куда сподручней переправляться на неуклюжем пароме, чем, скажем, на Лизке, под ее недовольное фырканье и залетающие в каземат брызги.
 
В расположение особого лизардерийского горно-егерского полка в составе Южной мотострелковой бригады прибыл ротмистр Трунов в час пополудни. Полковые подразделения несли пограничную службу на доброй сотне верст вдоль славяно-басурманской границы. Возглавлявший егерей господин полковник Пепеляев решительно ротмистру не понравился. Был тот молод, надменен и спесив — в общем, из новых. На франкскую войну явно не поспел и, значит, пороха не нюхал. А главное — о лизардерии отозвался господин полковник пренебрежительно. Боевых ящеров он высокомерно поименовал рептилиями и заметил, что никакая тварь, пускай в ней даже пять тысяч пудов замурованного в хитиновую броню дерьма, не сравнится в бою с самым что ни на есть заурядным бронекатом или, паче чаяния, гусеничным танком. Фрол Кузьмич смолчал, хотя ему и было что сказать. В скорости и маневренности танку Лизавета, конечно, уступала. Но пробить ее шкуру было ничуть не проще, чем разворотить танковую броню. Пули и гранаты Лизке были нипочем, а угодить ей в бензобак не представлялось возможным ввиду решительного отсутствия такового. Дело, как всегда и везде, было в цене. Бронекат жрать не просит, а Лизке для поддержания тонуса необходим дневной рацион, и не какой-нибудь там стожок прелого сена, а пудов сорок отборного фуража с питательными добавками и витаминами. Так или иначе, послушал Фрол Кузьмич полковничьи речи и при штабе задерживаться не стал. Наскоро отобедал и убыл по месту назначения.
 
На заставе к новому начальству отнеслись настороженно.
 
— Всякое бывает, господин ротмистр, — уклончиво бубнил подпоручик Марич, дюжий детина из западенцев с продувной рожей, бритым затылком и щегольским чубом, падающим с покатого лба на черные шальные глаза. — Контрабандисты, бывает, захаживают. И разбойнички. А солдатики что. Да ничего, жить-то все хотят. Бывает, и пострелять приходится. А бывает — и нет.
 
— Ясно, — поправил фуражку с двуглавым дактилем на кокарде Трунов. — Ну а лизардерия что?
 
— А что, ничего. Ящерки у нас послушные, сытые, семь единиц. Ваша-то часом не кастрированная? А то моему Ангелу, извиняюсь за слова, крыть особо некого.
 
Фрол Кузьмич крякнул — насчет крыть Лизка была той еще курвой.
 
— Горькую-то пьете, подпоручик? — проигнорировав половой вопрос, поинтересовался ротмистр.
 
Марич сдул со лба чуб.
 
— Есть грех, — признался он.
 
Фрол Кузьмич полез в каземат и извлек оттуда вещевой мешок, внутри которого немедленно звякнуло. За горькой в крашенной в беж ветхой штабной сторожке засиделись заполночь. Снаружи задувал в щели поганый ветер суховей, басовито радовалась в загоне знакомящаяся с новой соратницей лизардерия, дружно храпели ей в унисон пятеро бедолаг-пограничников и деликатно вздыхал на крыльце шестой — тот, что на часах. Стоял он в охранении явно потому, что в новом начальнике на заставе подозревали пока ревностного, женатого на Уставе служаку. Сплоченные лизардерийские подразделения караулы традиционно не выставляли — ящеры несли сторожевую службу лучше всякого караульщика.
 
— Скотина ты, братец, — пожурил часового вынесший на крыльцо полчарки Фрол Кузьмич. — На посту молча стоять положено, а не дышать, словно девица под лизардерийским ефрейтором.
 
