Классный журнал

Как просто оказалось — звуки; ключ к этому времени, его код, простой образ, который легко уживается в сердце, в голове, — несколько явных, отчетливых звуков.
 
Начало двадцатого века: шелест газет, прерывистый, обгоняющий азбуку Морзе стрекот телеграфа, и сразу вслед — треск кинопроектора, хрумканье телефонной ручки, соединяющей с барышней; лязг новейших заводов, шипение пара, перевернувшее мир; скрежет первых танков, гул первых боевых пропеллеров, нежный шепот вытекающего из газового цилиндра иприта. Легко запомнить, оставить себе эти звуки — просто вообразить начало этой труднейшей, трагической дороги — вдоль войн, голода, болезней; вдоль побед, космоса, футбола. Век начинался замечательно, но надломился почти сразу — так бездарно, так невозвратно и неизлечимо. Какая-то несправедливость, безмозглая расточительность, безответственность какая-то во всей этой короткой истории начала.
 
Ну как пройти мимо, как остаться в стороне?
 
Никак.
 
 
 
В «ДОМЕ ПЕСНИ» НА ТВЕРСКОМ
 
Денег на самом деле — вагон. «Новые», девятьсот девятого года, — не меньше пяти тысяч рублей. Я не знаю, зачем бабушка их берегла, прятала в альбоме для фотографий. Купюрами проложены последние страницы каждого альбома — поверх серебристых фотографий. Как гербарий — и сохранность идеальная. Родные лица стираются, исчезают, карточки рассыпаются в прах, а деньги как новенькие, без единого залома, края острые, в кровь пальцы режут — мол, эй, любезный, ты с нами поосторожней, уважение имей. Хороши пятирублевки, десятки, но особо радуют глаз полтинники с Александром Первым и сотенные с Екатериной Второй. Ну и на черный день три кредитных билета с Петром Первым, пятьсот рублей номинал. Целое состояние, я же говорю. Вообще, в этот раз экипировался я на славу, отменно: желтый саквояж свиной кожи, штиблеты лакированные с замшевым верхом, прорезиненный полотняный дождевик, шляпа-котелок, позолоченное пенсне без диоптрий, трость с серебряным набалдашником, курительная трубка с янтарным мундштуком. И, конечно, золотой брегет — на ходу. Правда, только часовая стрелка жива, минутная отломилась; быстро восстановить ее не представлялось возможным. Думаю, никто не заметит. Все это нашлось в бабушкиных вещах. Бабушка верила, что выбрасывать ничего не надо, даже набор шприцов, с помощью которых она лечила раненых Первой мировой, — его я тоже прихватил, на всякий случай.
 
Май в Москве четырнадцатого года — не то, что теперь. Всего больше — и солнца, и ветра. Все как-то острее. И первое впечатление — маленький город, низенький. Если сравнивать с Москвой сегодняшней — степь, да и только. Как какой-нибудь нынешний Оренбург. Один-два этажа: идешь по Тверскому бульвару, и обзору мешают только деревья; прогуливаешься по Таганке — дух захватывает: чуть поднялся в горку — уже пол-Москвы как на ладони. Чистые мостовые, но какие-то обшарпанные, неухоженные фасады. И вообще, как на даче: свежий воздух, загорелые крестьяне, трезвые рабочие. Позвякивает конка, нет-нет да и протарахтит по Тверской авто — красота, одним словом.
 
Разумеется, остановился я на Тверском бульваре, в доходном доме Греффе. Снять апартаменты оказалось не так-то просто: часть жилого фонда была отдана под салон мадам Олениной «Maison du Lied» — «Дом песни», как это перевели. Хотя, конечно, это, скорее, «Дом баллады» или «Дом мелодий» — более романтическая коннотация. Ну, мне так кажется. Две недели встали недешево, но управляющий просил войти в положение: у Марии Алексеевны несколько вечеров подряд, к ней едут и из Петербурга, и из Нижнего, из Самары даже купцы не ленятся; через две недели тут будет «война в Крыму, все в дыму и ничего не видно» — он именно так выразился. Все останавливаются на недельку — за пару дней до концерта, да и потом денька три погулять в Москве-матушке.
 
Неужто она так популярна?
 
