Классный журнал

ГОСПОДИ, как же начать, с чего начать, чтобы сразу не скатиться кубарем к собственной персоне, предмету неустанных изучений, копаний и ковыряний, препарирования и расчленения, уничтожения и реанимации, возрождения, возвеличивания, легкой иронии и откровенной насмешки. Источнику вечного наслаждения. Ну вот видите, не удалось. Все-таки скатилась. Видимо, это неизбежно. Что ж, придется опять помыть руки с мылом, надеть белый халат, а на лоб зеркало, как у лор-врача, для того чтобы заглядывать прямо в душу. Или нет, лучше положить себя на кушеточку, сесть напротив в удобное кресло и посмотреть так по-доброму. Знаю вас, Алена Валентиновна, давно, давно с вами работаю, и вроде вы предсказуемы и понятны, но все же расскажите, что вас беспокоит. Ну и не врать, это вы знаете, — ну, в общем, все как обычно, расслабьтесь. А чего мне расслабляться? Мне не нравится это состояние расслабленности, в нем невозможно ничего делать, а мне статью писать надо. А о чем писать будете?
 
Эйфория! Занятно. Знакомо ли вам это чувство? Безусловно! И как часто вы его испытываете?
 
Я закрываю глаза. Ну вот ведь совсем недавно я сидела в кафе. Вы знаете, я там всегда сижу напротив стеклянной двери. Я люблю смотреть на улицу, понимаете? В этом переулке мало прохожих, поэтому я смотрю на кованую чугунную ограду, на машины, припаркованные у ворот, и на три большие, непонятно как уцелевшие среди каменных джунглей липы. Сам дом, относительно новый, построен с претензией на добротность окружающих его купеческих доходных домов начала прошлого века. Несмотря на усилия проектировщиков, все равно видно, что новодел. Так вот.
 
Там почему-то практически никто не живет. Хотя это не важно. А важно то, что погода была обычная. Серая. И я сидела, ела сладкую рисовую кашу и пила кофе. И ничего не происходило. Было 11 утра. Так вот, положив телефон на скатерть и бросив взгляд на улицу, я вдруг осознала, как прекрасен бордюр! Да-да, самый обычный, без изысков, бетонный, серый, слегка выщербленный. И тротуар тоже прекрасен, там недавно положили асфальт, он такой свежий, черный, такой юный, понимаете, как быстро это пройдет, его затопчут, и бордюр его не сможет защитить, это так сладостно-печально, так красива эта мимолетность и хрупкость в обыденных вещах. А чугунная ограда, которая отделяет странно пустой дом от меня, сидящей напротив? Может, мы существуем в разных измерениях, поэтому никогда не пересекаемся с людьми, которые там живут? И я увидела, что зеленые липы вдруг радостно зашелестели и принялись понимающе покачивать ветвями, будто соглашались с ходом моих мыслей, а небо, серое, вдруг стало золотистым, боже, как хорошо жить, как красиво вокруг, у меня даже слезы навернулись от счастья, было ощущение, что я сейчас скажу очень важную вещь, вернее, что-то пойму, пойму и расскажу всем, и это будет откровение.
 
— Ну и что, получилось?
— Нет, как будто не хватило слов или мысль настолько быстро промелькнула, что я не успела ухватить ее своим неповоротливым умом. Но не важно, понимаете, просто нахлынувшее счастье и ощущение того, что все будет прекрасно, было настолько острым, что даже машина, припаркованная у салона красоты еще со вчерашнего вечера, как будто проснулась и сама собой завелась. У меня сладко засосало под ложечкой от предвкушения авантюры, и я почувствовала, что готова отправиться куда угодно, хоть к черту на рога. Жизнь брызнула соком, как надкушенное яблоко.
— И долго продолжалось это состояние?
— Нет, примерно часа два.
— И что было потом?
— Ничего, вдруг краски поблекли и карета превратилась в тыкву.
 
Я увидела строительные леса около моего подъезда, наваленный мусор, и на меня камнем навалилась обыденность.
 
