Классный журнал

НА ЛЕТО меня отправляли к бабушке в Березники. Именно «отправляли», а не «отвозили», что само по себе сегодня было бы немыслимо. Нынешние родители, забирающие на машинах восьмиклассников из школы, чтобы довезти до репетитора, думаю, вообще воспримут эту историю как сюжет для фантастического фильма ужасов. Короче, брался пятилетний ребёнок, брался огромный фанерный чемодан, бралась авоська с завёрнутой в газету курицей, заткнутой газетой же бутылкой компота, пирожками и варёными яйцами, всё это везлось на вокзал и со словами «Да встретят его, встретят, не волнуйтесь» сдавалось на руки проводнице плацкартного вагона. А чего? Ехать всего сутки, что с ребёнком может случиться, люди же кругом! Последнее напутствие всегда звучало так:

— И не забудь, дед Тимоха тебе не дедушка, а сильно пьющий бабушкин муж!
 
— Я помню-у-у.
 
— И дедушкой его не называй, называй Тимофеем!
 
— Ладно.
 
— И по вагонам не шастай! — Последнее предупреждение было безнадёжно бесполезным, но так было положено.
 
За час до станции я уже торчал из окна и всегда первым (таково было правило игры) замечал деда в толпе встречающих. Он смешно вертел головой, шаря глазами по окнам вагонов.
 
— Тимо-о-оха! — орал я, и дед, как охотничья на запах, оборачивался на крик и останавливался как вкопанный.
 
— Ефрейтор Осолодков для сопровождения живого груза прибыл! — рапортовал он проводнице и хватал одной лапищей и ручку чемодана, и мою руку. В другой у него всегда был нарванный на станционной клумбе букетик.
 
— Это — Клавдии, скажем, от тебя и всей семьи! Денежное довольствие осталось? — После этого пароля мои медяки с прилипшими к ним сахаринками и кусочками серы со спичечных головок смешивались в кармане дедовых галифе с «серебром», в которое были намертво втёрты табачные крошки от папирос «Красная звезда» с гордым бледно-синим линкором на коробке.
 
От вокзала до дома мы всегда шли пешком, в ногу и громко пели военные песни. Я особенно любил про то, как «помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки», а он — про батальонного разведчика и штабного писаришку.
 
Пару раз по дороге мы останавливались отмечать «с прибытием» возле пивных бочек.
 
— Ну что, Тимоха, начальство приехало? — подтрунивали над дедом знакомые.
 
— Я не начальство, внук я, внук! — кричал я, и мы звонко чокались: они — пузатыми кружками с облаками пены, а я — бутылкой «Крем-соды».
 
— Ну, нам пора, нас Клавдия ждёт! — степенно говорил дед, и мы строевым шагом продолжали свой нелёгкий путь домой.
 
Дома нас ждала бабушка Клавпална, беляши с молоком, распаковывание чемодана и мой на три месяца огромный диван, под которым, за ящиком с инструментами и за коробкой с новогодними игрушками, стоял дедов сундучок. Самодельный, из тонких досочек, снаружи покрашенный зелёной танковой краской, а внутри оклеенный газетными вырезками со Сталиным, картинками про краснофлотцев из «Огонька» и немецкими рождественскими открытками.
 
Это был особый ритуал: в первый по приезде вечер, когда меня, счастливого, замотанного в тёплое полотенце, бабушка укладывала под пуховое одеяло, очень важно было не заснуть сразу, и тогда приходил дед Тимоха, весело подмигивал и доставал из пыльного поддиванья свой маленький личный исторический музейчик. Мы сидели за покрытым клеёнкой обеденным столом в одинаковых синих семейных трусах, перебирали содержимое сундучка, выпивали принесённое дедом (себе — чекушку, мне — «Ситро») и шёпотом пели про синий платочек. Почему эта песня считалась тоже военной, я не понимал, там даже «строчит пулемётчик» как будто про швейную машинку пелось, но деду было видней. Что было в ящичке? Пожелтевшее фото из фронтовой газеты, на котором было тридцать пять маленьких солдатиков, в одном из которых дедов палец с желтоватым ногтем всегда узнавал хозяина.
 