— Да что вы, милостивый государь, вы будто из Америки прибыли! Оленина-д’Альгейм страшно знаменита сейчас. У нас весь цвет бывает, вся Москва! Я сам не пропускаю ни концерта. К своему стыду, не знал про Оленину, про то, что мой родной дом, где родился отец, где сам прожил больше десяти лет, — достопримечательность в четырнадцатом году. Но это играло мне на руку. Мне нужен был солидный обратный адрес: в моем плане не было мелочей, вся эта большая игра во многом строилась на репутации — на первой стадии, во всяком случае.
 
Я поинтересовался у управляющего, которого звали Феликсом, где можно купить одежду, приличную для долгого путешествия, и расплатился вперед. Феликс так растрогался, что рекомендовал «очень порядочную, но необычайно добрую, покладистую и хорошенькую» белошвейку, которая подрабатывала готовкой еды и «персональной уборкой» в апартаментах. Я согласился: деньги небольшие, а искать каждый день еду в чужом городе некогда. А еще мне очень нужен был Феликс. То, что я соглашался на все коммерческие предложения, его необычайно воодушевляло, и в одночасье я заимел удобный, незаменимый инструмент, которым предполагал воспользоваться уже на следующие сутки.
 
Мои комнаты располагались на последнем, седьмом этаже — точно над будущей квартирой бабушки. Я открыл знакомым сувальдным ключом дверь: довольно просторная, метров тридцать пять, сдвоенная комната, перегороженная гардинами. Скромная, но добротная мебель, скорее всего орех. Кувшин для умывания, полотенце. Односпальная кровать в смежной комнате, платяной шкаф, трельяж, книжная этажерка, компактный письменный стол со стопкой бумаги и десятком конвертов. Великолепный паркет — дубовый, вечный и, главное, новый.
 
Бросив вещи на оттоманку, сразу сел писать письмо — нельзя терять ни минуты.
 
Писал я Дмитрию Ивановичу Ромашкову, преподавателю Духовной академии, в Сергиев Посад. Профессора Ромашкова я выбрал не случайно: светское историческое образование, публицистический дар, наличие политических взглядов — в моем деле лучшего помощника не найти. В этом письме я просил его о встрече и объяснял причину, по которой решил обратиться к нему. Речь шла о деле неотложном, государственной важности. О миссии шла речь. Конечно, обязательно все объясню во время личной аудиенции, но, чтобы ускорить процесс и доказать серьезность замысленного плана, прилагаю копию Высочайшего письма с подтвержденными полномочиями. Копию эту на сфабрикованном бланке (у меня было письмо о присвоении прадеду ордена Святого Равноапостольного Князя Владимира четвертой степени) мне нарисовал приятель Антон, хороший художник, график. И почерк скопировал один в один. Получалось, что Николай Второй предписывает оказывать мне во всем содействие и держать все разговоры в тайне.
 
И еще я просил Дмитрия Ивановича к моему приезду подготовить кандидатуру семинариста со знанием сербского языка, готового к долгому путешествию в Европу и способного на духовный подвиг во имя Его Величества и, разумеется, России. Уф.
 
Я мигом спустился вниз, попросил Феликса заклеить письмо и найти скорейший способ (за пять рублей) доставить его адресату. Феликс опять обрадовался несказанно (потому что он потратит всего два с полтиной) и побожился, что ответ прибудет третьего дня, есть как раз свободный посыльный.
 
Я приказал белошвейке Ольге, невзрачной женщине лет тридцати, разобрать мои вещи и сготовить чего-нибудь, вот три рубля. И еще два рубля — купить у Елисеева недорогого французского вина. Только именно сухого, не полусухого или полусладкого, можно даже столового. Красного. А сам поспешил в город.
 
Второй час дня, солнце жарит, дамы уже в легких шерстяных пальто и высоких, но весенних уже полусапожках. Мужчины красуются в новеньких блестящих галошах: при ходьбе из складки нет-нет да и мелькнет знаменитая красная матерчатая или войлочная подкладка. На Никитской заглянул в магазин для путешественников. Выбрал практичные твидовые брюки с курткой и картузом, великолепные коричневые, в красноту, яловые сапоги на английский манер, дюжину сорочек в дорогу, перчатки, короткие непромокаемые ботинки, носки и гольфы, еще по мелочи. Расплатился, попросил доставить в дом Греффе, управляющему.
 
А сам — на Арбат, в кондитерскую «Флей»: дико захотелось сладкого. И кофе.
 
