Классный журнал

МНЕ ВСЕГДА всего было мало. Я кончал от лежащей на боку фигуры бесконечности, сладостной ленты-восьмерки, похожей на рисунок Модильяни. Наверное, «мне всегда всего было мало» — лучший девиз писателя, но для человека, который живет внутри писателя, это смертельный номер.
 
Мне тогда было двадцать два года. Я только что женился. Я был совершенно счастлив. Это было время, когда все сведения о мире мы получали от Польши. В советской, брежневской Москве продавалось много польских журналов и газет, в доме книги «Дружба» на улице Горького можно было купить на польском языке альбомы сюрреализма и книги Кафки. Сейчас даже странно представить себе, каким светлым туннелем был мир польской печати, вполне доступный русскому человеку для чтения с шевелящимися от вторжения в польский язык губами. Из журнала «Кобета и жиче» женщины узнавали, как краситься, а на задней странице были мировые сплетни об актерах. Из журнала «Экран» мы узнавали о запретных новинках Голливуда. По еженедельнику «Политика» и его неожиданно смелым карикатурам мы учились азам самой политики. В нашем поколении все прошли через искус Польши, ее кино, джаз, литературу. Но мне всегда всего было мало. В двадцать два года я женился на Польше. Да, так прямо на всей Польше и женился. Она явилась мне в образе прекрасной варшавянки, студентки филфака. Польша — вкусная страна, и ее папа был, конечно, одним из самых замечательных поваров Польши, а мы тогда в Москве и не догадывались о безудержной ценности высокой кухни.
 
Я полюбил мою варшавянку с такой силой романтической любви, что мне мог позавидовать Шопен, потому что наша любовь часто оказывалась сильнее и глубже его музыки. В конце концов я женился на Польше, женился на всех ее фильмах, журналах и книгах, на том же самом Шопене женился. После московской свадьбы мы уехали из Варшавы на сереньком «мерседесе» ее папы в горы, в золотую осень, пили горное молоко, ели горные свиные отбивные, купались в горных озерах, чистых, как глаз порядочного человека. Мы обзавелись компанией новых, молодых, как мы, польских друзей, с ними пили пиво и спирт с томатным соком. Спирт с томатным соком выглядел как польский бело-красный флаг, его нужно было пить стремительно и бескомпромиссно, иначе наутро в горле сползал  вниз вся слизистая оболочка, но даже при грамотном употреблении напитка она все равно сползала, как носок в модном сапоге. Молодые поляки, завидев мое умение обращаться со спиртом, были в полном восхищении. А поскольку я был к тому же пылким, романтическим молодоженом, они мне говорили в качестве самого главного комплимента:

— Ты так не похож на русского!
 
Я смущался от такой необъяснимой любви ко мне, меня волновали и «мерседес», и горы, и, конечно же, варшавянка в ее синем платье с тоненьким пояском. Я был в той горной золотой осени настоящим обжорой счастья, я наелся любовью до отвала.
 
Когда мы вернулись в Варшаву, то оказалось, что нам нельзя ехать вместе в Москву, потому что моей молодой жене нужно было ждать разрешения советских властей на постоянное счастье со мной в Москве и в ближайшем Подмосковье: в те годы иностранцев дальше чем на сорок километров от Москвы не пускали мудрые строители коммунизма. Но в советском консульстве в Варшаве нам сказали: ждать придется не дольше двух месяцев, и мы, наревевшись вдоволь в роскошных варшавских парках, расстались на платформе центрального вокзала Варшавы.
 
Я вернулся в Москву, отгулявшую уже свою золотую осень, серую, притихшую, обильно политую мелким дождем. Я не находил себе места, мое счастье превратилось в огромный воздушный шар, который кишел пустотой и любовным томлением. По ночам я плавал с молодой женой в горных озерах, похожих на глаз порядочного человека. Мы писали друг другу сбивчивые от любовных признаний письма.
 
Прошел октябрь. Наступили ноябрьские праздники. Москва покрылась красными пятнами по всему городскому телу. Мои родители куда-то подевались, возможно, уехали на несколько дней в дом отдыха «Сосны». Я остался один в их большой квартире.
 
Мой болгарский приятель Любо, который в течение жизни сделался доктором наук, профессором, академиком, проректором, ректором и, наконец, президентом болгарских театральных институтов и киношкол, в то время был болгарским комсомольцем, иностранным студентом ВГИКа. У него был отличительный знак: он закуривал перед тем, как войти в любую квартиру. На площадке перед квартирой моих родителей он тоже лихо закурил, позвонил в дверь и ввалился с толпой будущих киношников, из которых потом не вышло никакого толка. Но все-таки толк вышел. Их праздничный визит превратился для меня в лобовое столкновение.
 
