Классный журнал

КОГДА мне было тридцать два года, я на старый Новый год убил человека.
 
Я хорошо помню это мое состояние убийцы в старый Новый год.
 
Это случилось в Переделкине. На даче прославленной поэтессы и ее мужа — бесспорного короля богемы.
 
Там собралось большое количество прославленных людей.
 
Я убил очень прославленного человека, одного из лучших писателей того времени.
 
В ту пору я был большим идеалистом.
 
Меня возбуждало то, что, в отличие от большинства стран, в России не завершен божественный проект. Страна осталась недоделанной. Я понимал, что для завершения проекта стране необходима воля. Казалось бы, воля мешает завершению проекта. Но это только на первый взгляд. На самом деле устойчивая воля как раз и является завершением истории.
 
Мне хотелось завершить русскую историю.
 
Для этого я придумал план, который объединял независимых писателей того времени.
 
Это был таран, с помощью которого мне хотелось разрушить магическую тиранию.
 
Проект выстрелил. Фактически режим никогда не оправился от этого выстрела.
 
Но я был в ту пору большим идеалистом, и я не знал, что у нас труп истории способен оживать по нескольку раз. Моя интуиция была слишком молода и невинна.
 
Я думал, что я перехитрил, но меня серьезно перехитрили.
 
Впрочем, я говорю не про смерть режима, а про убийство живого человека.
 
Этот человек несколько лет был моим другом. Он был умным человеком. Он писал интересные книги. Мы с ним много разговаривали, иногда пили и пару раз трахались, закрепляя дружбу глубоким девичьим стоном.
 
После того как проект выстрелил, меня выгнали из всех официальных организаций, и в тогдашней табели о рангах я стал бывшим писателем.
 
Тогда это было красиво.
 
Тогда это было выразительным самоубийством.
 
Когда меня отовсюду выгнали с государственным позором, я понял, что затея удалась, божественный проект пошел на дно своего завершения.
 
Некоторые знаменитые писатели вступились за меня и тоже вышли из официального поля, объявив себя вольными литераторами.
 
Обычно таких быстро отстреливали или выпихивали за границу.
 
Меня в КГБ объявили Воландом — присвоили мне такую кличку — и сказали, что я костей не соберу.
 
Но старый Новый год я встречал, может быть, самым вольным молодым писателем страны.
 
Конечно, голова кружилась. Было страшно. Было весело. Было черт знает что.
 
В отличие от других участников нашей затеи мой умный друг, который походил на белого врангелевского офицера, отказался выходить из официальных писательских рядов, где было, конечно, тепло. Теплое это было место. Но я, понятное дело, его не осудил за отказ от пользования теплым местом. Я был настолько безумным идеалистом, что я написал ему письмо, где ему, известному писателю, который имел большой писательский чин и который был старше меня… так вот, я ему разрешал никуда не выходить из теплого места.
 
А он лежал, по ночам накрывшись шинелью, и курил сигарету, остолбенев от моего письма.
 
Это письмо было моей роковой ошибкой.
 
На старый Новый год — самый главный мой старый Новый год — я пришел, как красивая жертва отечественной истории, в белой рубашке.
 
И вот была елка, подарки. Мне поэтесса подарила Евангелие.
 
В карманном издании. С зеленой обложкой. Без креста. Потому что это было импортное издание, рассчитанное на тайную пересылку в нашу страну. Я понял смысл подарка и положил его в карман брюк.
 
С Евангелием в кармане я стал встречать старый Новый год в компании самых известных людей.
 
И когда я уже выпил несколько рюмок водки, я увидел стоящего через стол от меня моего умного старшего друга. С которым мы на пару пару раз трахали его поклонниц. Впрочем, возможно, мы трахали и моих поклонниц. Их у меня, поклонниц, было очень мало, я знал их поименно, всего, наверное, три или четыре студентки, но мы их всех, конечно, перетрахали.
 
Он стоял через стол, уже выпивший бледный писатель, белый офицер, с шинелью на плечах, и смотрел на меня недовольно.
 
— Ну что! — сказал я. — С Новым годом!
 
— С Новым годом! — сказал мой друг.
 
Он взял в руки полную, неоткупоренную еще поллитру водки, и я подумал, что вот сейчас мы и выпьем, но вместо налить он взял и швырнул полную бутылку водки мне в лицо. Расстояние было небольшое. Моя смерть приняла форму водочной бутылки, это было смертельное пенальти, но я как-то невольно дернулся или он все-таки дал маху, и бутылка вспорола мне левый бок головы.
 
Из меня с огромной силой водопада хлынула кровь. Она хлынула на белую рубашку, которая немедленно стала красной и набухла кровью. Мой друг, недовольный тем, что в меня почти не попал, развернулся почти по-военному и вышел из комнаты, где стоял шум и пахло Новым годом.
 
Ко мне почему-то никто не бросился. Я был все-таки ниже остальных своим писательским чином, и мне надо было самому за себя отвечать. Обливаясь кровью, я отправился в ванную. Включил холодную воду и сунул голову под кран. Ванна тоже стала красной.
 
