Классный журнал

Сестра моя — смерть

13 апреля 2015 10:15

Прозорливый читатель, конечно, объяснит себе, почему именно так перефразировано в заголовке название сборника (и стихотворения) поэта. Виктор Ерофеев, как известно, писатель, не поэт. Но дело не только в этом. И не столько.

Все началось с того, что моя жена Катя задала мне неприятный вопрос.

— Смог бы ты, — спросила Катя за ужином, — пожертвовать своей жизнью ради процветания нашей страны?

Я ел вкуснейшую вырезку с печеной картошкой (Катя замечательно готовит!), и от неожиданного вопроса мясо попало мне не в то горло, я покраснел как рак, глаза вылезли из орбит, я стал давиться и задыхаться. Катя принялась отчаянно лупить меня по спине и кричать:

— Это не значит, что ты должен тут же, за ужином, немедленно жертвовать своей жизнью ради процветания нашей родины! Ты все воспринимаешь слишком буквально! Прекрати давиться!

Легко сказать! Слезы потоком текли из глаз. Я стал похож на несчастную слезливую собаку. Но я все-таки выжил. Когда я выжил и отдышался, я сказал недовольной жене, которой не понравилось то, что я чуть не умер за вкусным ужином:

— Ради кого я должен умирать? Народ счастлив. Родина встала с колен, отряхнулась, пошла дружить с Китаем. Что еще нужно?

— Не паясничай! — прикрикнула на меня жена. — Ты же прекрасно знаешь, что все это временно. Готов ли ты умереть за то, чтобы родина стала… ну, как Швейцария, свободной, но при этом огромной, ядерной и могучей?

Я представил себе наш народ в виде процветающих, могучих и ядерных швейцарцев и решительно замотал головой. Я отказался за это умирать. Тогда я представил себе наше население в виде дисциплинированных китайцев, которые трудолюбиво, на корточках снабжают весь мир своими китайскими товарами, — за это мне тоже как-то не умиралось. Конечно (между нами), лучше всего у нашего народа получалось быть советскими людьми и есть советское мороженое в стаканчике за двадцать копеек, клубничное, черносмородиновое, ореховое или ванильное. Оно продавалось в охваченном народными очередями ГУМе, и вкуснее него не было ничего на свете.

А еще в моем детстве были калачи, мучнистые, пухлые, с ручкой, — они были тоже самыми вкусными в мире, и мама привозила мне их в пионерлагерь вместе с плавлеными сырками и украдкой плакала, глядя на меня с красным галстуком, и мы, советские люди, объедали калачи вплоть до ручки, и отсюда пошло выражение: дойти до ручки. Эти калачи так и не научились снова делать у нас ни при бандитском, ни при чекистском строе. Мы жили в Советском Союзе, как в большом гнезде, и жили бы там до сих пор, но почему-то выпали из гнезда по не зависящим от нас причинам, лишившись навсегда и черносмородинового мороженого за двадцать копеек, и пухлых калачей. Однако умирать за мороженое и калачи тоже было мне не с руки, потому что умирать за возвращение человечества в прошлое выглядит все-таки несколько мракобесно.

Мысли о смерти раскачали мое сознание. Я бежал от этих мыслей, но они бежали за мной. Я и не знал, что это называется началом болезни. Как-то утром на Франкфуртской книжной ярмарке, поднимаясь на эскалаторе после бессонной ночи навстречу книжной славе, я почувствовал, что теряю сознание, и перед моими потухшими глазами ярким светом нарисовались три желтые стрелы на месте моего сердца. Я до сих пор не понимаю, как это могло случиться: три желтые стрелы!

Это была первая тайна.

Я не грохнулся в обморок и даже кое-как дошел до журналистов, и, облившись потом так, словно принял утренний душ, я им что-то сообщил про книги и про родину.

Я настолько не привык болеть, что мне казалось: это пройдет. Но это не проходило. Я стал задыхаться, сердце билось буквально в ушах. Назло себе и сердцу я еще слетал на фестиваль в один мармеладный город в Трансильвании, где пил, гулял и забавлялся эротическим массажем со своей переводчицей. Дело кончилось тем, что я снова облился потом и ночью во сне ко мне пришел мой покойный папа.