Отмахнувшись от слов благодарности, вернулся за видавший виды щербатый стол, подпер кулаком подбородок и сказал твердо:

— Давайте-ка, господин подпоручик, как на духу. Я — вояка старый, две кампании от и до прошел, что почем — на собственной шкуре пытал. В отдаленных гарнизонах послужил вдоволь, да и на заставах стоять приходилось. Муштрой солдатиков изводить не буду, случится чего — от штабных благородий заслоню. Ежели кому дельце по части личной выгоды обтяпать приспичит — закрою глаза. При случае могу и сам поучаствовать. Однако знать, что здесь творится, причем досконально, желаю. Потому — излагайте, сделайте милость.
 
Подпоручик с минуту подумал, затем кивнул и стал излагать. Жизнь на границе, по его словам, была непростая. Басурмане, что бедовали в прилепившихся к склонам горного ущелья аулах, последний стыд потеряли и страх вместе с ним. Лезли через границу кто поодиночке, кто с другом-кунаком, а кто и с контрабандистским рапторским караваном. Рапторы были животинами хотя и тупыми, зато выносливыми, нетрусливыми и злобными. Так что хорошо, если везут через кордон ковры, кожу или пряности. Этих и пропустить можно, за мзду малую или за интерес в прибылях. А вот если в тюках, которыми ящерки навьючены, припрятаны эдакие мешочки с порошочком, то караван следует назад заворачивать, а басурмане, бывает, заворачивать не имеют желания. Капитана Клюева, господина ротмистра предшественника, такие упрямцы месяц назад и ухлопали.
 
— Ошибку он дал, — пояснил подпоручик. — Знакомца среди басурман увидал и опаску, извиняюсь за слова, потерял. Вот они его и угостили. Мамзель-то, ящерка капитанская, нюхачкой была, траву анашу, в полиэтилен укутанную, на раз вынюхивала. Ну, башку-то и опустила к тюкам. А басурмане, видать, на такой случай раптора-секача держали, специально обученного, он Мамзельке башку и снес. Такое невезение после этого началось, господин ротмистр, извиняюсь за слова. Насилу от басурман отстрелялись и живыми-целыми остались, а караван в степь ушел.
 
К утру, когда закончилась горькая, выяснилось, что сосед слева у погранзаставы никудышный — таможенный пункт, через который стадо игуанов протащить можно, таможенники и в ус не дунут. Зато сосед справа отменный — дактильная застава капитана Онищенко: восемь человек летунов, и все один к одному молодцы и ухари.
 
— Далековато только до них, — посетовал подпоручик. — Пока свяжешься, пока прилетят, тут уже десять раз сапоги откинешь. Но уж если прилетят, тогда держись.
 
Фрол Кузьмич понимающе кивнул. Воздушную лизардерию он уважал с детства. Покойный отец держал дюжину почтовых дактилей, и летать в прилаженной к костистому хребту корзине малолетний Фролка начал раньше, чем ходить. А служить все же пошел по сухопутной части. Из-за Лизки, которую знал с того дня, как из яйца вылупилась. С нею и отбыл на срочную, на ее загривке через две войны прошел, уцелел и до ротмистра дослужился.
 
Штабс-капитан Онищенко прилетел сделать знакомство на третьи сутки. Приложив ладонь козырьком ко лбу, Фрол Кузьмич залюбовался снижающимся по широкой спирали исполинским крылатым зверем. В полусотне саженей от земли дактиль сложил крылья и камнем обрушился вниз. Обывателей такое зрелище неизменно вгоняло в ужас, а понимающему толк в воздушной лизардерии знатоку доставляло истинную радость и удовольствие. Мах, который бывалый боевой дактиль выполнял в паре аршин от поверхности, мгновенно гасил скорость, так что умостившийся в корзине летун при посадке не ощущал ни толчка, ни даже малейшей встряски. Через полчаса после того, как поручкались, Фрол Кузьмич чувствовал себя так, будто знал штабс-капитана всю жизнь. Внешне рослый, с хищным горбоносым лицом капитан от коренастого и хитровато-добродушного на вид ротмистра отличался разительно. Однако биографии у обоих служак были схожи, а вместе с ними схоже то, что роднит лизардерийских офицеров независимо от возрастов, званий и наград. То была упрятанная глубоко внутри воинская честь, не такая, как у пехотинцев, бронекатчиков или пушкарей. Особая честь, деликатная, когда не надо объяснять, почему остался неженатым и не завел детей, когда это и так ясно, потому что причина вон она — басовито урчит в сотне шагов на пастбище или клекочет, оседлав обломок скалы неподалеку.
 
— Вот какое дело, Фрол Кузьмич, дорогой, — неторопливо рассуждал Онищенко. — Земля эта, — штабс-капитан махнул рукой в сторону горного хребта, застившего на юго-востоке солнце, — костьми засеяна, кровью вскормлена. Дань здешние феллахи платят тому, за кем сила. А сила — дело такое: вчера была у Байбарс-паши, сегодня уже у Ибрагим-хана, а завтра будет у Муслим-бека. А они, все трое, — разбойники. Байбарс придет — грабит, Ибрагим придет — грабит, про Муслима и говорить зазорно. Жизнь человеческая стоит гроши. Но не всякая. Контрабандисты с дурман-травой — это, Фрол Кузьмич, полбеды. Беда — что девки славянские у басурман в цене. Вот над этими лиходеями у нас суд короткий. Пускай такой хоть в торговца рядится, хоть в контрабандиста, хоть в попа ихнего муллу.
 
— Короткий суд — это в каком смысле? — поинтересовался ротмистр.
 
— В том самом.
 
Фрол Кузьмич поправил фуражку с двуглавым дактилем. Затем кивнул в знак согласия.
 
— Ваша? — осведомился штабс-капитан, разглядывая замершую поодаль и изогнувшую длинную змеиную шею Лизавету. — Добрая животина.
 
Следующие два часа ушли на обсуждение преимуществ лизардерии над прочими видами и родами войск. Сошлись на том, что бесстрашие, преданность и покорность, которыми боевые ящеры славились с древнейших времен, лизардерийцев делают богами войны. Посетовали, что одряхлевшие генералы и засевшая в штабах чиновничья братия этого упорно не желают понять. Затем вспомнили германскую кампанию, за ней франкскую, помолчали в память о тех, кто с них не вернулся, и штабс-капитан засобирался в обратный путь.
 
— Подпоручик-то ваш, — сказал он на прощание, перегнувшись через борт стрелковой корзины, — тот еще выжига. Вы с ним, Фрол Кузьмич, дорогой, поаккуратнее, слухи о нем ходили всякие-разные.
 
— Да? — насторожился ротмистр. — Договаривайте уж, Петро Янович, раз начали. Какие именно слухи?
 
— Да шепчут, что там, — Онищенко кивнул в сторону границы, — есть у господина Марича друзья. Определенного, так сказать, свойства. И, дескать, платят те друзья ему долю, немалую. Меня и капитан Клюев предупреждал, пока живой был, — не ладили они с подпоручиком. Может так статься, что и смерть Клюев неспроста принял.
 
Ротмистр крякнул с досады.
 
— Что ж, благодарствуйте. К господину Маричу присмотрюсь.
 
— Ладно. Вы, Фрол Кузьмич, на меня, если что, рассчитывайте. Не подведу.
 
Неспешной чередой заскользили знойные, жаром пропекающие землю деньки. Ротмистр на заставе обжился, на мелкие провинности сонных, изнывающих от безделья служивых смотрел сквозь пальцы. Пару-тройку небольших рапторных караванов через границу пропустил без особого досмотра. Содержание тощих кожаных мешочков, невзначай «забытых» караванщиками у шлагбаума, перегораживающего ведущую из басурманского ущелья извилистую тропу, делить приказал на всех. А еще один караван, покрупнее, без лишних слов завернул обратно.
 
— Рожи мне ихние не понравились, — объяснил ротмистр подпоручику в ответ на вопрос «почему?».
 
— Чьи рожи? — уточнил тот. — Ящеров или наездников?
 
— И те, и эти.
 
