Классный журнал

Справедливость

19 апреля 2015 08:30

Рассказ Майка Гелприна

До Васкелово я добрался на первой утренней электричке. Я не был здесь двадцать лет и не сомневался, что никогда не вернусь в эти места по доброй воле. Я ошибся. Впрочем, волю, из-за которой я вернулся, доброй не назовешь.

На пустом перроне было неуютно и слякотно. Утренние сумерки уже сошли на нет, но сентябрьское солнце надежно заложило тучами, а ветер порывами гонял окурки в оставшихся после ночного дождя лужицах. Я плотнее запахнул куртку, поддернул рюкзак, надвинул на глаза капюшон и пошагал в деревню. Она, как и пригородный перрон, была пустынна: дачники уже разъехались, а местных здесь и во времена моего детства было немного. Я ускорил шаг. Мне некуда было торопиться, но я спешил. Хотелось как можно быстрее оставить за спиной то, о чем долгие годы не мог забыть, но потом все же вытолкал на задворки памяти и заколотил гвоздями вход.

К восьми утра солнце пробилось сквозь тучи, разредило их и принялось жадно лакать влагу с крон еще не пожелтевших берез. Я выбрался на бетонку. Оглянулся — Васкелово осталось позади, и я поспешно отвел взгляд от второго по правую сторону дороги дома на околице. Двадцать лет назад в этом доме жила моя бабка по отцу, и на лето меня отправляли к ней. Отца я не помнил, он ушел от мамы, когда мне было три года, а бабка, вечно ворчащая, всем недовольная старуха, ко мне относилась словно к свалившемуся на голову божьему наказанию за грехи. То ли за сыновьи, то ли за ее собственные, не поймешь.

— Чтоб тебе повылазило, — бранилась бабка при виде меня, — грязнуля, весь в свою мамашу. Чтоб тебе пропасть, рожа твоя чумазая. Жрать будешь?

Бабку отец давно уже забрал к себе доживать, когда та обезножела. Дом продали невесть кому, но даже теперь мне не хотелось смотреть на него, будто таилось в этом доме постыдное что-то, скверное. Помнящее.

Я шагнул на обочину, переобулся, сунул куртку в рюкзак и затянул потуже ремень. По бетонке мне предстояло отмахать километров восемь, потом свернуть на просеку, а там…

Меня передернуло, как бывало всякий раз, стоило подумать о том, что произошло «там». В сотне метров от излучины Грузинки, на лесной поляне с остатками военного блиндажа с провалившейся кровлей. В который раз за последние две недели я достал из-за пазухи фотографию и уперся в нее взглядом. Этой фотографии быть не могло, никак не могло, но она была — яркая, цветастая, свежая, будто печатали ее не два десятка лет назад, а вчера. В позапрошлое воскресенье я нашел ее у порога входной двери. Я не сразу даже понял, что это фотография, я принял ее за оброненную кем-то из соседей открытку, но потом, когда вгляделся…

Я упрятал снимок обратно за пазуху, потому что он жег мне руки. Выдохнул и решительно зашагал по бетонке на запад. Я клял себя за то, что не порвал фотографию сразу, едва только поднял с пола лестничной клетки и вгляделся в изображение. В заросшую буйной травой лесную поляну с провалом блиндажа по центру и распластанную на земле светловолосую девушку. Со страшной раной на горле, там, куда Пача всадил нож.

К черту, в который раз ожесточенно выругался я. Никакого фотоаппарата ни у одного из нас троих не было и быть не могло. И поблизости никого не было, иначе вся история давно бы уже всплыла. Мне всего лишь необходимо убедиться в том, что это не та поляна, а значит, и не та девушка. Удостовериться, что они похожи, но не более. Через пару часов я буду на месте. Осмотрю его, сравню со снимком и избавлюсь от морока, не дающего спать по ночам, не дающего жить и дышать. И все забуду, на этот раз навсегда.

Я шагал по бетонке, безлюдной, растрескавшейся, поросшей пробившейся через прорехи в плитах травой, и пытался отогнать воспоминания, но мне не удавалось. Тогда, два десятка лет назад, мне было четырнадцать, а Паче с Вагоном по восемнадцать. Здоровенный, угрюмый, с побитым оспой лицом Пача в нашей троице верховодил, длинный вертлявый Вагон шестерил на подхвате, а мне мама привозила по выходным деньги, поэтому я был ценным кадром, без которого не обойтись.