Мой любимый папа. Папа был одет в свою синюю рубашку с короткими рукавами, которую он обычно носил на даче. Он находился в каком-то городском пространстве и двигался по пустой пологой улице вниз, чувствуя мое присутствие, но не оборачиваясь на меня. Я пошел за ним, и мы подошли к пустому перекрестку. Он, опять же не оглядываясь (я видел только четверть его лица с правой стороны), повернул направо и медленно пошел дальше вниз, я хотел было за ним, но он спиной, затылком, всем собой предупредил, что туда, за ним, ходить не надо.

Это была вторая тайна.

Готовясь к операции, которая должна была продолжаться девять часов при остановке сердца и при искусственном дыхании, я обложился книгами — ну да, об этом самом… Заставляя себя читать и думать о том, что может со мной случиться, я понял, что моя мысль постоянно упрямится и, как упрямая лошадь, не хочет идти туда, куда я ее веду. Она вырывалась и останавливалась, наклоняла голову и ела подножную траву, пила из нечистых луж — лошадь моих мыслей.

Из всех книг, которыми я обложился, меня, конечно, достал не Данте, этот первооткрыватель темы преступления и наказания, далекой от моих волнений. Меня, конечно, достала тибетская книга мертвых, хотя я тоже отвратительно часто отрывался от нее и занимался повседневной дурью. И вот еще: наверное, там, у Толстого, но не в щемящей интриге Ивана Ильича, а где умирает князь Андрей при сестре и Наташе — его последние дни, — в них, в этих страницах, тоже было что-то угаданное.

Накануне вечером перед операцией мои знакомые кардиологи, как-то неестественно тесно сидя на диванчике, как будто они не могли рассесться повольготнее, спросили меня:

— Не боишься?

Я сказал так, как думал.

— Нет, — сказал я. — Не боюсь, но беспокоюсь. Это разница. Беспокоюсь. За себя, за дочку, за Катю.

Они покивали, довольные или нет моим ответом, и у них в руках как-то сама по себе возникла таблетка, маленькая таблетка, они сломали ее пополам и дали мне половинку. Они внимательно проследили за тем, как я ее принял. Я вошел в палату, лег и улетел.

Но в этот раз я улетел не навсегда. Я ничего не помню, кроме того, как мне вдруг сказали:

— Дышите!

И я стал дышать. А затем все вырубилось, и дальше палата в реанимации была похожа на джунгли, куда не пробивается из-за лиан солнечный свет, и вот в этих джунглях появляется Катя, и я, весь в трубочках, понимаю, что это именно то, что я хочу видеть, а за ней наша персидская подружка Зейнаб, и это тоже то, что я хочу видеть, и я говорю Кате:

— Ну, кажется, вот…

А через три дня пожилая, полная Рая, моя сиделка из города Винницы, тащит меня на себе в душевую при палате, снимает с меня халат, и я вдруг вижу себя, голого, в длинном-длинном зеркале: худое лицо, заострившийся подбородок, большие, неморгающие глаза, перемотанные ноги, схваченная цепким корсетом грудь.

— Сбежавший из морга, — говорю я Рае.

Та неопределенно усмехается, не зная, что тут сказать, а моя память летит куда-то вниз, как в колодец, летит моя голова вниз, в колодец, и там, в глубине, я нахожу себя во время операции, когда остановлено сердце и включено искусственное дыхание. И надо мной — два хирурга.

Я их не вижу, но я вижу картину. Это не обычный сон, это не видение, это картина. Я нахожусь рядом с небольшим количеством людей. Возможно, это переправа. Возможно, где-то близко река. Я смотрю на этих людей и не запоминаю их. Но вот их фигуры немного раздвигаются, и я вижу девушку. Да, это взрослая девушка со спокойным, доброжелательным лицом. У нее, кажется, белый круглый небольшой воротничок и темное платье. А на голове темные волосы. И, может быть, берет. Насчет берета не уверен. Но темные волосы — точно. И она смотрит на меня приветливо и выжидающе. У нее абсолютно сестринское лицо. Она готова взять меня с собой или подождать. Как я хочу. Она не настаивает. Но с ней не страшно. Даже хочется остаться с ней, но ты постепенно понимаешь, что это значит. И ты делаешь то, что делаешь…

Это была третья, главная тайна.

Колонка Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер" №54. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".

Все статьи автора Читать все