По утрам, приняв у Марича рапорт, Фрол Кузьмич обычно шагал в загон. При виде него Лизавета, забыв о подобающей ей степенности, подбегала вприпрыжку и, поджав конечности, укладывалась на землю плашмя. Фрол Кузьмич неторопливо забирался на хребет и обустраивался в каземате. Тогда Лизавета поднималась и, беспощадно топча траву, кустарник и мелких зазевавшихся грызунов, величаво топала к границе. Которая была — смех один. Стоял себе врытый в землю подгнивший столб, вылитый телеграфный, только без проводов. Саженях в пяти — еще один такой же. Излом падающей в ущелье извилистой узкой тропы аккурат между ними — то и была граница. А далеко внизу — там, где восточный и западный склоны сходились вместе, будто для поцелуя, — горстью разноцветной мозаики был разбросан лепящийся к подножьям аул.
 
Оттуда-то, из аула этого, и прибежал на закате мальчишка лет десяти. Исцарапанный, чумазый и с ошалелыми от горя глазами. Затараторил гортанно на чужом языке, размазывая по лицу сопли.
 
— Муслим-бек пришел, — перетолмачил рядовой Мамедов, жилистый, смуглый, тоже из басурман, только ославянившихся. — У кого золото было, взял. У кого стадо, взял. У кого птица. У кого…
 
— Довольно, — прервал Фрол Кузьмич. — Так мы до ночи будем слушать, что этот ирод взял. По делу давай.
 
— Исмаила зарезал, — перешел к делу толмач. — Старого Ахмета зарезал. Курбана зарезал, Рамазана, Мустафу. Женщин себе забрал. Дед велел: беги к уславам, — толмач запнулся, — это, выходит, к нам, в ноги уславам падай, сапоги им целуй.
 
Мальчишка и в самом деле сунулся на колени и примерился к носку труновского сапога.
 
— А ну, прекрати, — осадил ходока Фрол Кузьмич. — Дед, видите ли, ему велел. А отец где?
 
— Зарезали отца, — перевел Мамедов. — Он дочерей не хотел отдавать, сестер его. Тогда Муслим-бек приказал.
 
— Что приказал? — закаменел лицом Фрол Кузьмич.
 
— Отца приказал зарезать. С матери кожу содрать. С живой.
 
— Вот как, значит, — резанул воздух ребром ладони ротмистр. Кровь бросилась вдруг ему в лицо, ярость хлынула в голову и переродилась в бешенство. — Зарезать приказал за то, что сестер отдавать не хотел? Кожу живьем содрать?! Подпоручик!
 
Марич вытянулся в струну, застыл.
 
— Выводи ящерков!
 
Подпоручик не тронулся с места, отвел взгляд в сторону.
 
— Виноват, господин ротмистр. Не могу исполнить.
 
— Что?!
 
— Не могу исполнить, — угрюмо повторил подпоручик. — Нельзя это. У нас с басурманами мир.
 
Ротмистр Трунов, стиснув кулаки, набычился, шагнул вперед.
 
— Нельзя, ваше благородие, — подтвердил побледневший, растерянный Мамедов.
 
Фрол Кузьмич отступил, понурился. Выдохнул, развернулся и медленно, ссутулившись, пошел прочь.
 
Поднялся он за полчаса до полуночи. Нащупал в темноте плечо сидящего, привалившись к стене штабной сторожки, мальчишки-басурманина. И тихо, едва слышно, свистнул.
 
— Смирно сиди, — шикнул Фрол Кузьмич, подсаживая мальчишку на хребет притопавшей на свист боевой напарницы. — Давай, Лизонька, пошла. Им, значит, у нас разбойничать можно, а нам у них, значит, нельзя? Ну-ну.
 
Пятью минутами позже Лизавета достигла врытых на изломе тропы пограничных столбов. Пару мгновений помедлила и с неожиданными для существа ее габаритов грацией и сноровкой запетляла по тропе вниз.
 
— Муслим-бек, — втолковывал притихшему попутчику Фрол Кузьмич. — Покажешь мне Муслим-бека, понял? Больше никого, только его, уразумел?
 
Мальчишка судорожно закивал в темноте.
 
