Классный журнал

В КАКОЙ-ТО УМНОЙ КНИГЕ об истории Австро-Венгрии есть специальная глава, она называется очень красиво: «Венгерский полдень». Будапешт, столица двуликой монархии Габсбургов, противопоставляется другой, первой столице — Вене. Мол, венцы — люди сложные, пусть и яблочно румяные, но и ужасно запутанные, поклоняются твердой императорской палке и культу идеального кладбища, они строят всюду непонятный тягучий модерн, от которого мутит даже последнего монарха старой школы Франца-Иосифа, вынужденного скрываться в классическом Шенбрунне. Совсем другое дело — сытный, полнокровный Будапешт, город мадьярской тотемной мощи, зычной оперы, множества пикантных газет «с объявлениями», а также любви, которую осуществила здесь буквально, то ли на берегу Пешта, то ли на Буде, анорексичная императрица Елизавета Баварская, она же Сисси. Известно, как императрица Сисси, супруга Франца-Иосифа, которую потом бессмысленно проткнул зловещей козьей ножкой в Женеве итальянский анархист Луиджи Лукени, была повязана нежной страстью с самым центровым любовником всей мохнатой мадьярской нации графом Дьюлой Андраши. Словом, даже сами историки сходятся в том, что Будапешт — это город любви, город жизни, столица гуляша, чардаша и кислого токайского. Между тем в городе Будапеште, прямо на обширном Дунае, который здесь по началу осени совсем не голубой, а цвета воинственного стального оперения, на автора этих вечно путешествующих строк сошла любовь божественного толка. То, что случилось, было чудом, от которого перехватило бы желудок и у Августина Блаженного. Чудом остается для меня и до сих пор, хотя с момента изъявления той любовной божественной воли прошло уже десять лет.
 
Здесь достаточно начать с того, что по прибытии в аэропорт венгерской столицы я была немедленно подхвачена танцующим черноглазым таксистом. Он имел при себе настоящий сирийский кинжал, цыганский пояс, золоченый тамбурин, всю мадьярскую горделивую тоску, а также крякающий таксомотор в виде старого немецкого автомобиля. Под гневливые народные песни, намекающие на то, что венгры создали приличное государство чуть ли не раньше всех в Европе, а теперь бесславно сидят на заднем политическом дворе, мы домчались до великого отеля — и он, увы, не «Будапешт», а стоило бы его переименовать. Гранд-отель всего лишь назывался «Four Seasons Gresham Palace» (это бывшее здание биржи представляет собой гигантскую красавицу-гору ар-нуво). Небольшой гостиничный номер с видом на свирепый позвоночный хребет знаменитого Цепного моста, к счастью, был оплачен заранее. Здесь необходимо добавить, что мадьярский таксист умудрился похитить все мои денежные средства, предположив, что я, обладательница шестого размера груди, как-то смогу раздобыть себе пропитание в этом их дунайском городе любви. В конце концов, у них в городе остались еще исключительные исторические турецкие купальни, где прибывшие московские одалиски, конечно, не останутся без восточного шербета — при определенно проявленном лукавстве. Ужасная, катастрофическая пропажа кошелька обнаружилась только в гостиничном номере. А из окон которого — прямолинейно танцующий венгерский воздух Дуная. Этот самый звенящий «венгерский полдень», светлое полупрозрачное начало сентября, тени облачков, набегающие на противоположный замочный берег Буда, запахи бессмертной листвы и недорогих розовых сосисок, а также литры местного пива, которое бюджетной рекой льется в пастозные пасти платежеспособных немецких туристов. О ты, звенящий венгерский полдень,полный древней прямоты и простого варварского коварства, столь свойственных Венгрии. Я здесь, при тебе, в забвении. Я без обеда. Без денег. Без танцев. Без общества. Без ужина. Я в шаге от настоящего пре- ступления. Ведь меня, конечно, арестуют, если я возьму парочку соленых орешков из мини-бара. Господа, всего лишь два орешка для заплаканной Золушки!
 
Мне тогда пришлось, сидя на открытом подоконнике с видом на позвонки Цепного моста, немного размышлять о судьбе убиенной Елизаветы-Сисси, которая так боялась оказаться толстой, что даже не ела курицы. Она пила лишь только еле слышный куриный бульон, который выжимали из одурманенной птички с помощью специальной лимитированной серебряной машинки. И граф Дьюла Андраши, великий венгерский государственник, чьим именем названа самая красивая и длинная улица Будапешта, твердо подносил тающую фарфоровую чашечку к ее губам.
 
О ты, звенящий венгерский полдень, полный заброшенных, но пленительно красивых улиц Пешта, модернистских мобильных карет, старинных эротических мод и пыльных кружев, пылающих в драматическом завечерье перьев марабу и расписных театральных программок. Два, всего лишь два соленых орешка для Золушки…
 
Тогда, на фоне задника этого венгерского полудня, я вдруг поняла — так голодно, так страстно, так отчетливо, — что все вдруг забыли обо мне. Забыли и на родине, забыл меня и Господь, и все консьержи Four Seasons Gresham Palace, которые, конечно, сквозь стены уже почувствовали мою тотальную неплатежеспособность: гуляш в их буфете стоил ровно половину моей лучшей лисьей горжетки. Но главное — и это было самым настоящим религиозным искренним переживанием, — я, сидя на окне, поняла, что меня совсем забыл Господь. Это острейшее религиозное ощущение высветилось именно на фоне разительного венгерского полудня: это была истинно религиозная поразительно выписанная картина.
 
Ожидание на открытом окне. Как Благовещение. Как предчувствие того, что в ставни точно прилетит птица. Это необыкновенное ощущение оставленности длилось всего каких-то двадцать минут.
 
О ты, звенящий венгерский полдень, в ширине которого исчезают и Сисси Баварская, и Дьюла Андраши, и итальянский анархист, и шербет, и бульон, и местный важный парламент, похожий на храм Святого Петра, и влажные турецкие бани, и королевский замок. В этом полудне остается только бесконечная пустота, в космической воронке которой может произойти все что угодно.
 
Когда все-таки я вышла на улицу и осторожно подошла к Цепному мосту Будапешта, известному своей обширностью, массивностью и монументальностью, то я увидела надпись. Это была невероятно огромная надпись, которая уверенно тянулась по всему боку моста через весь широкий Дунай. Это была надпись, сделанная кем-то двухметровыми белыми русскими буквами. Это был ответ. Ответ, предназначенный мне. Это был ответ в Будапеште по-русски. Ведь там было написано: «КАТЯ, Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ».