Классный журнал

УЛИЦА ТРОИЦКАЯ — центральная в старом русском городе Твери. Троицкая — это рядок сросшихся, даже каких-то одноглазых домиков, кажется, и обнимающихся друг с другом — для тепла. Несколько лет подряд мне доводилось встречать Новый год именно в Твери — на Троицкой улице, в ресторане, как мне помнится, «Фаэтон». Тверская ресторация «Фаэтон» — величайшая гастрономическая обломовщина, во всех ее соленых, маринованных, моченых, дубленых аберрациях и полутонах, да и интерьер ее был оформлен в строгих николаевских сумерках, немного реакционных, но тихо любимых русской провинцией.
 
Новогодние заседания в тверском «Фаэтоне» стоило бы счесть за знаменитые русские литературные сцены: Гоголь читает «Мертвые души» Пушкину. Слушают все: и молодец, он соленый огурец, и ушастая свинушка, и молодые сисястые блины, и покорный самовар, пыхтя, внимает на тайной лавке, и даже удивительно дальние родственники Михаила Круга, криминального тверского трубадура, внезапно вынимают локти из тарелок с солянкой. В путевом углу немилосердно играют в карты. Иногда гаснут настенные канделябры. На заднем дворе ресторации смело храпит старый петух. Торжественно падает снег. Но жизненные сцены — на то они и сцены, чтобы напоминать главы великой литературы.
 
После праздничной полуночи на кухне «Фаэтона» сразу же принимались за приготовление безгрешного утреннего хаша. Кашеварили на полгорода, а съедали компанией на семерых. Празднование завершалось под утро — в тверских банях различной вместимости и половой наполняемости, но пускай найдутся здесь те, кто бросит в русских провинциальных празднующих хоть один камень — из неведомых низин вдруг  наступившего нового года.
 
Ровно через два дня после бани наша компания всегда выезжала в Торжок, звенящий старинным морозцем город золотошвеек, сложносочиненное ремесло которых не смогли осложнить даже индустриальные постановления ЦК КПСС. Туристическая экспедиция в Торжок — что-то вроде богомолья, обязательного занавеса для любого русского пиршества. Выпил — помолись, мы же, товарищи, не язычники.
 
В Торжке много церквей (есть также гостиница, офис «Единой России», Сбербанк и магазин белой эмалированной посуды), но есть и монастырь, и он прелюбопытный. Во-первых, он мужской. Во-вторых, по древнему имени нареченный Борисом и Глебом, до революции — 2-го класса, после революции — тюрьма, около перестройки — ЛТП для алкоголиков. В-третьих, часть монастырских построек принадлежит циркулю великого русского архитектора Николая Александровича Львова. Среди них — надвратная церковь-колокольня, кружевная, стройная, невинная, нежная, будто вишня. Надвратную церковь-колокольню Львова искушали много раз.
 
В Борисоглебском монастыре тогда жил (кроме пятерых монахов и нескольких приходящих продавать восковые свечки восторженных от покаяния провинциальных дам) один ответственный дворник. Он же Дед Мороз, седой дворовый человек. Не исключено, что этот Дед Мороз сидел: убил троих, вышел. Может, он пил, но бросил. Это был русский человек Мороз — человек без паспорта и прописки, но зато с биографией мореплавателя-первооткрывателя. Наше знакомство состоялось при сказочных обстоятельствах: дворник Мороз, мотая бурой головой на морозе, неистово заколачивал деревянный вход в надвратную церковь-колокольню.
 
Дело все в том, как рассказывал этот дворник, что под Новый год этот нежный, как японская слива, храм работы архитектора Львова невероятно страдает. Молодежь Торжка, задыхающаяся по единственной причине собственной загубленной молодости, взяла за моду устраивать в разоренной прежними уголовниками и исчезнувшими алкоголиками колокольне попойки. По словам дворника, дикое пьянство с прослушиванием западной громкой музыки в опустевшей и недействующей церкви происходит именно под Новый год. В Торжке под Новый год очень холодно, говорил дворник. Пойти совсем некуда. Люди идут в храм. Пусть и разоренный. И отдыхают там так, как научила их загубленная молодость. То есть пьют и по-настоящему гадят — ровно тут же.
 
На кирпичном церковном полу кучки смерзшегося человеческого кала — рядом с раздавленными белыми пластиковыми стаканчиками и пустыми бутылками из-под водки. Дешевые сигареты, затушенные о церковные стены, видевшие еще чуть сохранившиеся евангельские фрески. Прямо в лик ему, давай прямо в лик. Еле заметные святые угодники, нарисованные когда-то дружным детским кружком, а ныне утыканные сигаретными бычками, даже и не отворачивались.
 
Экскурсия в надвратную церковь-колокольню только лишь подтверждала ужасные слова дворника. Чтобы спасти свою колокольню, этот человек забивал гвоздями ее дверь. Чтобы не открыли. Но ее открывали снова. Он опять забивал ее гвоздями. У дворника не было никакого специального плана спасения колокольни. Но он не жаловался, ведь нашел себе настоящее дело. Гвоздь он мыслил как крест и от истины был недалек.
 
В какой-то новый Новый год все повторилось, как и встарь. Только, как вспоминаю я сейчас, то новогоднее путешествие превратилось в кинопленку, поставленную на ускоренную перемотку. Тверская ресторация «Фаэтон», видная кулинарная басня, обед и сон, волжское варенье и дремучая тишина, вечный покой и целующиеся мухи. Кто-то играет в карты, попадая тузом в унылую севрюжку. Однозвучно звенит колокольчик. Быстро падает снег. В соседнем доме — распродажа колготок.
 
Вот он, знакомый дворник Мороз из Торжка. Он стоит рядом с милицией. Надвратная колокольня вся оцеплена желтой милицейской липкой лентой. Дверь нараспашку. «Скорая помощь». Кто-то здесь умер. Дворник из Торжка говорит, что погиб.
 
Дело все в том, что один парень из Торжка, самый дерзкий и вечно пьяный из всей городской молодежной компании, пришедшей по условленной традиции выпить и послушать музыку в разоренную церковь-колокольню, вдруг зачем-то, даже безо всякого спора, забрался по лестницам на самый верх колокольни. И упал оттуда на снежную землю. И разбился насмерть, как сброшенный колокол. И случилось это прямо в Новый год. Только попозже нашли тело.
 
Дворник Мороз долго говорил мне, что все, что произошло, то оно и к лучшему. «Она сама себя защитила, колокольня наша спаслась, ибо замучилась». Дворник Мороз видел в этом происшествии, в том, что церковь самостоятельно наказала своих обидчиков, мистический знак, знак божественного чуда. Таково было новогоднее исчадие его средневековой русской веры, рассказавшее о том, что и чудо однажды может быть чудовищным.