«Флей» не самое удобное место пить кофе — так думают москвичи тысяча девятьсот четырнадцатого, та же «Англия» во сто крат лучше. Но мне тут, внутри толкотни, среди мамаш и их розовощеких детишек, которые завороженно рассматривают выпечку на витрине и не верят в это счастье, что вечером к чаю будут конфеты, а может быть, даже торт, — мне удобно было это публичное одиночество: после Москвы двадцать первого века привычнее, скорее всего.
 
 
 
ПРИНЦИП ВМЕСТО ЛЕНИНА
 
Я еще раз решил проверить свой план. Задача непростая: предотвратить Первую мировую. Я долго шел к этой идее. Сначала была идея аннулировать Великую Октябрьскую революцию, в ней виделось все зло — для России, для мира. Для этого и нужно-то всего ничего: остановить Ленина, выудить его из пломбированного вагона, сорвать его апрельские тезисы. И уже был разработан толковый план: Ильича можно было перехватить на вокзале, напоить, запереть в туалете — да мало ли чего. А можно привлечь Инессу Арманд, сыграть на страс тях и противоречиях Ульянова. А то и просто сдать его резиденту российской тайной охранки в Цюрихе, предупредить, что готовится чудовищная провокация. Но, поразмыслив, понял, что дело-то не в Ленине, не только в нем. Допустим, блокируем вождя: Россия не выйдет из войны, Антанта победит, но это все равно год, все равно ну не миллион — полмиллиона за этот год сгинут, погибнут на фронтах. Но самое главное, проигрыш Германии заложит эту проклятую мину, эту адскую машинку, которая сработает в тридцать девятом, которая унесет еще десятки миллионов жизней. Нет, Ленин — это мелковато. Мне надо исправить главную ошибку двадцатого века. План, как всегда, сложный, но мне он показался не только эффективным, но и в чем-то гуманным. Духовным даже выглядел при ближайшем рассмотрении мой план.
 
Поэтому первый пункт моего путешествия — Сергиев Посад, Духовная академия при Троице-Сергиевой лавре.
 
Я сделал последний глоток: кофе тут и правда так себе, зато эклер умопомрачительный, с заварным кремом, как я люблю. Ответ от Ромашкова пришел в полдень третьего дня — пока все работало четко. Дмитрий Иванович приглашал посетить академию в любое удобное время и даже заверил, что есть у него на примете семинарист, который обязательно подойдет мне.
 
 
 
ЯВЛЕНИЕ ВАРФОЛОМЕЯ
 
На следующее утро я вышел пораньше. На заранее вызванном извозчике добрался до Ярославского вокзала и первым поездом отправился в Посад.
 
Через три с небольшим часа уже снимал в кабинете Ромашкова свой макинтош, оставил на коврике галоши, сунул бесполезную, но необходимую с точки зрения имиджа трость в обтянутую грубой кожей, тисненую и расписанную в модерновом стиле урну. Дмитрий Иванович пригласил присесть за стол. Выслушал мой безумный спич, с интересом, даже с удовольствием каким-то детально рассмотрел фальшак с Высочайшим предписанием.
 
— Ну а все-таки, Николай Вячеславович, в общих чертах, в чем будет задача нашего воспитанника, семинариста? И сколько отнимет времени это… эта миссия?
 
— Как я писал, Дмитрий Иванович, цель благая: укрепление Империи на Западе, помощь братьям южным славянам. Антре ну, вы же, как человек образованный, современный, понимаете, что Государь не может спустить инцидент с аннексией Боснии и Герцеговины.
 
— Вы имеете в виду ультиматум нашему министру иностранных дел Извольскому?
 
— Да, именно. Но все ведь не так просто. Мы все-таки не настолько слабы, чтобы принимать подобные ультиматумы. Это почти секретная информация, так что надеюсь на вашу скромность: Россия не стала возражать против аннексии Боснии и Герцеговины в обмен на обещание Франца-Иосифа склонить турок не препятствовать нашему выходу к проливам, к Дарданеллам и Босфору.
 
— Да вы что! Было такое обещание?
 
— Разумеется. Государь и премьер-министр сделали все, чтобы не допустить войны. И даже после закрыли глаза на предательство императора Австро-Венгрии, который и не думал договариваться с турками. И впредь Государь собирается придерживаться такой же миротворческой линии. Но ситуация накаляется, поэтому мы поедем туда, в логово, чтобы сохранить мир, — вот какая миссия у вашего воспитанника. Простите великодушно, большего сказать не имею права. Ромашков перекрестился и улыбнулся.
 
