Классный журнал

На завтрак в городе мертвых подали безжелтковую яичницу с обезжиренным беконом и обессоленной солью новейшей генерации; на выбор представлены: чай без теина, кофе без кофеина, лучшие виды диетических sweeteners.
 
В городе мертвых есть все для здорового образа жизни! А перед завтраком, для аппетита, демонстрируют ржавые чушки из отельной коллекции: те, что не такие ржавые, — бывшие британские снаряды; те, что поржавее, — германские. «За таким добром у нас далеко ходить не надо», — сказала Хлоя, хозяюшка отеля с благоухающим названьем «Эликсир»: во время реконструкции копнули под пол, а там в ассортименте металлолом Первой мировой, гильзы любых форматов, стрелковых и артиллерийских, минных и шрапнельных. Но не стали даже вызывать DOVO, спецслужбу саперную, по таким пустякам… Вот если бы нашлись, как, бывает, находят, снаряды с хлором, с фосгеном, с ипритом — с тем отравляющим газом, который вписал имя «Ипр» в историю войны и химии… Результаты воздействия ржавых чушек и газов можно осмотреть, прошвырнувшись по окрестностям на прокатном велике: 140 воинских кладбищ — и канадские, и австралийские, и Tyne Code, самое вместительное кладбище союзников, и немецкие, включая креативный, по части статуй, Langemark. В сумме больше миллиона могил — итог четырехлетнего месилова за Ипр, с того еще 14-го года. Определенно, люди в войну переводятся раньше, чем снаряды. Зато потом истлевают быстрее — на радость почвам.
 
В прокат не берем электрический байк, с аккумулятором на багажнике, постыдный и малодушный: разве ноги забыли, как давить на педали, разве силы иссякли?! В городе мертвых всё ловчишься доказывать, хотя бы себе, что — порядок, живой.
 
…Во Фландрии зима: плюс 13, кумулятивный ветер, блефующий туман. И Дирк, гид на велосипеде, выдает дождевики цыплячьей масти, с мигающим светодиодом на спине, чтоб не затеряться: в такой оболочке уязвим, как под прицелом. Вспоминается эпизод из письма подполковника Джона Маккри, про битву за Ипр — как связному-байкеру отрывает осколком голову, но падает он не сразу, велосипед несет всадника без головы как ни в чем не бывало…
 
Наша остановка — в свекольно-капустных полях под Лангемарком: сейчас здесь мощное амбре не отравляющего газа, но мирных навозов. 22 апреля 1915 года в 17:00 по Гринвичу именно сюда германцы распылили по ветру, из закопанных баллонов, 180 тонн хлора. Желто-зеленое облако сперва накрыло алжирцев — зуавы панически бежали, отбрасывая на бегу ружья, ранцы, портупеи. Потом отступали и французы, и англичане, стремясь вырваться из хлора, но резкие движения были ошибкой: на бегу легкие стремительно накачивались газом, убивая изнутри. «Мой дед, хороший пловец, принял интуитивное решение — когда облако почти достигло окопа, он, стараясь не дышать, забрался на ближайшее дерево.
 
Хлор тяжелее воздуха и оседал на дно траншей — те, кто ложились, те не выжили. Наступавшие немцы шли следом за газом, но были остановлены огнем двух орудий 10-й канадской батареи, которая занимала позицию в 500 метрах севернее Сен-Жульена. Ближе к семи вечера можно было осмотреться, пересчитать потери. Тысячи трупов лежали вдоль дорог и реки. Тот, кто в жажде дополз до воды и напился, лопался от химической реакции в легких, как передутый шарик, с фонтанами крови и слизи. Германское командование, впрочем, осталось не вполне довольно результатами атаки: возможно, полной победе помешала примитивная защита от газа самих атакующих — всего-то подушечки из очесов, пропитанные гипосульфитным раствором. Но благодарное человечество не обделило вниманием “отца химического оружия” Фрица Габера: в 1918-м он получил Нобелевскую премию за великие достижения».
 
Мы снова крутим педали вдоль плоских пейзажей, за желтой курткой гида. Раньше Дирк водил экскурсии в паре с женой — она умерла два года назад от экзогенной астмы: «Здесь постоянно чего-то такого ждешь, наша константа — предчувствие беды. Этот город, только если не вглядываться, — как живой и вроде бы в форме: кирпичная кладка, мощеные улицы, родовые гербы на фасадах. Но в какой-то момент ты, уроженец Ипра, замечаешь, как подозрительно нерасхожен этот якобы средневековый булыжник, будто и не было семи веков. Почему столь метко подогнаны друг к другу эти стены, словно строились одномоментно, а не лепились друг к другу естественным образом, за годом год? Э, да тут явно поработали над внешностью, пытаясь скрыть, что тысячелетний город, с хвалеными бастионами месье Вобана, покрошили ударно, за ноябрь 14-го, а потом размельчили руины — на Западном фронте, умышленно, без перемен. Ну а после грешного дела — покаяние, как у добрых христиан заведено. И палату суконщиков, и беффруа, и в целом город отстроили заново, по старым чертежам, еще по свежей памяти. Но не надо обольщаться, что можно сначала массово покоцать друг друга, а потом в темпе таких же нарожать на замену. Числом ряды, возможно, и восполнятся — но не умением, не качеством. В репродуктивном деле, как в любых высокотонких процессах, нельзя обогнать постепенность. Древо жизни выпиливается медленно, лобзиком. Экспресс-метод с историей не пройдет. Как ни пытайся запудрить трупные пятна, загримировать искусственный мир, выдать его за реальный — декорации не станут обжитыми, город не воскреснет по щелчку. Тут и спору нет, кто в римейковом доме хозяин: мертвые. Они выдергивают нас отсюда — туда, с регулярным профитом. Вот, Рыжий Томас подтвердит!»
 
