Классный журнал

ПЕРВЫЕ ЛОШАДИНЫЕ СИЛЫ у меня появились еще в детстве: мой дед, видный советский инженер и сын расстрелянного православного попа, строил БАМ. Много лет дед провел — по воле всезнающей партии и решительного советского правительства — в неподдельной мощной Сибири, а именно в заповедных уголках великого молчаливого Байкала. Хочу здесь свидетельствовать: далеко не все советские инженеры жили анекдотично бедно, некоторые из них жили и очень даже хорошо, и в числе последних был и мой дедушка. Судите сами: дедушкина рабочая стоянка — это всего-то 300 километров вверх, к реке Баргузин, от славного Улан-Удэ, столицы нерушимой, неделимой, вечной Бурятии, которую я помню как удивительный советско-буддистский город. Центровая свирепая сталинская застройка, низменные деревянные хибары по городским краешкам. Огромная, наблюдающая из-под бессмертных глаз голова Владимира Ленина: каменный тотем выглядел Буддой.
 
На Баргузине у дедушки было поместье. В него входили: спокойный двухэтажный дом, охотничий домик, русская и финская бани, сентиментальные хозяйственные пристройки, капиталистический огород, пристань с катамаранами, вокруг поместья сетчатый забор — «чтобы не забрели кабаны». В доме непростого советского инженера была техника — только японская, марок JVC и Sony (мы тогда очень любили смотреть сериал «ТАСС уполномочен заявить», такие далекие тайны советских шпионов, советских инопланетян), могущественные шкуры и рогатые чучела, монгольские меха, кашемир и купеческие меховые унты из серых оленьих шкур, расшитые вручную мелким цветным бисером. Плюс автомобильный парк, состоявший в основном из советских «козликов», так как подержанных японских джипов нам не завозили даже из степной братской Монголии (откуда в дефицитном изобилии прибывала по должным сибирским адресам японская бытовая техника). И при мне состояло три няньки.
 
Но главным в дедушкином бамовском хозяйстве, куда мы регулярно приезжали на каникулы легендарным поездом «Россия» (Москва—Владивосток), были лошади — так я помню сегодня. Это были совершенно непобедимые и неукротимые лошадиные силы. Это был целый табун необъезженных монгольских низких, с черной жесткой гривой, лошадок, которые были идеально вписаны в ту странную, никем так и не объезженную природу. О ней, вне сомнений, нанесу я на этот заметочный пейзаж несколько пламенных строк.
 
Это, во-первых, диковинные, древние, будто потусторонние сопки — с пушистыми ресницами сибирских лесов. Во-вторых, это забытые сейчас по имени цветы, желтые и розово-сиреневые, цветы-крупицы, словно Божья роса высыпавшие на безграничные поляны и закругленные опушки. В-третьих, жирные, кровь с молоком, белые грибы: их стоило бы косить в полагающихся сезонах обыкновенной косой. И, в-четвертых, ягоды, круглые и беззащитные, будто бы очнувшиеся от сказочного сна. И, в-пятых, рыба: своего первого гольяна я поймала на удочку в пять с чем-то лет, а мне потом пожарили с ним яичницу. И наконец, в-шестых, монгольские лошади. У меня было три лошади: Ваня, Нюша и отчего-то конь Матрас, хотя он не был, разумеется, полосатым. Он был коричневым, страстно пахнувшим свежим навозом, с желтеющим брюхом и дикими удивленными выпуклыми глазами. Эти лошадиные глаза говорили всем людям: «Вы ничего не знаете об истинно вольной жизни. А я знаю, что это такое».
 
Конь Матрас был самым необъезженным из всех, он с трудом подчинялся седлу. Дело в том, что у Матраса был совсем дикий характер, и мне не разрешали ездить на нем без сопровождения взрослых. Еще Матрас был чертовски свободолюбив, он, конечно, был самой настоящей антисоветской лошадью, рвался из поместья на волю, то есть в свой табун. От табуна до стоянки было пять километров: шла насыпная, чуть затоптанная дорога, завивавшаяся подковой вокруг очередного сибирского озера. Конь Матрас неоднократно убегал из поместья в табун, особенно если за ним никто не следил. И вот однажды он убежал так — к себе в родной табун — вместе со мной. Я сидела в только что закрепленном седле, которое страшно болталось на Матрасе,и он учуял острым лошадиным отчаянным нюхом: сейчас можно бежать. И он рванул.
 
Мы неслись с Матрасом по пыльной дороге вокруг озера необъезженным галопом, а рядом подпрыгивали другие, насмерть перепуганные от этой картины наездники, сзади, вдогонку, несся в клубах пыли дедушкин «козлик». Но остановить нас было нельзя.
 
И вот я до сих пор помню, что у нас с этой монгольской молоденькой лошадью было действительно одно дыханье на двоих, одно тело на двоих и одна жизнь на двоих — в буквальном смысле: я ведь могла упасть и разбиться. Еще я помню крики: «Обними же его руками за шею!»
 
Мы с отчаянием неслись в родной табун Матраса.
 
Можно ли назвать тот жесточайший страшный галоп, которого я никогда не испытывала ввиду своего семилетнего возраста, эйфорией? Вне сомнений, это была она, первая в моей жизни граница между жизнью и смертью, невероятная граница, проходившая по безмолвной и самодостаточной сибирской поверхности, всегда живущей отдельно от человека, каким бы тот ни был — маленьким принцем или большим начальником.
 
Это была еще и эйфория, мельтешившая где-то позади детского мозга, ведь я ощущала себя взрослым человеком, пустившимся наконец в свое первое большое путешествие.
 
В родном табуне Матрас затих, какой-то птицей-тройкой подлетев к общей деревянной поилке. А я упала с него на землю, просто скатилась с лошадиной спины. Хорошо, конечно же, что я рухнула головой прямо в гигантскую кучу свежайшего лошадиного навоза, теплого, душистого, мягчайшего, такого спасительного навоза, чуть затвердевшая натуральная жижа которого в конечном счете не позволила мне разбить насмерть голову.
 
Меня три дня отмывали от навоза в русской бане, позволили пойти три раза на рыбалку, давали сколько захочу варенья, дедушка при этом на всех ругался, а мама постоянно плакала. И свободолюбивого Матраса перестали приводить в наше советское поместье.Вместо него приводили другую монгольскую лошадь, смирную, спокойно державшую любое седло, покорную, как тот самый бедный советский инженер. Но это уже были совсем неинтересные лошадиные силы.
 
Почему я до сих пор помню этот маленький случай? Яркое впечатление ребенка. Что-то от полудетских приключений пронырливого д’Артаньяна. Первое в жизни необыкновенно резкое ощущение опасности, причем именно такое, очень свободное, раскованное ощущение — без чувства страха и болезни к смерти.
 
Скажете ли и вы, что это была эйфория, без страха и упрека, без былого и дум, без лет и расстояний, такое чувство, какое можно ощутить только лишь в глубоком, а сейчас еще и очень далеком, детстве? У вас просто не было в детстве хорошей лошади, которая глазами сказала бы вам, что вы ничего не знаете об этой жизни.