— Ну и слава Богу. Если все сложится, это даст больше, чем зубрежка, прости Господи. Да и субъекту, которого я для вас нашел, на пользу пойдет такое важное, Божье дело. Я говорю об Игоре Санине, выпускной курс, уже принял постриг. Так что он Варфоломей теперь. Но знаете, такой активный — не семинарист, а студент просто, вольнодумец. Вообще, нынешние семинаристы политически, можно сказать, оснащены, интересуются. Доходит до того, что не скрывают своих социал-демократических взглядов!
 
Дмитрий Иванович троекратно перекрестился.
 
— Так что ж, он неблагонадежен?
 
— Да нет, скорее, слишком активен и даже, считаю, слишком патриот. Патриот действия. Ему тесно в семинарии, он рвется в большой мир. Есть в нем такая деятельная, даже самоотверженная черта, миссионерская в лучшем смысле слова, в христианском, в православном. Я его попросил подойти. Он в коридоре.
 
В кабинет вошел Варфоломей. Мы познакомились. Ромашков преобразился в истинного наставника, строгого и глубокого: от имени ректора академии и настоятеля Троице-Сергиевой лавры Митрополита Макария дал наставление семинаристу, а потом и благословил. Варфоломей вышел, а Дмитрий Иванович пригласил на обед, к себе: кухарка профессора напекла по случаю моего приезда пирогов с капустой, зажарила пулярку с мочеными яблоками, да и еще всякого. И от наливки не сможете отказаться, облепиховой, уверял профессор — и сам уже, видно было, думал только о предстоящем обеде.
 
Наутро мы выдвинулись в Москву.
 
Братия с небывалым энтузиазмом отнеслась к заданию Варфоломея: два чемодана еды и мешок собрали монахи, семинаристы и учебная часть академии в дорогу своему эмиссару. Мы еле доперли багаж до вагона, уселись во втором классе — в первый не пустили из-за количества багажа. Сели друг напротив друга. Наконец я мог его хорошенько рассмотреть.
 
Конечно, он сразу мне понравился — просто сейчас было время об этом подумать. Невысокий, широкоплечий, порывистый в движениях, даже резкий. Свой яркий темперамент этот девятнадцатилетний юноша научился уже сдерживать. Нравилась мне и его внезапная, спорадическая наивность: в одно мгновение он превращался из юноши в мальчика. Когда вдруг видел ежика на дороге, дятла на сосне, калеку у буфета на станции — его взгляд вдруг замирал в восхищении, он переводил его на меня, требуя соучастия, той же мгновенной реакции на событие.
 
Да, он мне нравился, определенно. Хотя не за красивые глаза выбрал его профессор: Варфоломей в совершенстве знал сербский — сам выучил, практиковался с сербскими паломниками, которые часто приезжали в Лавру. Он, как уверял меня Ромашков, никогда не мог ответить, зачем ему сербский — а вот теперь все ясно как день. Божий промысел, заключил Дмитрий Иванович, положив еще ложечку хрена со сметаной на добрый кусок пуляркиной грудки.
 
И еще один талант был у Варфоломея. О нем профессор упомянул вскользь, между делом, как о несерьезной, пустячной детали. Знал бы дорогой Дмитрий Иванович, как этот случайный талант поможет всему миру.
 
Пару дней мы переждали на Тверском. Я заплатил тридцать рублей, чтобы Феликс справил нам с Варфоломеем паспортные книжки. Это стоило двадцать рублей, поэтому Феликс опять был счастлив. Белошвейка Ольга готовила плохо, но хорошо убиралась. За дополнительную щедрую плату, пять рублей, она починила все вещи Варфоломея, укрепила пуговицы на моей твидовой куртке, почистила чемоданы. Ольга все чаще поглядывала на Варфоломея, но, слава Богу, в пятницу мы уже были готовы съехать. Вместе с некоторыми вещами я оставил в конторке Феликса защитное царское письмо — на той стороне оно только навредит.
 
