Классный журнал

Кто помнит, что такое «андроповка» и «Ява явская», поймет: заграница сперва была точкой отрыва, романтикой бегства, когда совершенно не важно — куда.
 
Сколько раз седыми утрами, в родимых Химках, после ночной овердозы гаванского рома, воскреснув под Толстым, в одноименном парке, втащивши в жабры кислый дымок, — под похмельным, единственно верным углом окидывали взглядом родину, которая на маленькую букву. Лучший момент сказать ей все, что думаешь… без завываний и обид… пока никто не держит, пока менты индифферентны и хладнокровны небеса… сорви резьбу, сбей цугцванг… с опорой на утренний тремор выдай код закрытого города, за которым, как учили, ломится шпионаж: индекс четырнадцать — четырнадцать — два нуля… Ты же понял эту подмену: затем-то город и закрыт на вход — чтоб ограничить поголовье рвущихся на выход. На то и занавес — чтобы не выпускать. Но тем и веселее — вырваться! А этот закрытый город оптимален для бегства. Куда ни двинь, отрыв на все четыре! О, как замысливали мы побег: через Старбеево, полчаса до Ш-2, сунуть погранцу фальшивый паспорт канадского какого-то Лемье — взойти на борт. А если вдруг сорвется небо — тормознуть стрелу любую, пусть даже красную… качнув для профилактики дулом старбеевского пугача — скомандовать: «Норд-Вест! На Гельсингфорс! На Койкулоппу! Кому ни остановка!» Харэ облизывать пупок, дадим шунта и вспорем стрелку, покуда жоксы кое в чем сильны! А если не выйдет по рельсам — есть и запасной исход: зря, что ли, испуская дух и хоронясь вдоль рукопашного русла, прорыли узники совдепа водную артерию?! Исполнить волю их — головою с моста в экспортную баржу, зарыться в гальку, в алмазы, пепел, песок из бутаковского карьера! Плыть на юга, пока не откопают турки! Все виды транспорта к услугам беглеца! С вожжой под хвост, на лошадиной силе, Радищеву в противофазу, он к нам, мы вспять разматываем ленинградский тракт! Столь и стозевна, сколь озорна перспектива, только тронь — сама покажет выход, исторгнет.
 
А потом — упал занавес, разверзлись дали. И мы взяли заграницу экстерном, уложившись в семилетку. Помню первый чартерный рейс на берег турецкий… год 92-й, на борту ничего, кроме квелой «Буратины»… загранпаспорт чист, как простыня перед стартом первой брачной ночи…
 
Теперь не то: паспорта проштемпелеваны до крайней корки… пробу ставить некуда… а все равно — снега сойдут, полоска взлетная оттает… и тянет по миру — хоть на последние, сэкономленные на школьных завтраках, носках, горжетках… Нет, мы не можем, не должны сойти на нет из-за банкротств, из-за кризисов! Мы не имеем права оставить заграницу в покое без себя, без русского путешественника! Русский путешественник — совсем не то, что путешественник, скажем, не русский, который выдвигается постфактум, в гроб сходя, перемещается пугливыми горстками в одинаково бледных, как больничная пижама, экофрендлевых ветровках и в соответствующих старшинству шортах до пяток. Нет! Русский путешественник выходит в свет уже при жизни, тратит все на «горящие» путевки. Он влетает в мир молодцеватый, озорной, деятельный. Он в плавках прыгает с балкона на балкон, ползет, неумолим, по водосточным трубам. Ему что Суахилия, что Бенгалия по колено, он бодр и добр. Он в этих странах действующее лицо, он не в музей приехал, а за две недели выпотрошить жизнь по полной программе: если надо, отсидеть в тюрьме, возглавить восстание, навести конституционный или любой другой порядок.
 
Вот он плывет за буйки с твердым намерением разобраться в коренном отличии мулатки от креолки, тайки от майки. Вот он во главе пелетона на самых крутых виражах. Он как с цепи сорвался! Да так оно и есть: пока в пути, в отъезде, в кругосветке — голыми руками его не возьмешь. Люди в черном явятся с облавой — а нет его, след простыл, ищи-свищи… где-то далеко…
 
— За границей, что ли?
 
— Дальше. За гранью.