— Куда намылился, оборванец? — перехватила меня на пороге бабка в то злосчастное утро.

— На рыбалку, — буркнул я, ухватив притулившиеся к стене самодельные удочки.

— На Лемболовское, что ль?

— Туда.

На Лемболовском озере водились караси и плотва, бабка из них варила уху, поэтому к рыбалке относилась снисходительно.

— Ладно, ступай, чтоб тебе потонуть.

Пача с Вагоном уже ждали меня на околице с двумя бутылками дешевого портвейна в авоське со снастями.

— Ну его на хрен, Лемболовское, — рассудил Пача. — На Грузинку пойдем, оно и ближе…

Я добрался до ведущей на Грузинку просеки, когда солнце вновь скрылось за тучами и пошел мелкий косой дождь. Я не сразу отыскал эту просеку — за годы съезд на нее зарос бурьяном, а придорожные ели сомкнули над тропой лапы, сделав ее почти неотличимой от прочего, не тронутого топором леса.

К речной излучине я вышел за час до полудня, изрядно промочив ноги и порядком вымотавшись. Наскоро перекусил захваченной из дома снедью, запил водой из фляги и, отмахиваясь от приставучего лесного комарья, двинулся вдоль берега. С каждым новым шагом прошлое подступало ко мне все ближе, я старался прогнать его прочь, но прошлое не давалось, сжималось вокруг меня, сгущалось, обволакивало. Вот оно, то место, где стоял мотоцикл — между двух кряжистых пней. Пни уже сгнили, из-под земли пробилась молодая сосновая поросль, но место было то самое, это я знал точно, наверняка. А здесь была разбита палатка, миниатюрная, бежевая, на растяжках, крепившихся к вбитым в грунт колышкам.

Меня заколотило, в висках запульсировала тягучая, настойчивая боль. Я затряс головой, отгоняя ее, но она не унялась, а лишь усилилась и принялась терзать прострелами, словно пыталась вогнать в меня гвозди. Превозмогая боль, я побрел в лес, миновал место, где мы втроем прятались, вслушиваясь в звуки разгорающейся у излучины ссоры. Продрался через заросли можжевельника, одолел каменную россыпь и наконец ступил на поляну.

Вот оно — то, что осталось от блиндажа. Я сбился с ноги, сердце колотилось о ребра, боль в висках стала почти нестерпимой. Дрожащими руками я извлек фотографию, сместился к опушке и замер, переводя взгляд с изображения на окружающий ландшафт.

Минуту спустя я обессиленно опустился в траву. Сомнений больше не было: поляна оказалась та самая, и блиндаж тот самый, только тогда он щерился бревнами обвалившейся кровли, а ныне был засыпан обломками и завален сучьями. И обступившие поляну сосны были те же самые, включая приметную, с раздвоенным стволом. За двадцать лет почти ничего не изменилось, только зарезанная девушка не лежала сейчас навзничь в десяти шагах от меня.

Усилием воли я вскочил на ноги. Разорвал проклятую фотографию, долго и яростно топтал обрывки. Затем побрел прочь.

Я вернулся домой в три пополудни. Обеспокоенная Маша встречала в дверях.

— Где ты был, Кирилл?

Я не ответил. Отстранил жену, разулся и пошел в кабинет. Запер дверь, уселся перед компьютером, обхватил руками голову и попытался сосредоточиться.

Итак, был еще пятый. Тот, который, укрываясь на опушке, заснял убитую девушку и, никем не замеченный, скрылся. Спустя два десятка лет он подсунул фотографию мне. Вопрос: зачем?

Он будет меня шантажировать, понял я. По-видимому, потребует деньги в обмен на молчание. У него наверняка есть еще фотографии, эта всего лишь первая. Стоп: ерунда! Где он был все эти годы? Срок давности по делу уже истек. Или не истек?

Надо посоветоваться с адвокатом, решил я. Найти через знакомых хорошего адвоката и рассказать все как есть. Узнать, что мне грозит, если неизвестному шантажисту удастся доказать…

— Кирилл! — заколотила в дверь жена. — Кирилл, открой немедленно!

Я стиснул челюсти и двинулся открывать.

— Маша, родная, — начал было я. — Мне сейчас совсем не до…

Я осекся. Только сейчас до меня дошло, что Маша задает этот вопрос неспроста. За четыре года, что мы были женаты, она ни разу не требовала с меня отчета, где и как я провел время. Тем более таким тоном.