— Вот и хорошо, вот и славно. — Ротмистр зажег походный фонарь, хозяйственно оглядел хищно нацелившийся в стрелковую прорезь пулемет, две закрепленные в козлах винтовки, ящик с осколочными гранатами. Особого значения огнестрельному оружию он не придавал. Главное, самое мощное, грозное и безотказное оружие двигалось сейчас под ним, оставляя на влажной ночной тропе чудовищные следы в добрых полтора аршина длиной.
 
За полверсты до окраины аула, едва солнце робко подсветило вершины восточных кряжей, Лизавета застыла на переставшей петлять и теперь ровно стелющейся по дну ущелья тропе. Фрол Кузьмич приник к смотровому отверстию. Обшарил глазами едва заметные в густых утренних сумерках глиняные сакли, затем перевел взгляд дальше. Боевых ящеров видно не было. Ротмистр удовлетворенно кивнул: рапторы, по всей видимости, охраняли сейчас южные подступы к аулу — атаки с севера явно никто не ждал.
 
— Вперед! — хрипло выдохнул Фрол Кузьмич.
 
Лизавета качнулась под ним, затем рванулась с места и, наращивая скорость, помчалась по тропе. Переполох в ауле начался, когда она оказалась уже в сотне саженей от северной окраины.
 
— Давай! — ревел, припав к смотровому отверстию, Фрол Кузьмич. — Давай, проглотка, давай!
 
Лизавета смерчем пронеслась по селению, хвостом сшибая огораживающие жилища заборы и плетни. Внизу врассыпную разбегались застигнутые врасплох бородачи в наскоро накинутых на исподнее цветастых халатах. Некоторые, оборачиваясь на бегу, огрызались выстрелами, другие опрометью неслись к мечущимся в загоне неказистым приземистым рапторам.
 
— Давай! — вновь подстегнул напарницу ротмистр.
 
Лизавета с ходу снесла ограду загона и вломилась вовнутрь, сминая и затаптывая на своем пути все живое. В треске выстрелов, в реве пытающихся удрать уцелевших ящеров Фрол Кузьмич едва расслышал тонкий, срывающийся мальчишеский голос.
 
— Муслим-бек, — пронзительно голосил мальчишка, вцепившись ротмистру в рукав гимнастерки. — Муслим-бек!
 
Лизавета взрыла когтями землю и встала. Фрол Кузьмич уцепил взглядом полдюжины сумевших забраться на рапторские спины и теперь уносящихся прочь наездников. Метнулся к пулемету, и пару секунд спустя веерная очередь с высоты в семь саженей накрыла беглецов…
 
— Фрол-ака, — бормотал, низко кланяясь, тощий, с изможденным лицом старик, когда побоище закончилось и остатки разбойничьего отряда умчались прочь. — Аллахом клянусь, я твой должник, Фрол-ака. Мой дом — твой дом, приходи, когда хочешь, живи, сколько хочешь. Все, что у меня есть, будет твое, все, что пожелаешь. Все, что есть у моих сыновей, будет твое. Все…
 
Кроме своего имени, Фрол Кузьмич ни слова из речи старика не понял, но суть уловил.
 
— Ладно, чего уж там, — проворчал он. — Фрол-ака, говоришь? Эко ты меня.
 
— У Муслим-бека остались братья, — пряча взгляд, сказал подпоручик Марич. — Они отомстят.
 
Ротмистр прищурился.
 
— Отомстят? — переспросил он. — Каким же, позвольте полюбопытствовать, образом и когда?
 
— Не могу знать. Может быть, через полгода. Может быть, через год. За брата у них положена, извиняюсь за слова, кровная месть.
 
— Он прав, — подтвердил прилетевший на третьи сутки штабс-капитан Онищенко. — Отомстить наверняка попытаются. Только тут еще вот что: говорят, подпоручика покойный Муслим-бек держал в друзьях. Хотя может статься, что врут…
 
Вновь потянулись монотонные пограничные дни. Истаяло лето, на смену ему пришла осень, за ней зима. Похолодало, горные кряжи нахлобучили на макушки остроконечные снежные папахи. В декабре завязалась перестрелка с возвращающимся с набега разбойничьим отрядом. Под Новый год — еще одна, в которой убили рядового Мамедова. А в начале января исчез вдруг из расположения погранзаставы подпоручик Марич вместе с боевым бронто по прозвищу Ангел. Сгинули оба, как не бывало. Вдавленные в тропу гигантские следы вели через границу в ущелье.
 