 
 
МОСКВА—САРАЕВО
 
План был такой: добраться на поезде до Вены, оттуда до Бад-Блюмау — это не вызовет никаких подозрений: новомодный курорт уже осваивают русские, никакие дипломатические интриги и общая напряженность, как всегда, не влияют на качественный отдых русского человека. Это нам на руку. Да, потом из Бад-Блюмау на перекладных мы доберемся до Сараева. Снимем там комнату и будем ждать двадцать восьмого июня. И тогда настанет день Варфоломея.
 
Все так и будет, но пока мы тряслись в поезде «Москва—Берлин». Варфоломей читал, молился и очень много ел — я понял, что никакой это был не энтузиазм, а сухой прагматизм братии: они хорошо знали моего напарника. Иногда, конечно, он уставал от еды и тогда стремился поговорить — обо всем. Сначала мы больше беседовали о политике: мой попутчик пытался в деталях уяснить себе, зачем мы едем в Сараево. Так как я не мог ему прямо сказать, что 28 июня боснийский серб Гаврило Принцип застрелит наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда и его жену Софию Хотек, после чего вспыхнет Первая мировая война, я старался исподволь подводить отрока к нашему плану действий.
 
— …Грубо говоря, никто не хочет воевать. С начала девяностых великие державы, такие как, разумеется, Россия, Англия, Франция (Антанта, Сердечный союз), с одной стороны, и Австро-Венгрия, Германия и Италия (Тройственный союз) — с другой, стремятся к мировому господству — вместе и поодиночке. Они ненавидят друг друга, делают разные мелкие и крупные подлости, ставят ультиматумы направо и налево — но они не воюют. Понимаешь?
 
— Но я слышал, что русская армия перевооружается — зачем, если не воевать? Да и нам по-прежнему нужен выход к проливам.
 
— В России не только осуществляется военная реформа — наша страна к двадцатому году станет действительно мировым лидером, а к тридцатому, скорее всего, обгонит и Англию, и Германию, и даже, наверное, Соединенные Штаты. Да еще нефть подоспеет…
 
— Чего-чего?
 
— Не важно. Так вот, модернизация армии — это своеобразное сдерживание. Сейчас всеобщую мобилизацию мы в состоянии провести за три месяца. После модернизации на это потребуется всего две недели. При том что нас, кажется, в три раза больше, чем немцев. Плюс техническое перевооружение — танки, самолеты, пулеметы и автоматы, все такое. И это не для того, чтобы воевать.
 
— Да для чего же?!
 
— Для сдерживания. Чтобы от одной мысли у врагов коленки подгибались! Но сейчас не об этом. Я знаю, не спрашивай откуда, что может произойти страшное… Страшная случайность, из-за которой вспыхнет война. К сожалению, эту случайность устроят наши, так сказать, братья, сербы.
 
— Зачем?
 
— Ну… Чтобы как раз была война. Чтобы Россия вступилась за Сербию. Это назовут борьбой за свободу южных славян, против австрияков и немцев заодно.
 
— Но разве не Франц-Иосиф оккупировал, а потом аннексировал Боснию и Герцеговину, исконно сербские земли? И разве не надо бороться за свободу? Я вас не узнаю.
 
— Надо, обязательно надо. Но без войны. Надо строить свое государство, поднимать экономику — выигрывать конкуренцию, политически и экономически. Но не воевать. Не убивать друг друга. Не убивать миллионы солдат и гражданских.
 
— Но почему именно сейчас?
 
— Наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Фердинанд выступает за большую автономию славян вообще и Боснии и Герцеговины в частности — в пределах, конечно, своей империи. Он вообще считается славянофилом — ты ведь не слыхал об этом?
 
— Нет.
 
— Ну так вот, император уже на ладан дышит, продержится еще пару лет, не больше. Когда Фердинанд взойдет на престол, у сербов уже не будет шансов вернуть эти земли. Уровень экономики, государственное устройство в Сербии на порядок ниже, чем в империи. Идея дать славянам больше самостоятельности, создать триединую австро-венгеро-славянскую империю снимет межнациональное напряжение, австро-венгерским славянам не захочется больше бороться за воссоединение южных славян.
 
— Так что же в этом хорошего? Они победят, наши братья во Христе останутся ни с чем. Ты что, за немцев?
 
— Да, мы проиграем — в этот раз. Но история — это не двадцать, не тридцать лет. Намного больше. То, что не получилось сейчас, произойдет позже. Но самое главное — избежать войны.
 
— Ну а что плохого, если мы выиграем войну?
 