— Маша, что-то случилось?

— Что это такое?

Маша протянула мне прямоугольный бумажный листок. У меня подкосились колени, я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. На новой фотографии был я. Четырнадцатилетний подросток, неумело пытающийся попасть членом в рот светловолосой девушке со связанными руками и перекошенным от ужаса лицом.

— Откуда у тебя это? — выдавил из себя я.

Маша не ответила. Она отступила на шаг, прикрыла ладонью рот, в глазах у нее плеснулось такое, что мне показалось, будто кто-то с маху заехал мне ломом в живот. Я задохнулся страхом и болью, меня шатнуло, я лишь чудом устоял на ногах.

— Это было в почтовом ящике. Кирилл, либо ты прямо сейчас расскажешь, что это значит, либо я от тебя ухожу.

— Постой, — выдохнул я. — Подожди, я все объясню. Только не волнуйся…

— Это ты?! — Теперь Маша почти кричала. — Кирилл, я спрашиваю: это ты?!

Надо было соврать. Немедленно придумать любое оправдание, пускай даже самое нелепое, и соврать. Я понимал это, знал.

— Да, — услышал я свой слабый, дрожащий голос. — Это я.

Когда за Машей захлопнулась входная дверь, я прошаркал на кухню, трясущимися руками достал из холодильника бутылку водки. Расплескав половину, наполнил стакан и залпом его опорожнил. Пять минут спустя мне кое-как удалось взять себя в руки.

Это не шантаж, осознал я. Шантажист не стал бы впутывать в дело Машу, он озаботился бы доставкой фотографий лично мне, в руки. Значит, это месть. Запоздалая. А может быть, напротив — продуманная, выверенная, тщательно подготовленная. Только почему мне? Я не убивал. И даже не насиловал. Я так и не донес член до губ девушки, а под глумливое ржание Пачи разрядился ей в лицо. И враз протрезвел.

Мы выпили обе бутылки портвейна загодя, еще в лесу, на подходе. А когда добрались до реки, услышали голоса. Их было два — басовитый мужской и звонкий, с истеричными нотками женский.

— Нишкни, — велел Пача и, пригнувшись, полез в можжевельник. — Ух ты, какая телка.

Я так и не увидел тогда, какая телка, потому что впервые в жизни был в стельку пьян. Я лишь глядел на лупоглазую рожу сутулого долговязого Вагона, и меня разбирал смех — настолько глупое было у нее выражение. Голоса с речного берега доносились до меня, но я улавливал лишь отдельные слова: «трус», «предатель», «подлец», от них мне становилось все веселее. Потом голоса внезапно смолкли, и взревел мотор.

— Ништяк, — просипел Пача, когда мимо нас по просеке с ревом пронесся мотоцикл. — Телку берем.

Я не соображал ничего, когда, спотыкаясь и оскальзываясь, брел вслед за приятелями, тащившими в лес упирающуюся и зовущую на помощь девушку. Мне казалось смешным и забавным, когда ее связывали сорванной с палатки растяжкой. Я представлял, что смотрю кино — для взрослых, с крутыми парнями в главных ролях. А потом Пача с размаху хлестанул девушку по лицу, та тонко взвизгнула и смолкла, а Вагон повалил ее на землю и принялся срывать платье.

— Кирюха, чего расселся? — позвал Пача получасом позже. — Давай, твоя очередь…

— Ты еще не по этим делам, — хохотнул Вагон после того, как у меня ничего не вышло. — Что с ней делать-то будем, Пача? Заложит ведь.

Я не успел сказать, что девушку надо немедленно развязать и отпустить. Я вообще ничего не успел сказать, потому что у Пачи в руке щелкнуло лезвие самодельной выкидухи.

Потом они вдвоем тащили убитую к реке. Искали камень потяжелее. Орали на меня, чтоб привязывал, но я не мог — у меня ходуном ходили от страха и омерзения руки. Потом они сбросили тело в воду, и Пача сказал, что ништяк.

Не помню, как мы возвращались в Васкелово. В памяти отложились лишь бесконечные рвотные спазмы — меня крутило, выворачивало, корежило, непрестанная рвота не давала осознать, что я теперь, по сути, преступник, соучастник убийства.

Я понял это лишь наутро, когда Пача вызвал меня из дома наружу.