— Каша рисовая, говорите? Забавно.
— Я еще подумала: вот интересно, такое чувство, как будто кто-то надел на меня специальные очки и я увидела все в розовом свете, как экзальтированная барышня.
— Барышни обычно экзальтированны от переизбытка гормонов.
— На что это вы намекаете?
— Да так, к слову. Вы, кстати, дали интересное сравнение — очки. Это то, что искажает восприятие действительности.
— Искажает? Наверное, хотя постойте: а вдруг не искажает, а, наоборот, наводит резкость и ты видишь правильную картину мира? Мир же прекрасен! И ты, как часть Божьего творения, прекрасна, поэтому чувствуешь гармонию и сопричастность всему на свете. И силу. Да, какую-то бешеную силу! — Я приподнимаюсь на кушетке. — Может, мы все живем в нашей проекции мира и он такой же несовершенный, как мы сами.
— Возможно. Вы не волнуйтесь, ложитесь, пожалуйста. Вздохните поглубже, вот так. Скажите, вы впервые это пережили или случалось раньше нечто подобное?
— Впервые это произошло, когда я училась в институте. На втором курсе. Мне недавно исполнилось восемнадцать лет. Стояла холодная, звенящая в предвкушении близких морозов осень. Лекции закончились поздно, часов в восемь, все ушли. Я осталась в опустевшей аудитории. Села за рояль. Поиграла этюды. Казенные лампы дневного света так отчаянно жужжали, что я решила их выключить. Сразу стало хорошо и уютно. В большое окно заглянул старый тополь, ярко вспыхнула луна. Клавиши рояля тоже засветились в ответ. Я прижалась лбом к стеклу. Небо было усеяно звездами, но они казались такими далекими и такими крохотными, как будто уходили от меня вслед за летом. Мое сердце вдруг сильно забилось, словно пытаясь что-то сказать. Я стала шептать о том, что все наши горячие мольбы разбиваются о выстуженные холодной осенью стены, что озябшие руки ищут и не находят живого тепла.

Я вернулась к роялю, и вдруг слова сами собой стали складываться в рифму, строчки обрели мелодию, пальцы почувствовали гармонию, и я запела свою первую песню. Я так обалдела от того, что могу выразить то, что чувствую, и это так понятно и не косноязычно! Музыка, слова и голос неразрывно связаны друг с другом и образуют такую форму, в которой мне очень комфортно. Я пела снова и снова, голос звенел от переполнявших меня эмоций, я чувствовала такое счастье, такой восторг, по щекам текли слезы и капали на клавиши. Я приехала домой очень поздно. Мама сказала, что я странная какая-то. Тихая. Я спрятала за спиной трясущиеся руки и пошла в комнату, где уже вовсю дрых младший брат. До утра смотрела в потолок, улыбаясь тому, что произошло. Вы знаете, я решила, что прошла инициацию и теперь принадлежу к другой, высшей касте. Мне больше не нужно просить у кого-либо взаймы слова или музыку, я теперь могу сама поделиться ими со всеми, у кого не хватает слов.