Неделю спустя на бронекате прибыл полковник Пепеляев. Покачиваясь с пятки на носок, хмуро выслушал рапорт, затем сказал:
— Считайте, что вам повезло, ротмистр.
 
— В чем же? — удивился Фрол Кузьмич.
 
— Да во всем. Бумаги насчет вас я еще в октябре по инстанциям отправил. За бойню, что вы учинили в мирном ауле, полагался вам трибунал.
 
— Марич донес? — презрительно фыркнул ротмистр.
 
— Не донес, а доложил. Не важно кто, сейчас это значения уже не имеет. В общем, вот приказ за подписью командующего округом. Читайте.
 
Фрол Кузьмич принял лист плотной бумаги с гербовыми печатями понизу. Прочитал. Ошарашенно покрутил головой и перечитал еще раз.
 
— К-как же т-так, — запинаясь, выдавил он. — Это что же? Это…
 
Согласно распоряжению командующего округом, сухопутные лизардерийские подразделения за нерентабельностью и малой эффективностью упразднялись с немедленной заменой на мотострелковые. Военнослужащие отправлялись на переаттестацию, а подлежащие увольнению по возрасту офицеры — в отставку.
 
— Так что поздравляю вас, ротмистр, — саркастически бросил полковник. — Запоздай приказ на месяц-другой, и кто знает, на покой бы вам пришлось отправляться или на каторгу.
 
Ротмистр Трунов подобрался.
 
— А лизардерия? — требовательно спросил он. — Что станется с боевыми ящерами?
 
— Ветеринарный взвод на подходе, — зевнул полковник. — К завтрашнему утру должен быть здесь. Не беспокойтесь: я распорядился — перед усыплением рептилий на славу накормят. Можно даже сказать, — Пепеляев задорно хмыкнул, — на убой. Само умерщвление пройдет совершенно безболезненно и оперативно. Вот так. Вас же, господин ротмистр, попрошу пока что подготовить к сдаче дела. Честь имею!
 
Лизавета привычно подбежала на свист, улеглась на землю плашмя. Фрол Кузьмич, переминаясь с ноги на ногу, с минуту постоял рядом с ней, затем решился.
 
— Что, проглотка, допрыгались мы с тобой, — говорил он, забираясь в каземат. — Меня, значит, на мусор, а тебя на крахмал. Ну-ну. Давай, пошла.
 
Темно было — не видно ни зги. Задумавшийся Фрол Кузьмич и не заметил даже, как пересекли границу.
 
— Фрол-ака, значит, — бормотал он себе под нос, покачиваясь в такт тяжелым Лизкиным шагам. — Пускай будет Фрол-ака. Поживем на старости лет у басурман, раз уж судьба так распорядилась. Как полагаешь, проглотка?
 
Лизавета внезапно резко остановилась, так что Фрол Кузьмич едва не приложился лбом о бронированную стенку каземата.
 
— Ты что это? — изумился он. — К басурманам не хочешь, что ли? Так я тоже не желаю, только нас с тобою уже не спрашивают. Давай, пошла.
 
Лизавета, однако, не стронулась с места, а, наоборот, присела и вдруг застонала жалобно. Опешивший Фрол Кузьмич зажег походный фонарь и посветил через пулеметную прорезь вниз.
 
— Вот же курва толстозадая, — ахнул он, разглядев умостившееся в расщелине между валунами яйцо. — Нет, вы посмотрите на нее. И что теперь делать прикажешь?
 