— Ты вот что, Кирюха, — сипло сказал он. — Запомни один раз и навсегда. Нас там не было, понял? Будут менты колоть — молчи. Не было, и все тут, полная несознанка. Если расколешься — тебе не жить. Ясно тебе? Ясно, спрашиваю?

Следующие несколько месяцев я прожил в состоянии непреходящего страха, криком заходясь в ночных кошмарах. Страх не ушел и после того, как я узнал, что по подозрению в убийстве задержан жених убитой. Страх ослаб, лишь когда выяснилось, что жениха признали виновным и осудили на пятнадцать лет. Шли месяцы, годы. Страх понемногу истончался, затем и вовсе сошел на нет. Совесть осталась. Она то и дело просыпалась, терзала меня, крутила, опустошала, несколько раз я был близок к явке с повинной. Затем мало-помалу совесть притупилась. Я стал забывать. Потом забыл.

Я вновь налил водки в стакан, но пить не стал.

— Жених, — вслух сказал я. — Вот это кто.

Жених отсидел, освободился и начал мстить. Кроме него, некому. Получается, он вернулся тогда и затаился на опушке. Ни слова не говоря и не попытавшись спасти невесту, заснял изнасилование и убийство на пленку. Допустим, он угодил на нары раньше, чем успел эту пленку проявить и отпечатать снимки. А теперь сделал это.

Я выплеснул водку в раковину и бросился к компьютеру. Через полтора часа в архивах мне удалось найти газетную статью по результатам суда.

— Воронов Николай Петрович, — бормотал я. — Двадцати трех лет, неженатый, бездетный, осужденный за умышленное убийство.

Я не знал, что буду делать дальше. Но знал теперь, откуда свалилась беда. А вернее — думал, что знаю.

Любая, даже самая неприятная и страшная правда лучше неизвестности. Пробудившись наутро, я осознал это в полной мере. Мне полегчало. Найти Воронова и объясниться с ним я сумею. Он, должно быть, нуждается — я отдам все, что у меня есть. Деньги, машину, гараж. Захочет — отдам квартиру. Три-четыре года строгой экономии, и купим новую — зарплата ведущего программиста в крупной коммерческой фирме позволяет. Я все объясню Маше, она поймет. Не может не понять, ведь Маша — моя жена. В конце концов, не настолько уж я виноват. Я не убивал и, по сути, даже не насиловал. Да и никогда бы такого со мной не случилось, не окажись я в обществе двух подонков.

Я сварил кофе, наскоро позавтракал и спустился вниз. С работы позвоню в детективное агентство, они мне этого Воронова живо разыщут.

— Кирилл!

Я вздрогнул, обернулся через плечо. Ко мне, прихрамывая, шагал долговязый сутулый мужик в потертом плаще и надвинутой на глаза кепке.

— Ччем обязан? — запинаясь, спросил я.

Мужик приподнял кепочный козырек.

— Не узнаёшь?

Я вгляделся в водянистые навыкате глаза и обомлел от страха. Я узнал.

— Вагон? Ты?

Мы не виделись с того самого дня. Со дня убийства. С тех пор я ничего не знал о нем и не хотел знать.

— Можно Вагон, а можно — Константин Андреевич Вагонников, — не отводя от меня взгляда, уточнил собеседник. — Нам надо поговорить.

Я замялся.

— Насчет чего?

— Не догадываешься?

Я догадывался.

— Ну, допустим, — осторожно ответил я. — Ты тоже получил фотографии?

Вагонников хмыкнул, протер глаза и вновь надвинул на них кепку.

— Фотографии, — устало повторил он. — Ты, значит, только в начальной стадии.

— Не понял. Что значит «в начальной»?

— То и значит. Раз так, ты, наверное, не поверишь мне. А поверишь, когда будет слишком поздно. Ладно, Кирюха, когда фотографии попали к тебе?

— Две недели назад. А к тебе?

— Три месяца тому. За тебя, значит, еще и не брались по-серьезному.

— Послушай, Вагон, — сказал я проникновенно. — Или говори толком, зачем пришел, или проваливай.

Он криво усмехнулся.

— Хорошо, толком так толком. Значит, так: я завтра явлюсь с повинной. Только мне не поверят, одних моих слов и невесть кем отснятых фоток мало. Я тебе предлагаю — вдвоем.

— Ты что, идиот? — опешил я. — В тюрьму захотел? На нары?

— Захотел, — кивнул Вагон. — Лучше, чем туда, где Леха.

