Классный журнал

ЗАГРАНИЦА — это мир, где нет «заграницы». Есть слова «foreigner» и — так говорят о приезжих, иммигрантах. Но американец, едущий в Сингапур хоть на два года, хоть на пять, не скажет «уезжаю за границу», он скажет «еду работать в Сингапур».
 
Когда в 1989 году упала Берлинская стена, было чувство, что мир открылся всем. Казалось, что в этом новом мире мы все наконец поймем друг друга и, может, даже станем друзьями. Многие рванули туда — за загаром и шопингом, на сафари и роуд-шоу и просто так, посмотреть. А я поехала в Америку работать, взяв всю семью. Зачем? За лучшей жизнью, конечно. Лучшая жизнь — это не только удобства, изобилие и прочая немаловажная ерунда. Лучшей жизни в чужой стране не бывает, только в родной. Чужое можно лишь терпеть. Интерес к русским, иногда почти дикарский, и неприязнь к России, такая клишированная, вера американцев в величие собственной страны, такая пафосная, и их безразличие к остальному миру, такому провинциальному. Все приветливы, открыты, и это не наносное. Только душевности нет. Не только ко мне: ее просто нет. У всех дом, работа, дети, спорт; остальное — побоку. Разве что изредка вечеринки, на которых и поесть-то толком не дают.
 
Хотелось кричать: «Вы все какие-то ненастоящие, вы не умеете друг другу сопереживать!» Хотелось взломать стену в этот мир, где все чужое и все чужие друг другу, достучаться до заветного, прикипеть душой. А зачем? Посидеть после работы на солнышке в открытом кафе с бокалом винца и совершенно необременительным разговором — разве этого мало? Enjoy the moment! Когда я это приняла — как будто стена упала, и открылась страна, своя, родная, как человек, который часто раздражает, но все равно родной и понятный.
 
Тамошняя работа надоела, и я рванула в Москву. Без колебаний — ведь в России уже наверняка прекрасно, пусть победнее, поменьше удобств, но там должна быть та же свобода, такие же люди. Иначе и быть не может, ведь время бежит, Берлинская стена упала уже почти десятилетие назад.
 
Все годы, что я жила в Москве после Америки, я так и считала. По той простой причине, что на самом деле я там не жила, а лишь работала. Офис, совещание, корпоратив, по улице — лишь от подъезда до машины, дома — только поспать, и снова на работу. Разве еще в выходные потусить, в командировку в Европу съездить. Однажды согласовывала бумагу в Минфине, и высокий чиновник спросил: «А у вас русский — родной язык?» А в отпуск — дважды в год — только туда, в Америку. Не просто к мужу и сыну, а домой. Встречая меня в аэропорту, они смеялись: «Тебя в толпе сразу видно. Не русская, но и не американка, то ли из Европы, то ли еще откуда».
 
И точно, меня тут же и занесло в Европу. Прилетела в Лондон, считая, что я уже все знаю про «заграницу», а тут все другое, чем в Америке. В домах все ломается, сервис — жуть, телефон подключить — пытка, почта теряется, банки зачисляют деньги так, что их ищешь две недели. Все на это жалуются, но покажите мне хоть одного, кто не любит Лондон.
 
По утрам, выйдя из квартиры и пересекая Гровнер-сквер, я не могла поверить: неужели этот лучший на свете город — мой? Плевать, что в Москве у меня была «ауди» с водителем, а тут я езжу на метро, что в Москве я ходила на закрытые корпоративы и светские тусовки, а в Лондоне меня никто не знает и никуда не зовет. На углу сквера всегда стояли полицейские, мы знали друг друга в лицо и каждое утро душевно здоровались. Интересно, вспоминают ли они меня сейчас?
 
Континент без границ, культура своя в доску, люди живые, политкорректность — в отличие от Америки — с разумной долей самоиронии. Рассыпались стены, все сделалось любимым. И ненужными стали звонки по ночам, вот это русское: «Помоги, ты же друг!» В Европе, как и в Америке, люди дистанцируются на автопилоте от чужих проблем, так комфортнее — причем, пожалуй, всем. Душевность там — это не русское застолье и не ночные звонки, это сокровенное. Не скребись в стену, не ковыряй другого в поисках заветного, не желай большего, чем уже дают, ты не в России.
 
Появились друзья, хотя в России мы бы назвали их приятелями. Позже появился и близкий человек, берлинец, с которым можно даже о сокровенном. К жизни между Лондоном и Вашингтоном добавилась жизнь между Лондоном и Берлином. Это не жизнь на несколько стран. Это — как на дачу к друзьям по пробкам смотаться, подумаешь!
 
Отпуска — как и прежде, дважды в год — теперь уже уютно делились пополам между семьей в Америке и берлинской Meute — поразительное слово, в точности передает то, что мы называем «своя тусовка». Неделя затишья на работе — на лыжи, если в сезон, или на остров Зюльд — сокровище, о котором знают только немцы. И работа чисто по-русски: то в офис являешься к полудню, то сидишь неделю кряду по ночам. В Москву — лишь в командировки, за год разве что месяца полтора набежит.
 