Рыжий Томас, сапер из службы DOVO, или Сизиф иного порядка, как раз тащит на руках в фургон снаряд — видом вполне боеспособный. «Плуги новые понакупали фермеры — теперь каждый день выкапывают “железный урожай”» — так Рыжий Томас хозяйственно называет винтажный металл. Если учесть, что за Первую мировую в поля Фландрии засеяно с миллиард снарядов, а разорвалось в болотистой почве куда как не все, — у саперов перспективное будущее, им незанятость не грозит. Схема проста: фермеры выкладывают на обочину, и если DOVO опередит «черных коллекционеров», у которых тоже есть виды на этот урожай, — снаряды отвезут на спецполигон и обезвредят, то бишь взорвут. Но только в условленные часы, чтоб не травмировать местных жителей. По прикидкам Рыжего Томаса, дел у саперов еще лет на сто минимум: «И это только с Первой разобраться. А ведь еще Вторая. И это не считая ре гиональных конфликтов. Война длится лет пять — а потом пять поколений порядок наводить. Так что о Третьей пока даже не думайте. Мир не готов».
 
Томас направил фургон на очередной вызов, под Пашендейл, а мы через мемориальные погосты вернулись в Ипр, представший под другим углом. Острый контур палаты суконщиков выпирает из тумана, как «буду резать, буду бить, все равно тебе…». А вот и башня, откуда — и это со Средних веков еще — насмерть сбрасывали кошек — как им, суконщикам, казалось, изгоняя зло. Но зло — таким образом — изгналось ли? И все последующие события — не были ли местью укокошенных кошек? Здесь все алиби зыбки: на каждом углу застигаешь себя, как на месте преступления, — вроде бы не твоего, но как знать? Уходит в пятки и трепещет сердце ангела… Это как после вчерашнего: кинешься с утра заметать следы, пылесосить пепел, осколки, стирать бурые пятна с поверхностей — даже и не потому, что жена вот-вот нагрянет или с неба кто-то явится, скажет: «Дай ответ»… А в первую голову перед собой неловко, что все такое наворотил, и только и думаешь: ничего-ничего, отмотаем на попятную, переведем часы на солнышко, разбитый антиквариат подменим новоделом, один в один, — авось срастется, не заметят… Но сунешься под софу — ба, а жена-то уже не нагрянет, горюша, вот откуда подтеки лиловые на кухонном ноже… И с неба никто не явится: сам же вчера успешно убедил, что некому.
 
…Мы, велосипедные экскурсанты, чествуем Дирка пенистым «траппистом». Две британские пары, пенсионного формата. Мамаша с двадцатипятилетней дочуркой, из Австралии. Все они здесь по делу — воздать предкам, воевавшим где-то около.
 
— Ну а вы, Игорь? Что вас сюда привело? — спрашивают британцы.
 
— Набираюсь аргументов для спора с военруками…
 
— Их можно переспорить?
 
— Вряд ли…
 
— Зачем же спорить?
 
— Есть разновидности Сизифова труда…
 
Про ту войну все вроде сказано, доказано. Через Ипрский выступ прошли видные мастера красного слова — они и стали мастерами, собственно, потому, что прошли. Вот француз Луи-Фердинан Селин, попавший на фронт ура-патриотом и через пару месяцев раненный в голову во Фландрии: «“Неужели я единственный трус на земле?” — подумал я. И с каким ужасом подумал! Трус, затерявшийся среди двух миллионов героических психов, сорвавшихся с цепи и вооруженных до зубов? В касках, без касок, без лошадей, на мотоциклах, в машинах, свистящих, стреляющих, хитрящих, летящих, ползущих на коленях, идущих маршем, гарцующих по тропинкам, громыхающих, запертых на Земле, как в сумасшедшем доме, чтобы разрушить все — Германию, Францию, целые континенты, — разрушить все, что дышит, более бешеных, чем собаки, и обожающих свое бешенство (чего за собаками не водится), в сто, в тысячу раз более бешеных, чем тысяча бешеных собак, и во столько же раз более злобных! Миленькие же мы, однако, типы! Девственником можно быть не только в смысле похоти, но и по части Ужаса. Мог ли я представить себе такой ужас, когда уходил с площади Клиши? Кто мог угадать, не распробовав войны, сколько грязи в нашей героической и праздной душе? Выходит, тут не ошибка? Выходит, запросто стрелять друг в друга, не видя даже в кого, не запрещается! Это из тех вещей, что можно делать без риска схлопотать нагоняй. Это признано и даже одобрено серьезными людьми, все равно что лотерея, свадьба, псовая охота. Ничего не скажешь. Война разом открылась мне вся целиком. Я лишился девственности. С войной нужно остаться наедине, как я в ту минуту, чтобы рассмотреть ее, стерву, анфас и в профиль».
 