Согласно Уставу, яйца ящеров подлежали немедленному уничтожению в целях предотвращения спонтанного появления на свет диких особей. Отставной ротмистр, однако, блюсти Устав больше был не обязан. Он прикрикнул на стыдливо жмущуюся к скале Лизавету и, когда та улеглась, спрыгнул на землю. Яйцо доставало Фролу Кузьмичу до плеча. Он обошел его вокруг, опасливо коснулся ладонью бурой кожистой оболочки. Вытер руку о гимнастерку и полез обратно в каземат.
 
— Вот же тебя угораздило, — приговаривал Фрол Кузьмич, устраиваясь поудобнее. — И я тоже хорош, мог бы и заметить. Хотя что там заметишь, в твоем-то брюхе. Нда. Ладно, отдохнула, что ли? Давай, двинулись.
 
До северной окраины аула добрались на рассвете.
 
— Это что ж такое? — растерянно бормотнул Фрол Кузьмич, разглядывая полсотни перегородивших тропу и выстроившихся в боевой порядок рапторов с наездниками на хребтах. — Никак торжественную встречу басурмане затеяли? Не похоже что-то: о нашем визите я как-то позабыл доложить.
 
Лизавета внезапно развернулась на тропе, сама, без команды. Из скальной расщелины саженях в сорока выкатился и уже наводил пушечный ствол бронекат. Еще один, взревев мотором, обогнул его и встал рядом, бок о бок. На секунду Фрол Кузьмич растерялся — он не сразу понял, что происходит, потому что вслед за бронекатами из расщелины появился вдруг боевой бронто. Огромный, с Лизавету ростом, и с прилаженной к загривку стрелковой башней, которую нижние чины называли гробом, а офицеры — казематом.
 
— Сволочь вы, господин подпоручик, — вслух сказал Фрол Кузьмич. — Вперед! — рявкнул он, потому что умирать без боя не собирался.
 
Лизавета рванулась, понеслась, наращивая скорость, вперед. И, преодолев с десяток саженей, грудью нарвалась на выстрел. Взвыла от боли, шарахнулась, но не упала, а рванулась опять. Второй снаряд подкосил Лизавету, бросил брюхом на землю. Медленно, раскачиваясь из стороны в сторону, она поднялась снова. Ангел был от нее в пяти шагах. Взмахнул когтистой конечностью — Лизавета с переломанной шеей рухнула на бок. Оглушенный падением, прибитый горем и болью ротмистр нашел в себе силы подняться. Зажав в каждом кулаке по гранате, ногой вышиб входную дверцу и вывалился из каземата наружу. Метнуть гранаты, однако, он не успел и заметить камнем рухнувшего с неба исполинского зверя не успел тоже. Пришел в себя Фрол Кузьмич уже в боевой корзине. Дактиль по спирали уходил в небо, а внизу горели пораженные осколочной бомбой бронекаты и врассыпную разбегались рапторы. А еще — умирали самец элитной породы бронто по кличке Ангел и расплющенный под ним стенами каземата подпоручик.
 
— Мне как сообщили, я сразу понял, — сбивчиво частил штабс-капитан Онищенко. — Вылетел, едва узнал, чудом успел. Вы как, Фрол Кузьмич, дорогой?
 
Ротмистр не ответил. Невидящим взглядом он смотрел на едва различимую далеко внизу землю. Долго смотрел, потом встрепенулся.
 
— Петро Янович, снижайтесь, пожалуйста, — попросил он. — Вон туда, чуть левее того утеса.
 
— Зачем? — удивился штабс-капитан.
 
— Мне надо, очень надо. Прошу вас.
 
Когда дактиль, приземлившись, оседлал плоский обломок скалы, Фрол Кузьмич выбрался из корзины и, припадая на левую ногу, заковылял к умостившемуся в расщелине между двух валунов кожистому яйцу. Кряхтя от боли, стянул шинель, укутал ею яйцо, тяжело уселся рядом и закрыл глаза.
 
— Вы, Фрол Кузьмич, что намереваетесь делать? — озадаченно спросил штабс-капитан.
 
Господин ротмистр разлепил веки.
 
— Ящерка высиживать буду, — сказал он.