Классный журнал

Городу Иерусалиму три тысячи пятнадцать лет. Я впервые ехал на него смотреть и рожу воротил. Мания величия, не иначе…
 
В аэропорту напала на меня злющая баба по имени «хандра» и терзала-жгла — хоть беги без оглядки на Вятку. Мания преследования?
 
Накатил — не помогло. От страха и напряжения не берет хмель, а выветривается, зараза, через испуганные чакры. Всякий раз, когда покидаю отеческие пределы, кажется мне, что совершаю я великую глупость. Добровольно отказываюсь от возможности лишний раз увидеть, как идет снег над Новодевичьим прудом. Словно от движения снега зависит мое жизненное благополучие. А уезжаю туда, где нет никаких Новодевичьих прудов и я сам никому не нужен. Зачем же подвергать драгоценного себя такой опасности?
 
Это называется ностоманией.
 
Но позвольте уточнить, что даже распоследнему православному, к числу которых я себя нагло приписываю, не положено таких мыслей. Иерусалим — город Бога. Там Иисус Христос ходил, любил, спасал, и погиб, и восстал в третий день. Как это можно — не хотеть увидеть Иерусалим?! Не оказаться там, где и камни вопиют?! Глупость какая-то и гордость… В конце концов, не Иерусалим ли Небесный обещан нам за порогом земного бытия? Или я и в этом случае буду просить оставить себя на кисельных берегах Сылвы или в молочных туманах Вологодчины? Бред…
 
Ладно. Предположим, не ради себя любимого еду за тридевять земель от снега и Вятки. А жене — подарок на день рождения. Она выстрадала поездку. Молодость еёшную я давно отнял, промурыжил по палаткам и в придорожных гостиницах, добра не нажил, а последнее забрал для строительства сомнительного родового гнезда под Волоколамском…
 
Удобная ширмочка, за нее и спрячусь… Но не зря говорят: не жили богато — нечего и привыкать. Никто и предположить не мог, каким замечательным фиаско обернется заграничное путешествие.
 
Утро субботнего покоя. Шабат. Утро пустых улиц, захолустной идиллической тишины, теплого зимнего солнца (у нас подобное случается только в апреле) и надежд на чудо, которое под южным небом всегда кажется ближе. Мы шли к Старому городу по улице Бен-Иуды, через пальмовую рощу к магистрату, по трамвайным путям, через строгий квадриум зданий в «античном» стиле и легкомысленный тенистый дворик с каменными скамейками и горками разноцветных железных подушек, внутри которых стояли лужицы дождевой воды. Переулок заканчивался каменной аркой, а в проеме арки стоял лев… Настоящий иерусалимский лев. Символ святого города. То есть он тоже был каменный, как и все вокруг, но камни в Иерусалиме принято почитать, как живых. Тем паче львов… Верхом на льве сидели две девчонки лет по пять, рядом в коляске еще один иерусалимлянин младенческого возраста.
 
Коляской управляла молодая женщина в парике, а венчал мизансцену грузный мужчина в ослепительно белых чулках и длиннополой шляпе. Судя по количеству детей, это была недавно созданная семья. Со временем количество «всадников» на колясках, львах и шеях отцов должно было вырасти как минимум вдвое. Или втрое. Но не это главное.
 
У меня возникло странное убеждение, что я вижу перед собой хозяев Города. То есть тех, кто определяет смысл и дух места.
 
Мне стоило бы снять перед ними свой картуз…
 
Известно, откуда шли эти люди. Они возвращались от Западной Стены, по-нашему — Стены Плача. Стало быть, они возвращались после молитвы. Ни в какое другое место религиозные евреи по субботам не ходят. И в этой заданности субботних действий людей и был записан смысл. А дух… витал в воздухе, прогретом зимним солнцем, наполнял тишину и резвился среди разноцветных железных подушек и каменных львов.
 
Больше, правда, подобных ощущений не возникало.