А вот голос из аналогичных окопов с другой стороны — Эрих Мария Ремарк обнаруживает, в чем ключевой пафос войны: «Я до сих пор помню, как стеснялись мы на первых порах, когда новобранцами жили в казармах и нам впервые пришлось пользоваться общей уборной. Дверей там нет, двадцать человек сидят рядком, как в трамвае. Их можно окинуть одним взглядом, — ведь солдат всегда должен быть под наблюдением. С тех пор мы научились преодолевать не только свою стыдливость, но и многое другое. Со временем мы привыкли еще и не к таким вещам. Здесь, на свежем воздухе, это занятие доставляет нам истинное наслаждение. Не знаю, почему мы раньше стеснялись говорить об этих отправлениях, — ведь они так же естественны, как еда и питье. Быть может, о них и не стоило бы особенно распространяться, если бы они не играли в нашей жизни столь существенную роль и если их естественность не была бы для нас в новинку, — именно для нас, потому что для других она всегда была очевидной истиной. Для солдата желудок и пищеварение составляют особую сферу, которая ему ближе, чем всем остальным людям. Его словарный запас на три четверти заимствован из этой сферы, и именно здесь солдат находит те краски, с помощью которых он умеет так сочно и самобытно выразить и величайшую радость, и глубочайшее возмущение. Ни на каком другом наречии нельзя выразиться более кратко и ясно. Когда мы вернемся домой, наши домашние и наши учителя будут здорово удивлены, но что поделаешь, — здесь на этом языке говорят все».
 
Но воевал под Ипром, бок о бок с Ремарком, еще один литератор — ефрейтор, который в своей первой и последней книге нашел для тех событий иные слова: «Пройдут века и тысячелетия, и человечество, вспоминая величайшие образцы героизма, все еще не сможет пройти мимо героизма германских армий в мировой войне. Чем дальше отходят в прошлое эти времена, тем ярче сияют нам образы наших бессмертных воинов, являя образцы бесстрашия. Покуда на земле нашей будут жить немцы, они с гордостью будут вспоминать, что эти бойцы были сынами нашего народа». Все, кого свела война с этим пафосным ефрейтором, спервоначалу обладателем пышных усов, которые ему пришлось сбрить до усиков, поскольку они торчали из-под противогаза, — все отмечали стопроцентную серьезность ефрейтора. Никто не помнит, чтобы он улыбался. Он был все время начеку: бывает, играют в карты, вдруг ефрейтор ни с того ни с сего куда-то срывается с насиженного места. Через несколько секунд оставшихся картежников накрывает снарядом. А ефрейтор жив. Потому что ему не до шуток, не до хаханек, у него впереди великая цель: взять реванш, устранить величайшую катастрофу, каковой он считает поражение Германии в Первой мировой. И вот фотография 1940 года: снова Ипр. Бывший ефрейтор, теперь рейхсканцлер, в длинном кожаном пальто идет через арку Мененских ворот, где выбиты имена его бывших врагов. Он победно входит в город, который был разрушен, но не взят в 1914-м. Он улыбается.
 
…Только на 5 лет, на время Гитлера, прерывалась поминальная служба под аркой Мененских ворот: с 1927 года каждый вечер, в час назначенный, горнисты из пожарного департамента трубят Last Post для тех, кто сгинул под Ипром. Антон Версхот, бывший пожарник, делает это каждый день уже 60 лет. Один только раз опоздал: «По пути на церемонию отвлекся: пришлось вытаскивать из воды тонущего. Но с тех пор решил: даже если пожар, если Апокалипсис, все равно — служба прежде всего, служба должна быть отыграна».
 
На стенах арки выбито 54 896 имен погибших, но не захороненных солдат и офицеров союзников Первой мировой. Каждый вечер под горны поминается несколько имен. «Мы тут прикинули — до 2050 года у нас все вечера заказаны ими». — Антон обводит рукой мемориальные стены и закуривает — в 90 лет уже можно себе это позволить. Протягивает портсигар: «Угощайся!» Я не курил лет двадцать — у дыма металлический вкус, как будто пробуешь что-то из «железного урожая», то ли мину, то ли шрапнель.
 
Горнист, сыграйте что-нибудь еще! Сыграйте для живых — не все ж для мертвых.
 
Отставной пожарник прижимает мундштук к губам, и долгая чистая нота уходит в туманную ночь, летит, отталкиваясь от стен убитого и мирно мерцающего фонарями города, рикошетом поднимаясь в беззвездное небо зимы.
 
Одинокая нота горна — то ли первая, то ли последняя; то ли в атаку, то ли отбой… Кто же сейчас разберет? В такой туман. В такую ночь.

Колонка Игоря Мартынова опубликована в журнале "Русский пионер" №52. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".