— Какой Леха? — заорал на него я. — Ты спятил?

— Возможно, спятил. А может быть, еще нет. Леха — это Алексей Викторович Пучков. Пача. Он пустил себе пулю в лоб.

От неожиданности я поперхнулся, закашлялся. Вагонников продолжал говорить, но до меня не доходило. Его слова казались мне бредом, ахинеей, безумием. Якобы Пача получил первые фотографии полгода назад. Он их разорвал и спустил в унитаз, после чего с ним начали случаться несчастья. Попала в автокатастрофу жена, скоропостижно умер отец, вслед за ним зарезали старшего брата, дочь ушла из дома и не вернулась. Полтора месяца назад Пучков разыскал Вагонникова и предложил тому явиться с повинной. Вагон тоже тогда решил, что Пача спятил, и послал бывшего дружка куда подальше. Но потом несчастья зачастили и к нему.

— Жену изнасиловали в подъезде, — бесцветным голосом поведал он. — Избили до полусмерти, она в больнице сейчас, в коме. Неделю спустя не проснулась поутру мать. А третьего дня погиб Алик. Сын, старший. Застрелен неизвестными, когда возвращался с тренировки. У меня еще двое, Кирюха, мальчик и девочка, погодки. С меня достаточно. Ты женат? Дети есть?

— Женат, — автоматически пробормотал я. — Детей пока нет. Но Маша вчера от меня ушла.

— Это хорошо, — пробормотал Вагон. — Это здорово, что ушла. Повезло тебе. Может быть, они ее и не тронут.

— Да кто «они»? — заорал я. — Какие, к чертям, «они», идиот ты кретинский?! Что, непонятно, чьих рук это дело? — Я выдохнул и понизил голос. — Это ее жених мстит, больше некому. Как его там — Воронов. Отсидел за нас и теперь сводит счеты.

— Дурак ты, Кирюха, — сказал Вагон тоскливо. — Что ж… Я знал, что ты не поверишь. Воронова давно нет в живых. Я наводил справки. Он удавился на зоне. Ладно, вот мой телефон. — Он протянул мне визитку. — Если надумаешь — позвони.

Я сплюнул с досады.

— Не дождешься, — бросил я. — Давай, дуй в полицию, пиши заявление. Надеюсь, оттуда тебя отвезут прямиком в дурку.

— Я бы не прочь, — глухо сказал Вагон. — Знай я, что все на этом закончится, на дурку согласился бы радостью.

Шеф вызвал меня к себе за час до конца рабочего дня.

— Садитесь, Кирилл Эдуардович, — предложил он. — Я хочу вам кое-что показать.

У меня защемило под сердцем от дурного предчувствия. Я безвольно опустился в кресло для посетителей.

Шеф бросил на стол стопку фотографий. Мне хватило беглого взгляда. На ближайшей я возился у ног убитой, пытаясь привязать к ним камень.

Я отвел взгляд. Я не мог, не желал смотреть, что на остальных.

— Откуда они у вас? — обреченно спросил я.

— Прибыли с утренней почтой. Кирилл Эдуардович, молодой человек на фотографиях крайне похож на вас в юности. У меня, знаете ли, прекрасная память на лица. Я хотел отправить снимки на экспертизу, но потом решил сперва поговорить с вами. Итак: это вы?

Я выругался про себя. Шеф был у нас с Машей в гостях на годовщине свадьбы. Черт меня дернул снять с полки семейный альбом.

— Не надо экспертизы, — тихо проговорил я. — Да, это я.

Шеф побарабанил пальцами по столешнице.

— Вам вряд ли удастся убедить меня, что на снимках невинные шалости, — сказал он. — Однако вы можете попытаться.

— Это не шалости.

Шеф с невозмутимым видом кивнул.

— О репутации фирмы напоминать не буду, — бросил он. — Завтра жду от вас заявление по собственному желанию. Ступайте.

Двумя неделями позже умерла бабка. Я не любил ее и не видел много лет, лишь изредка выслушивал старушечье карканье по телефону. На похороны я не пошел, мне было не до этого. Фотографий больше не поступало, но я чувствовал, как нечто поганое, скверное подбирается, подкрадывается ко мне, таится в ожидании своего часа.