Пересказывать в подробностях историю Иерусалима нет смысла. Лишь напоминаю: другого города с подобной судьбой на планете нет. Целые народы, культуры, империи и цивилизации, исчезнувшие безвозвратно и существующие доныне, тысячи лет напролет и наперегонки пытаются назвать его своим, овладеть навсегда, присвоить дух и смысл, надиктовать волю и объявить себя единственно правыми. Историки говорят, что этот город видел больше войн, чем какой-либо другой город в истории человечества. По разным оценкам, Иерусалим 37 раз был захвачен, 86 раз менял хозяев, многократно был оккупирован, разрушен частично или полностью. Начиная от фараона Сусакима в 925 году до н.э. и заканчивая иорданским вторжением 1948 года нашей эры.
 
Впрочем, все «соревнующиеся» — фараоны, греки, римляне, персы, вавилоняне, византийцы, крестоносцы, арабы, селевкиды, мамлюки, османы, британцы и евреи — признают: право на владение и первенство в этом вопросе принадлежит все-таки Богу. Но Он, как правообладатель, настолько труднопостижим, неуловим, алогичен, непоследователен и так редко, завуалированно, а если честно, то… никогда не предъявляет своих прав, что хоть стену лбом проломи, а все равно не поймешь. Зачем Он собрал нас вокруг этого места? А если собрал, зачем позволяет смертельно ссориться из века в век? И почему надежда на мир из века в век выглядит убогой и хилой, как сорняк при дороге? Но не умирает, однако.
 
Стены нынешнего Старого города Иерусалима возведены в XVI веке по приказу султана Сулеймана Великолепного. Хорошее было время, стабильное. И султан был хороший. Очень трепетно относился к украшению города. Как-никак, Иерусалим третья святыня для исповедующих ислам — после Мекки и Медины. Отсюда пророк Мохаммед ушел в иной мир. Гиды рассказывают, что Сулеймана Великолепного не устроило качество произведенных работ. Он приказал немедленно казнить нескольких главных строителей. Их могилы сохранились и покоятся в каменной нише при входе за Яффскими воротами. Гиды тут же проводят аналогии с русским царем Иоанном, который ослепил строителей храма Василия Блаженного. Но тот сделал от восхищения увиденным, а не наоборот…
 
Стены не впечатляют. Обычный иерусалимский известняк. Древний камень, из которого строятся все здания в городе. Днем он светло-бурый, на закате — розовый. На ощупь похож на сыр. Странное дело, за тысячи лет оригинальной иерусалимской архитектуры не сложилось. «Центр мира», «город Бога» выглядит захолустно и бедно, примерно как наш Выдропужск или Бологое.
 

Через несколько шагов начинается арабский рынок. Он тянется от Яффских до Дамасских ворот. Но по ощущениям — значительно дальше, шире и глубже. Турист сходит по стертым гладким ступеням и идет на глубину, как заколдованный гамельнским крысоловом, не понимая, что назад дороги нет, не выплывешь. Рынок — одно из двух главных действующих лиц Города. Большую его часть, если не сказать подавляющую, занимают сувенирные лавки, то есть совершенно бесполезные вещи. Вещи, которые никому не нужны для жизни. Покупаются «на память», а память их стирает из себя бесследно в течение одного дня. Пустота бьет в глаза, и мозг начинает вскипать от мишуры быстрее электрочайника, особенно если ты ждешь иной встречи: «в доме этом и в Иерусалиме, который Я избрал из всех колен Израилевых, Я полагаю имя Мое навек».
 
Где же Твое имя, о хозяин города?! Где Ты сам здесь?! Не в миллионах же копий деревянных распятий, колыбелек, висюлек, пилюлек, платочков и кружечек?
 
И тут вдруг все заканчивается. Проводник сворачивает за угол, и мы оказываемся на площади, закрытой стенами с четырех сторон. Она похожа на глубокий четырехугольный бассейн без воды. Секундочку! Надо бы дух перевести. Несколько ступеней вниз — и вход в храм гроба Господня. То есть я пришел?!? Вы хотите сказать, что именно здесь… где-то здесь… мой Бог был распят, и умер, и погребен, и восстал из мертвых?!? Именно это они и хотят сказать.
 