— Мы ее не выиграем. В России из-за войны начнется ужас, мы проиграем Тройственному союзу и заключим позорный мир, Антанта и без нас разобьет немцев. Как ни смешно, выиграют как раз сербы — они создадут свое южнославянское государство. Которое, конечно, однажды снова распадется. Я тоже люблю сербов, но свои, русские, мне дороже, намного дороже. Тем более в кои-то веки Россия не хочет драться. И к тому же поверь мне, Варфоломей, худшее начнется после победы — еще одна война, более страшная. И в этой войне Россия понесет огромные потери. Мы выиграем, но какой ценой! И все ради мифического воссоединения южных славян? Если бы сербы не стремились воевать, у них было бы время постепенно строить свое большое государство. Без крови. Подумай об этом, Варфоломей.
 
 
 
ВАРФОЛОМЕЕВ ДЕНЬ
 
Не стану утомлять рассказом, как мы добрались до Сараева… А почему бы не рассказать — по плану добрались, без сучка и задоринки. Строго по дедлайнам. Даже с запасом. У нас был день прогуляться по городу. Варфоломей не пропускал ни одной православной церкви, я прошелся по маршруту. Точнее, была только одна точка — «Moritz Schiller’s Delicatessen» — сюда зайдет Гаврило Принцип, после того как услышит взрыв гранаты Неделько Чабриновича: Гаврило решит, что покушение завершилось успешно, и зайдет в «Деликатесы» отпраздновать. Но взрыв не задел эрцгерцога. После официальных мероприятий наследник решит навестить раненых при покушении на него — в том числе и Чабриновича. Автомобиль поедет по набережной, а у Латинского моста свернет на улицу Франца-Иосифа — не туда, куда было надо. Когда машина начнет разворачиваться на узкой улице, Фердинанда увидит Гаврило Принцип, который к тому времени уже допьет свой кофе. Он просто выйдет на улицу, подойдет к машине и выстрелит в упор. Одна пуля попадет в шею эрцгерцога, вторая в живот его жены. София была беременна.
 
Так начнется Первая мировая война, Октябрьский переворот и Вторая мировая.
 
Я знал, как это остановить.
 
Двадцать восьмого июня мы с Варфоломеем сидели у Морица Шиллера — Варфоломей уплетал венские ватрушки, я наслаждался отличным кофе. Вошел Принцип. Выглядел он взрослым мужиком, а не девятнадцатилетним студентом: крестьянская закваска. Я пихнул под столом Варфоломея. Тот проглотил очередную ватрушку, вытер салфеткой рот и принял исключительно благообразный вид. Он дождался, когда Гаврило уселся за столик с чашкой кофе, и подошел к нему с блаженной улыбкой. Варфоломей заговорил по-сербски. Православному монаху не сложно заинтересовать сверстника из бедной набожной семьи, которая всю жизнь жила среди мусульман, во враждебном религиозном окружении. Варфоломей говорил о Боге, о России, о новой, другой жизни, которая возможна только в любви и мире. Краем глаза я заметил «Graef und Stif» эрцгерцога, он еще ехал по набережной и вот-вот должен был повернуть направо. Я подал условный знак Варфоломею — три раза щелкнул пальцами. И Варфоломей запел. И без того оцепеневший от его речей Принцип погрузился в транс, десяток посетителей перевели взгляд на моего напарника.
 
Он пел «Хвалите Господа», псалом 135, грандиозным баритоном, случайным своим даром. А машина Фердинанда благополучно развернулась и продолжила путь по набережной Аппель. Я подал условный знак отбоя, но Варфоломея было не остановить. Он допел до конца, сорвал аплодисменты. Гаврило рыдал как маленький. Варфоломей погладил его по голове, дал поцеловать руку и вернулся за наш столик. В общем, выполнил задуманное на сто процентов.
 
Мы не стали задерживаться в Боснии. Уже через неделю были в Москве. Я довез Варфоломея до Посада, мы обнялись на прощанье.
 
Я вернулся в Москву, заехал на Тверской — хотел еще раз посмотреть на свой дом. И все-таки решил зайти к Феликсу.
 
— А не знаешь, — спросил я по-свойски, — где тут можно починить брегет?
 
Феликс по привычке обрадовался, хотя он ничего за это не получил, и написал мне адрес хорошего часовщика на Сухаревской площади.