— Дед, а ты фашистов убивал?
 
— Нет, не пришлось. Его пойди убей, фашиста-то! Он или в танке, или в самолёте, или гондошит в тебя со всей дури из автомата, а то и из пушки! Тут самому бы штаны до сортира дотащить. На войне, Андрюха, главное — живым остаться, чтобы гнать врага туда, откуда пришёл.
 
— А Севкин дед говорит, что десять убил и двадцать два ранил… — недовольно ныл я.
 
— Мож, и ранил, а скорей всего, что врёт. И мы себе врали: я — троих! Я его штыком! А другого в упор! Это такое геройство окопное, чтоб вчерашний страх снять. Я тебе так скажу: на простом солдате — что нашем, что немецком — крови нет почти. Если бы каждая пуля врага находила, то живых бы не было! Нас тыща в атаку бежит, все стреляют, пушки, пулемёты, а немцев потом убитых человек сто. И так каждый день три года подряд.
 
— А Севкин дед…
 
— Севкин дед поел котлет и понёс их в туалет! Считай сам, если не дурак: мильён наших убил мильён фашистов. По одному на брата. Так?
 
— Так!
 
— А пулемётчик за войну сто гадов уложил. Так?
 
— Или двести!
 
— Или двести. А артиллерист 500 убил. Так?
 
— Так! Так! Так!
 
— А лётчик тысячу разбомбил, да партизан одной миной поезд подорвал, да подводник три тыщи на дно пустил рыб кормить…
 
— Дед, ты что? Рыб же дафниями кормят…
 
— Сейчас дафниями, а тогда немцем кормили. Так куда я веду-то: если снайперов и пулемётчиков отнять, да танкистов, да «катюши», то на простого солдата фашистов и не остаётся почти. Такая вот у меня тригонометрия. Да десять мильёнов по одному убей — и нет немца! Иди в пустую Германию трофеи собирать, победу праздновать! Пей давай, убивец!
 
Дедову арифметику я не понимал, но от газировки никогда не отказывался. К тому же и сундучок дедов был ещё распотрошён не до дна. А там…
 
Там была медаль с отломанным ушком и надписью «Наше дело правое, мы победили», там были ефрейторские погоны с зелёными пушечками, там были похоронки на Степана и Ефрема с такой же, как у деда, фамилией, там была почтовая марка с Гитлером и вчетверо свёрнутая грамота ворошиловского стрелка. Там была ещё тоненькая стопка фотографий, сверху которых из-под выцветшей гвардейской ленточки улыбалась красивая белокурая женщина.
 
— Это бабушка? — спрашивал я.
 
— Нет, Дрюня, это так, немка одна… — уклончиво отвечал дед, и мы чокались, чтобы прервать нависшую паузу.
 
— Ну что, отбой, а завтра в бой? — предлагал дед.
 
— Дед, а давай ещё споем? Нашу, артиллерийскую? После-еднюю…
 
— Последнюю пускай враги поют, а мы — на ночь!
 
И мы пели про артиллеристов, которым Сталин дал приказ стрелять из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей. Забывшись, мы уже стучали стаканами по столу и «Огонь! Огонь!» кричали уже в полную силу, пока не просыпалась бабушка.
 
— Вот два дурака, старый да малый! — ворчала она, и я ужасно гордился, что нас с дедом Тимохой ругают вместе.
 
— Немку вспоминал? — спрашивала баба Клава за завтраком, как будто невзначай.
 
— Неа! — врал я, прикрывая лицо кружкой с киселём. 
 
P.S. Лет через сорок я узнал, кто была та белокурая красотка из дедова сундучка. Это — Марлен Дитрих в фильме «Шанхайский экспресс».