Они — армия продавцов памяти. На смену тряпкам и бирюлькам приходят сотни голосистых говорунов. На все лады, конфессии и цвета кожи. Они сторожат все входы и выходы, ниши и углы, подземелья и лестницы, окна, бордюры, расщелины, колонны и кельи. С тем, чтобы, когда вы окажетесь в зоне обстрела, обрушить на вас чудовищный винегрет историй последнего дня жизни Сына Человеческого. Здесь расскажут обо всем, о каждой секунде, детали, взгляде, о последнем вздохе, последнем слове и последней капле крови. Об орудиях смерти, о погребальных одеждах, смертном одре, могильных пещерах и мусорных ямах. О чашах и копьях, о крестах и разбойниках. Они заставят пройти, нагнуться, прикоснуться, приложиться, выйти задом, приложиться лбом, увидеть, представить, вспомнить и обязательно купить что-нибудь. И все это быстро, споро, на ходу, не задерживаясь, наступая на пятки впереди идущим, чувствуя горячее дыхание напирающих сзади.
 
И после всех «танцев с бубнами», под глоссолалии о каплях крови со лба Иисуса, падавших на землю, проникавших сквозь толщу веков и окропивших череп Адама, предусмотрительно похороненного здесь дядюшкой Ноем, вы обязаны пережить катарсис — сфотографироваться на фоне…
 
Вы пройдете этот мини-круг ада и выйдете или озверевшим, или обессиленным.
 
Вы поймете, что вас пытались ограбить. Продавцы памяти тужились отнять у вас веру…
 
Откуда эта маниакальная страсть к фиксации своего пребывания? Все просто. Вечность нам недоступна. Временность человеческой жизни, наоборот, очевидна в стенах святого города. Человеку мучительна его собственная убогость. Ведь когда-то мы были полноправными гражданами Неба. Прикоснуться к Вечности, прислониться, моргнуть, задержать и пригвоздить Время — вот куда мы метим выстрелами айфончиков и профессиональных камер.
 
Вместо того, чтобы войти в Вечность через открытую дверь.

Зимние сумерки в Иерусалиме наступают так же быстро, как и у нас. Воздух становится заметно холоднее. Мы поднимаемся на иерусалимские крыши. Вид на Масличную гору и русский монастырь в честь Марии Магдалины. На самой вершине горы светится тоннель. Куда дорога ведет, спрашиваю проводника. Это не тоннель, говорит он, это луна встает над Городом. Ярко освещенная полусфера растет прямо на глазах, достигая гигантских размеров, и действительно отрывается от Елеона, превратившись в огромный оранжевый воздушный шар. И даже тогда еще не верится, что Луна, другая земля в космосе, так близко.
 
И в этот момент, словно приветствуя светило, начинают бить колокола в церквях к началу вечерней службы. На несколько голосов, с перезвоном — православные, строго и методично — католики, с треском и дребезгом — еще кто-то из христиан. А вслед за ними воздух заполняется тонкими руладами муэдзинов в мечетях, зовущих на вечерний намаз.
 
Небо зовет всех поклониться себе, поблагодарить за прожитый день и просить о следующем.
 
Туристам следует умилиться звуковой картине мирного соседства трех религий. Туристы умиляются. Сквозь застекленные галереи с крыши видно, что жизнь рынка ничем не потревожилась. Арабы не бросились к своим молельным коврикам. Христиане со всего мира не оторвались от покупок ради службы в храмах, евреи индифферентны.
 
На нашей крыше компания молодых людей, мирно предаваясь Бахусу с израильским вином, сыром и оливками, вдруг взрывается междоусобицей о судьбах России и Украины. Они кричат друг на друга с упоением и ненавистью.
 
Луна над городом принимает свои обычные размеры.


Что ни говори, но центр Города — исторический, смысловой, градообразующий — это площадь перед Западной Стеной. По-нашему — Стеной Плача. Это часть каменного плато, построенного небезызвестным царем Иродом в I веке до н.э. За стеной находился еврейский храм. Нам видна лишь верхняя, третья часть этого грандиозного сооружения. Остальное погребено временем или разрушено завоевателями. Известно, что в 70 году, при императоре Веспасиане, римляне стерли с лица земли Иерусалим, включая главную святыню иудеев, засыпали его землей и солью, чтобы ничего не росло. Часть стены оставили в назидание потомкам. Со временем и она исчезла, пока ее не раскопали при том же Сулеймане Великолепном. С тех пор евреям было разрешено молиться возле нее, сокрушаясь о потере своего храма. Наблюдая это сокрушение, арабы прозвали стену Стеной Плача. А христиане подхватили.
 