Вместе с Любо вошли в квартиру высокий исландец Халли, тоже студент ВГИКа, его русская жена Наташа, оказавшаяся впоследствии бурной любительницей пьяного секса, затем тьма не оприходованного мною народа, и среди этой толпы, как в опере, явилась главная героиня.
 
В семье исландского капитана было четыре дочери. Старшая, Гудрун, работала в Москве корреспондентом всех газет острова с гейзерами. Она была высокая, худая и некрасивая. За ней по возрасту шла безымянная для меня (потому что я никогда ее не видел) стюардесса исландских авиалиний с синими глазами — Любо божился, что она была фантастической красавицей. Самую младшую звали Кристина, она училась где-то на Западе; за ней ухаживал сам Любо, когда она позже приезжала в Москву, и Любо она не далась. А полумладшую сестру звали Аушта, она приехала в Москву работать в исландском посольстве юным дипломатом-референтом, она была на два года старше меня. Нет, лучше бы она не пришла в тот по-советски праздничный вечер. Когда счастье сталкивается со счастьем на страшной скорости в неожиданном лобовом столкновении, разбитая жизнь неминуема, одна, две, три уничтоженных жизни.
 
Я влюбился в Аушту с первого взгляда, а когда в разгар студенческого пьянства мы вышли с ней на утлый балкончик посмотреть на революционный салют, я ее уже любил любовью размером в ядерный взрыв. Она стояла на балконе и, улыбаясь, как улыбаются невидали, смотрела на высокие вспышки красных, зеленых и белых ягод фейерверка — тогда салют был еще трогательно детским. Мы вернулись в квартиру и пропали. Нас больше не видели. Гости под руководством Любо покидали квартиру, оставив кучу валютного пива. Ночь мы с Ауштой провели на полу.
 
Мы виделись каждый день. Она приходила с работы в длинную квартиру для дипломатов на проспекте Мира, я приходил за ней следом.

При входе во двор стоял страшный истукан-милиционер, он охранял западных дипломатов, но был беспощаден к незаконному появлению русских в его владениях, заставленных иностранными автомобилями. Я играл роль иностранца: входил в заснеженный двор в рыжей расстегнутой дубленке, без шапки, распевая английские песни.
 
Я знал, что, если меня поймают, КГБ проломит мне голову за связь с дипломатом из страны НАТО (Исландия состоит в НАТО и сегодня), но любовь была сильнее всякого страха. Я приходил к ней домой — она читала на синем диване, улыбаясь, как улыбаются только невидали, книгу Горького «Детство» на исландском языке. Она медленным движением опускала Горького на пол, и мы приходили в себя только утром. Мы ставили мировые рекорды любви.
 
Утром, спускаясь по длинному эскалатору на станцию «Рижская», я смотрел на советский народ и думал: «Жизнь подарила мне невиданное счастье».
 
Я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Эльска мин, эльска мин — я тебя люблю. Мы шли под вечер по какому-то московскому парку, вдоль ряда голых стволов лип, посреди сугробов, счастливые, молодые, красивые, и она, наклонив слегка голову и улыбнувшись своей улыбкой, сказала, что она беременна.
 
Тут на горизонте появилась птица Гудрун. В ее квартире произошел неприятнейший разговор. Она тихо спрашивала: это верно, что ты женат? Аушта давно уже знала, что я только что женился. Я хотел от нее ребенка. Я хотел ее, исландскую дочку капитана, сделать матерью моего ребенка в Исландии, где нет родовых фамилий и где имя отца превращается, точно отчество, в пожизненную фамилию детей. Я хотел быть с ней всю жизнь, где и как угодно, отрекаясь от местного коммунизма и в ужасе думая: «Я же молодожен! Что мне делать? Она беременна!»
 
Мне жена звонит: через три дня выезжаю в Москву. Мы идем с Ауштой в поликлинику УПДК, поликлинику для дипломатов. Сидим в белом коридоре одни, ждем вызова гинеколога. Входим. Аушта улыбается. Я стою рядом с ней, полулежащей в кресле. Как переводчик английского языка — мы говорили с ней по-английски, мой английский был чудовищным русско-английским суржиком. Гинеколог спросила:

— Когда была первая менструация?
 
— В шестнадцать лет.
 
Непорочная страна гейзеров, напоследок подумал я.