Новую работу я не нашел, пара интервью закончились безрезультатно. Маша так и не вернулась, на телефонные звонки отвечала теща, неприязненно предлагая позвонить как-нибудь в другой раз. Я маялся, не находил себе места, давняя история снова не давала мне жить и дышать. Убитая девчонка, имя которой я позабыл, и удавившийся на зоне Воронов стали частыми гостями в ночных кошмарах. Они, мертвые, окровавленные, вторгались в мои сны, беззастенчиво и безостановочно глумились надо мной, спаривались у меня на глазах и зазывали присоединиться.

Надо посоветоваться, думал я, маясь головной болью с недосыпа. Только с кем? Близких друзей у меня нет и никогда не было, после той истории я старался держаться от сверстников наособицу. Не с мамой же советоваться в таких обстоятельствах, да и отдалился я от нее после женитьбы. И уж точно не пойдешь со всем этим к случайному приятелю или бывшему сослуживцу…

Телефонный звонок выбил меня из очередного кошмара в шестом часу утра. Я не сразу понял, чего от меня хотят, а когда наконец понял и на том конце линии разъединились, долго еще сидел на постели недвижно, свесив ноги на пол и уставившись в пустоту. Затем вскочил и суетливо принялся одеваться.

— Да, — сказал я следователю УГРО, выбравшись из морга наружу. — Это она. Моя мама.

Мне не сразу удалось опознать маму в том, что увидел под простыней. Я стоял недвижно в дверях морга. Молчал. На меня навалились усталость и отупение. Я знал, что у меня горе, и не мог понять, почему не плачу.

— КамАЗ, — из ниоткуда, из иной галактики доносился до меня голос следователя. — На перекрестке. Не справился с управлением. Скончалась на месте. Мои соболезнования. Вот здесь подпишитесь, пожалуйста.

Частный детектив слушал не перебивая, глядя в сторону и с отсутствующим взглядом поигрывая шариковой ручкой.

— Это все? — спросил он, когда я наконец замолчал.

— Почти. Позавчера ночью у меня угнали машину. Но сейчас мне это кажется попросту мелочью. Заявление в РОВД написал, результата не жду.

— Понятно. — Детектив поднялся и заходил, заложив руки за спину, по кабинету. — Вы хотите, чтобы мы нашли злоумышленников, не так ли?

— Именно так. Заплачу, сколько скажете.

Детектив покивал. Затем резко, с грохотом, отодвинул от стола кресло и уселся в него. Теперь он глядел на меня в упор.

— Есть немало контор, где с вас взяли бы деньги, — отчеканил он. — Доили бы вас от души. Наша фирма поборами не занимается.

— Постойте, — подался вперед я. — Вы что же, хотите сказать, что злоумышленников найти не сможете?

Детектив вздохнул.

— Я ничего не хочу сказать. Я пока лишь говорю, что мы не беремся за ваше дело.

— Но почему?

— Вы не первый, кто обратился к нам с подобной проблемой. До вас были и другие. Сначала мы вели их дела. Носом землю рыли. С ног сбились, пытаясь понять, что происходит.

— И что? — Меня пробило дрожью, заколотило. — Что в результате?

— В результате-то? — Детектив крякнул с досадой. — Ладно, я сейчас расскажу вам кое-что, а как к этому отнестись, вы решите сами. Так вот: никаких злоумышленников среди ныне живущих людей нет. Ни в вашем случае, ни в одном из предшествующих. С вами даже не сводят счеты. У вас попросту изымают то, что присуще каждому человеку с рождения. Называйте это как хотите — везением, удачей, ангелом-хранителем, презумпцией невиновности или любым другим термином. Теперь вас этого лишают, и…

— Кто? — перебил я. — Кто лишает?!

— Не знаю, — пожал плечами детектив. — Может быть, мироздание. Или Господь Бог. Может статься, Провидение, убиенные вами покойники или еще какая-либо потусторонняя сущность. Вам давали время раскаяться и искупить вину. Вы не раскаялись и не искупили. Тогда вам предъявили обвинение — фотоснимки. И теперь реализуют принцип мировой справедливости.

— Справедливости? — выдохнул я. — Это вы называете справедливостью? Послушайте, я никого не убивал! Я совершил проступок в юности, но и все. Да — страшный проступок, фатальный. Я избежал наказания, признаю. Но моя мама — за что?

Детектив развел руками.