Я знала, что нашла лучшую жизнь. В том мире, ставшем моим, я жила. И вдруг лишилась его в одночасье. Раз — и нету. Оставляла работу в Лондоне без сожаления, строила планы, чем заниматься дальше, не сомневалась, что, как и раньше, буду жить и в Лондоне, и в Вашингтоне, и в Берлине, и в Москве. А там — как карта ляжет. Карта легла причудливо: я оказалась запертой в Москве под следствием.
 
Не думала, что возвращение в Москву окажется таким трудным, и дело даже не в следствии, допросах и обысках. Я вернулась из своего мира и наткнулась на стену непонимания страны и людей, выросшую во мне за эти годы. То ли я не слышу, то ли меня не слышат. «У вас русский — родной язык?» Все осталось там: муж, сын, магнолия в саду вашингтонского дома, которую посадила еще покойная мама, вид на озеро из окна дома в Берлине, девчонки в лондонских магазинах, к которым заскакивала на кофеек. Даже канализационный люк под окном лондонской квартиры, блямкавший по ночам под колесами автомобилей и доводивший меня до истерики. Зато здесь снова — если нужно — звонки по ночам, бьющие через край эмоции и безысходные рефлексии — гораздо более русские, чем березки, подмосковные вечера, пиво с портвейном и салат оливье, не говоря уже о шпротах, ставших, кстати, теперь заграничными.
 
В том — моем — мире этого не было и нет. Нет разговоров на кухне, нет споров до мордобоя об истинном и ложном, о чести и нерукопожатности, о принципах и творчестве. Нет вечных, как оливье, историй о козлах-мужиках, мотающих нам нервы на кулак, — ну, если не считать законченную дуру Бриджет Джонс. Нет там такого, что пошел на пьянку — хопа! — проснулся в Питере. Нет примирений с шалавой, которая поселилась в сердце кровного мужа, и ты убедила себя, что ради любви к этому козлу надо терпеть и шалаву, и «вольво», подаренный ей мужем, и даже ребенка шалавы от собственного мужа. Никакой загранице такое не снилось.
 
И что там за застолья? Сначала об экологии, потом о Кафке, потом о налогах — и это надолго, — потом о кино, но только серьезном. Для кого Голливуд снимает блокбастеры, не понимаю — для русских, что ли? Нет чтоб о тряпках, о том, кто с кем переспал и хорош ли секс после кокса. Даже хором попеть — и то не дождешься.
 
Этого там нет. А здесь есть. Так о чем тосковать? Уголовный кошмар кончился, сбылась мечта — писать. В первый же год вышел роман «Легко!», написанный еще в Лондоне — в стол, конечно. А здесь он вышел, а за ним еще два. Наконец, недавно — четвертый роман, «Период полураспада», после которого уже никто не спросит: «У вас русский — родной язык?» Он о жизни, которую Россия, чудовищно странная и родная страна, всегда раскалывает на «до» и «после». А потом колет новое «после» снова пополам. Здесь я выбралась на Байкал, на Камчатку, на Алтай, а ведь могла прожить жизнь, считая, что ничего лучше Большого Каньона или побережья Амальфи нет. А уж сколько тут Кафки!
 
Все так. Откуда же чувство, что меня временно отправили за границу? Мне трудно жить без мира, в который я прошла сквозь стены, и он стал моим. Так получилось. Наверное, так бывает не всегда и не со всеми.
 
В ту самую ночь, 9 ноября 1989 года, когда упала Берлинская стена, немцы из Восточного Берлина толпами шли в Западный, скандируя: «Мы вернемся! — Wir kommen wieder!» Они шли за границу, чтобы надышаться свободой, стать такими же, как западные немцы, и вернуться в свои дома, хранящие воспоминания. Но даже сейчас, четверть века спустя, восточных немцев — Ost-Deutsche — видно сразу. Они одеты по-другому, они не смеются громко и заразительно, они зажаты и нередко — совсем как русские за границей — прикрывают свои комплексы внешним высокомерием. Они слишком долго жили в несвободе. Среди западных немцев они все еще за границей. Стены — в них самих, потому что, когда ты «за границей», без стен не обойтись. Как не обойтись без них многим русским, живущим за пределами России. Одним они нужны, чтобы отгородиться от страны, из которой уехали, забыть ее. Другим — чтобы защитить себя от странностей чужой страны, познать и принять которую нет ни смелости, ни нужды: вполне достаточно ее удобств, вполне уютно сбиваться за салатом оливье в душевные эмигрантские кучки, чтобы и хором попеть, и о березках потосковать.
 
Насильно стать свободным невозможно. Не стоит рушить стены, если они создают уют. И все же! Поезжайте в мой мир. Не ради загара, роуд-шоу или сафари, а просто пожить, пройти сквозь стены. Ведь вернуться можно всегда. А там — как карта ляжет.