Считается, что в самом основании стены сохранились камни времен царя Соломона. Сокрушенные молитвы религиозных евреев всех направлений и традиций у Западной Стены создают совершенно уникальную атмосферу. Здесь физически трудно находиться. Если мало-мальски не умеешь молиться сам. В своем картузе и косоворотке я бы постеснялся зайти сюда. А вдруг это было бы расценено как оскорбление чувств верующих? Но с проводником — светским евреем — оказалось возможным не только подойти к стене, но и пройти глубже, под своды бывших иродовых мостов, где расположена иешива, еврейская школа. Он шел впереди, забыв вытащить сигарету из-за уха.
 
С одной стороны, захватывало дух от напряженности человеческой молитвы. Я попросил проводника узнать, какой текст Торы выпал для сегодняшнего чтения. История о предательстве Иосифа, сына Иакова. Когда родные братья продали его в рабство мидьянским купцам. А он их простил…
 
Взрослые мужчины — человек до трехсот, убеленные старики и безусые мальчишки с удивительной сосредоточенностью и вниманием молились, пели, читали священные тексты, обратившись лицом к стене, словно пытаясь сдвинуть ее усилием мысли. Не обращая внимания ни на что другое. Чувство единства захватывало и меня. Я понимал, что вижу перед собой не сборище индивидуумов, но народ, который пытается общим вдохом-выдохом, криком и просьбой прорваться к молчащим небесам. В чем еще может заключаться смысл существования людей одной истории и культуры?!? И невозможно было представить, чтобы Бог не слышал их общего вдоха и выдоха. Мы, все прочие, — поздней выпечки: вологодские, швабские, галльские, кастильские, коптские, пуэрториканские — выросли из Его обещания быть неизменно-вечно с этим народом. И, значит, связаны с Ним через их судьбу.
 
Но с другой стороны… необъяснимым сто двадцать пятым чувством я понимал, что все, что меня здесь удивляет и восхищает… тупик. Молятся не напрасно, но выхода не видят. Народ, остановившийся у глухой стены, бессильный ее сдвинуть, лишенный права достичь своей святыни. И так — тысячи лет. Что это, если не тупик? Не только их, но наш общий.
 
Иерусалим — город Бога — никому из людей не принадлежит. Евреи при всей мощи своей армии не могут войти в Восточный Иерусалим и подняться на Храмовую гору. Арабы при всех газаватах не могут сбросить евреев в море и поднять зеленый флаг над Иерусалимом Западным. Христиане, западные и восточные, при всех колокольных звонах тонут в суете и безразличии.
 
Мы все обречены: или бряцать оружием, или продавать друг другу «матрешек».
 
Но если бы родился я евреем, не номинальным, не по условной отцовской крови или материнской линии, а по духу, то найти себя мог бы только под этой стеной. Уперевшись в нее лбом.

Ночью покусали клопы. Истошный женский крик должен был поднять на уши всю улицу: «Мама родная!! Вот он, вылез, сволочь!!» Я понял, что заграничное путешествие закончилось самым плачевным образом. Не может же единственная за двадцать пять лет поездка с женой, без детей, за тридевять земель вспоминаться связью с мелкими краснопузыми гадами… Но повел себя мужественно — глаза не открыл. Авось и без моего вмешательства обойдется.
 
«А ты, урод, что спишь?! Меня до полусмерти искусали, а тебе все равно?!»
 
Не обошлось…
 
Как олень по Лапландии, несся иерусалимский клоп по белому пододеяльнику. И настигла его смерть лютая, жуткая. И обагрил он белое кровью чужою, страдальческою. И второго гада, мнившего уйти на восток, к иорданской границе, придавил я ловко и, устав от трудов бранных, повалился спать сном богатырским, младенческим. А жена всю ночь бдела…
 
Вернулась зима и слякоть. Темнота и холод. И переулки Тверской-Ямской. Мимо серых мокрых домов шли люди, я смотрел на них сквозь запотевшие стекла автомобиля. Весь город безнадежно застрял в одной пробке. По радио гений-затворник из Питера играл до-минорную партиту Баха. Музыка эта была не отсюда, а из Иерусалима Небесного. И этот Иерусалим был во мне, со мной и со всеми сумрачными жителями моего родного города.