— Откуда мне знать, — сказал он. — Я лишь изложил свою версию. Дела могут обстоять совершенно не так. Возможно, все, что происходит с вами и происходило с вашими предшественниками, — всего лишь цепочка маловероятных совпадений. Ваше дело, как это воспринимать. Извините, больше ничем не могу быть полезен. Хотел бы сказать, что сочувствую вам, но, увы, — я не сочувствую. Справедливость несправедлива, вы полагаете? И слишком жестока? С этим могу согласиться. Частично. Всех благ, больше вас не задерживаю.

Злая декабрьская поземка студила мне ноги, ветер задувал под пальто и пробирал до костей, но мне это было безразлично. Я брел по ставшему враждебным черному городу и отчаянно пытался найти хоть какой-нибудь выход. Я хотел жить, я очень хотел жить. Мне нет еще тридцати пяти, я не преступник, не убийца, не нелюдь — я обычный, ничем не хуже других, человек. Свои скелеты в шкафу есть у каждого. Пускай не такие страшные и трагичные, как у меня. Так почему же я? Почему эта поганая, сволочная, циничная «справедливость» обрушилась именно на меня? Я косвенно виновен в гибели девушки. Хорошо, пускай не только ее, а еще и удавившегося за колючей проволокой парня. Но кто на моем месте поступил бы иначе? Кто в моем положении стал бы губить себя? Да никто. Пача и Вагон поступили так же, как я. Как и любой другой бы на нашем месте.

Вагон, вспомнил я. Он оставил телефон, просил позвонить. Я ускорил шаг, затем побежал. Едва оказавшись дома и разыскав визитку, лихорадочно набрал номер.

— Алло, — ответил тонкий девчоночий голос.

— Здравствуйте, мне Вагонникова.

Собеседница не ответила.

— Константина Андреевича, — уточнил я, бросив взгляд на визитку.

В трубке всхлипнули.

— Папы больше нет, — услышал я. — Он покончил с собой. На прошлой неделе. Выбросился из окна.

— Из окна? — ошеломленно повторил я. — Не знал… Извините.

— Постойте! Вы не Кирилл? Папа оставил записку, он просил передать, если позвонит Кирилл.

— Что передать? — машинально спросил я.

— Сейчас. Вот: передайте Кириллу, что страдают не те, кого мы любим. А те, кто любит нас.

Я разъединился. Послания от покойника мне только недоставало, ожесточенно думал я, срывая пробку с бутылки сорокоградусной. Идиотизм какой, тоже мне, философ хренов. Они были быдлом, подонками, оба, что Пача, что Вагон. Но я-то не быдло. Я…

Я залпом махнул полстакана, занюхал рукавом, отдышался, уселся за кухонный стол и, подперев кулаком подбородок, уставился в ночь за окном.

Кто следующий, навязчиво думал я. Маша? Допустим, Вагон прав. Любит ли меня Маша? Вернее, любит ли еще? А я ее? Мы прожили вместе четыре года. Привыкли друг к другу, с детьми решили пока обождать. Я не видел Машу три месяца и не особо скучал, да мне было и не до нее.

Что же дальше? Провидение или кто там еще убьет Машу? Или, может быть, отца, которого я не видел годами и которому нет до меня дела так же, как мне до него? И я, чтобы предотвратить это, должен оклеветать себя и сесть в тюрьму? Так не получится же, у Вагона вон не получилось. Значит, мне следует покончить с собой? Ну-ну.

Я вновь налил в стакан, выпил, забросил в рот горбушку лежалого, зачерствевшего хлеба. Пача пустил себе пулю в лоб. Вагон шагнул в оконный проем. Теперь моя очередь? Ради чего или кого? Ради сбежавшей от меня в трудную минуту бабы? Чужой бабы, считай.

Не дождетесь! Я — не хочу. На тот свет — не желаю, мне хорошо и на этом. Я уеду. Продам квартиру и уеду туда, где меня никто не знает. Найду работу, обзаведусь новой бабой. Справедливость или кто там будет по-прежнему мстить и ее укокошит? Да и пускай. Найду другую, третью, пока мстителям не надоест.

— Хрен тебе, справедливость, — сказал я вслух и расхохотался. — Всем вам хрен. Думаете взять на слабо, как взяли этих двоих? Обломаетесь!

Вы, как там вас, думаете доказать мне, что я подлец? Так считайте, что уже доказали. Я — подлец, согласен. Но еще я молодой, здоровый и неглупый мужик. Я как-нибудь проживу, не волнуйтесь. Плевать я на вас хотел.

Все статьи автора Читать все