Я так простоял над ванной четыре часа.
 
Кровь никак не останавливалась.
 
Божественный проект не находил своего завершения.
 
Через четыре часа кровь остановилась. Я выбросил рубашку, надел что-то вроде чужого дачного свитера, в котором я стал похож на огородное пугало, и вышел из ванной.
 
Вдали стоял шум гостей.
 
В коридоре стоял знакомый мне человек.
 
Я спросил:

— Где он?
 
Знакомый человек показал мне на плотно закрытую дверь.
 
Это была дверь детской комнаты. Там обычно жили дети, но по случаю старого Нового года их отправили подальше от взрослого праздника.
 
Я подергал дверь. Она была заперта с той стороны.
 
Я ударил в дверь ногой.
 
Она не открылась. Несмотря на то что у меня были высокие зимние ботинки, она не открылась. Тогда я еще раз ударил по ней.
 
И еще раз. И с третьего раза я влетел в детскую комнату.
 
С мокрой, окровавленной головой. С волосяными сосульками крови. В чужом свитере. С Евангелием в кармане.
 
Мой умный старший друг лежал на диване, положив голову на колени своей поклонницы. Очевидно, он устал от того, что разбил мне полголовы. Слабая настольная лампа освещала нечто похожее на пьесу.
 
Я подошел к дивану.
 
Мой друг заворочался, увидев меня.
 
Я не стал долго думать. Я ударил со всего размаху ему тяжелым ботинком в лицо. От удара диван перевернулся, и мой друг улетел в щель между диваном и стеной. Его поклонница тоже там где-то барахталась.
 
На его лицо было страшно смотреть. Его очки впились ему в глаза.
 
Он постепенно выползал из щели, в которую его загнала новогодняя ночь. Его лицо не оставляло сомнения. Он был полон решимости меня уничтожить.
 
Это была редкая драка русских писателей.
 
По-разному дрались писатели на Руси, но водкой в лицо и ногами по морде — это было неслыханно.
 
Понимая, что он сейчас прикончит меня, он, в молодости занимавшийся боксом, я вскочил на обломки дивана и, не сдерживая себя никак, изо всех страшных сил нанес ему новый удар тяжелым ботинком в лицо.
 
Он так и осел. Неестественно откинув голову. Рот открылся. Глаза закатились.
 
Поклонница закричала не своим голосом.
 
Передо мной был мертвый человек.
 
Мертвый писатель.
 
Автор известных книг.
 
Писатель был мертв.
 
В комнату на крик вломились люди. Они окружили меня, но никто не зашел в круг, который кто-то невидимый очертил вокруг меня.
 
— Умер! — сказали гости.
 
Я почувствовал невероятное облегчение. Я почувствовал, что я сейчас взлечу. С пропеллером. Как Карлсон. Потому что мне все можно. Я все могу. Над головой у меня вместо потолка было звездное небо.
 
Я развернулся и вышел из детской комнаты.
 
Никто меня не задержал.
 
Я вышел во двор, в чужом свитере, нашел ключи от своей зеленой машины, сел в нее и нажал на газ. Во дворе искрился снег. Стояли сугробы. Была русская зима. Старый Новый год.
 
Я чувствовал себя сверхчеловеком.
 
Я подал назад, чтобы выехать за ворота, и застрял в снегу. Машина забуксовала.
 
Я понял, что мне самому не справиться.
 
Я вылез из машины, зашел на дачу прославленной поэтессы. Люди увидели меня и в ужасе замолкли. Я крикнул королю богемы повелительно, как никогда еще не кричал в жизни:

— Иди, толкни машину!
 
И ткнул другому:

— Давай! Пошли!
 
Я чувствовал себя великолепным убийцей. Они выскочили за мной, как будто я был президентом нашей страны. Я сел за руль — они вытолкнули машину.
 
По снежным переделкинским узким улицам я проехал не больше километра и остановился. Я понял: в Москву нельзя. А куда? Стояло темное-черное новогоднее утро. Переделкино спало.
 
Я решил никуда не ехать. Спать в машине. Я вытащил Евангелие из кармана, бросил его на заднее сиденье и закрыл глаза.
 
Божественный проект моей свободы стремился к завершению.
 
Я убил человека.
 
Я потрогал голову.
 
Мне казалось, что я — хрустальный.
 
Я не знаю, сколько прошло времени.
 
Было по-прежнему черно. Я вылез из машины, чтобы размять ноги.
 
По дороге кто-то шел в мою сторону. Фонари горели слабо, по-коммунистически.
 
По дороге шли два человека. Мужчина и женщина. Они приближались ко мне.
 
Вдруг я увидел, что это идет ко мне мой старший убитый друг. Он идет, идет, идет ко мне.
 
Я хотел было сесть в машину и уехать, но я не мог этого сделать.
 
Этого нельзя было сделать. Я стоял и ждал, когда он подойдет ко мне. И когда он подошел ко мне с совершенно разбитым лицом, я вздрогнул и сказал:

— Ну что! С Новым годом!
 
Ну да! Конечно! Я был полным идеалистом. Я был совершенно уверен в завершении божественного проекта.