— Вам повезло, вы испытали творческий экстаз. И опять же, вопрос: долго это продолжалось? Вы на самом деле ощущаете, что принадлежите к высшей касте?
— Да нет, конечно. Как сейчас понимаю, я тогда интуитивно нашла этот потайной ход, ведущий в подсознание, но открыть дверцу до конца мне не удалось. Мне удалось ее чуть-чуть приоткрыть, и я почувствовала свежий воздух там, чудесный аромат, вдохнув который ты испытываешь вдохновение! Вот видите, как получилось — вдохнул вдохновение!
— Но все-таки, что по поводу высшей касты?
— Что вы, это действительно была эйфория, она быстро прошла, стоило опять взять в руки томик Ахматовой или послушать Фредди Меркьюри. Разницу я чувствовала. Но было очевидно одно. Мне разрешили постоять в прихожей. Иногда даже попить чаю на кухне. И учиться, пробовать свой голос и собираться с силой. Вы не дадите мне воды? Спасибо! Вы знаете, очень забавно, я жила в этом году все лето на даче в деревне, жизнь там очень простая и прозрачная, соседский курятник находится в непосредственной близости от моего домика. И вдруг в июле пришла пора запеть молодому петуху. Когда он в первый раз закричал в пять утра, я подскочила от неожиданности. Я не могла понять, кто это, звуки напоминали душераздирающие крики попугая и павлина одновременно. Признав все же петуха — больше ведь некому, — я стала внимательно следить за его успехами, тем более что он не оставил мне выбора. Я стала его преданной поклонницей, не пропустившей ни одного выступления. Артист оказался пунктуален. Ровно в пять. Я даже записывала его на мобильный телефон. Поначалу он был явно неуверен в себе, но с каждым днем голос его креп, он срывался все реже и реже, песня уже отдаленно напоминала «кукареку». Тем не менее он явно гнул свою собственную мелодическую линию. Сосед дядя Федор, владелец вокалиста, говорил, что убьет эту тварь, невозможно спать, дабы еще орал по-петушиному, к этому все привыкли, но вот эти звуки ночных джунглей кого угодно сведут с ума. Я подарила ему беруши, так как уже не представляла своей жизни без утренней песни. Я знала, что петух еще подарит миру свой вариант «Богемской рапсодии», а потом его сварят и съедят. Такая судьба у нас, артистов, часто бывает. Возьмите, пожалуйста, стаканчик. Почему я вспомнила петуха? Ах да, мне совсем недавно попалась на глаза старая записная книжка, и там оказался текст той моей первой песни.

— И как? Это действительно было хорошо?
— Нет. Не то чтобы это было душераздирающе плохо, нет, неплохо совсем, но и не так душераздирающе хорошо, как казалось тогда. Это была попытка обретения собственного голоса, только и всего. Только не в пять утра, а в девять часов вечера.
— Но, возвращаясь к эйфории, я понимаю, вам удалось еще неоднократно пережить подобное чувство?
— Да, конечно! Только я поначалу не понимала, откуда оно берется. Поэтому следующий опыт случился лет через пять.
— Ого! И вы что, в течение пяти лет больше не пробовали свой голос и ничего не писали?
— Ничего. Дверца захлопнулась. Я настолько увлеклась реальной жизнью, что не было нужды и желания ничего больше придумывать. Свобода, студенчество, мальчики, моя власть над ними, познание своего тела, господи, я с гитарой, экзамены, термобигуди, работа, на которую я устроилась на третьем курсе, первые деньги. Новые люди, отношения между ними, свое место среди них, пьянки-гулянки, дружба, предательство, непрекращающаяся влюбленность в разные объекты — я пила жизнь взахлеб, как алкоголик огуречный рассол.
— И что же произошло, что вы опять начали писать?
— Я вышла замуж.
— Оказывается, замужество стимулирует творческий процесс.
— Не совсем так. В какой-то момент жизнь встала на определенные рельсы. И я испугалась, что больше ничего не произойдет: я буду работать учителем пения в школе, куда попала по распределению, мой муж — в химической лаборатории университета, потом он напишет диссертацию, мы каждый день будем ездить на электричке на работу и с работы, летом — в Гурзуф. И все, так до старости своей. Больше ничего не произойдет. Я заглянула в бездну обыденности и ужаснулась. Единственным выходом оказалось бегство от реальности в другой, выдуманный мир, где нет ранних электричек, прачечной, стояния в очередях за продуктами, грязной посуды и ненавистной школы. Я почувствовала себя выше всего этого, впала в мистицизм и стала искать забвение в мрачной красоте смерти.

«Поцелуй меня, ангел смерти!
Поцелуй меня нежно-нежно.
Чтобы боль моя на рассвете
Стала облаком белоснежным.
На губах твоих привкус крови,
Привкус ветра и морской пены.
Подойди ж скорей к изголовью,
Поцелуй меня, мой бесценный», —

печатала я на портативной немецкой машинке моего мужа, сидя на крохотной кухне однокомнатной хрущевки в военном городке на станции с чудесным белорусским названием «Мачулищи». Я писала музыку на стихи Гарсиа Лорки и пела: «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, в апельсиновой роще старой, в любом цветке». Я ввергала себя в мрачный экстаз и чувствовала связь со всеми, кто ушел раньше меня, послушайте, еще меня любите за то, что я умру... Я чувствовала все страдание в мире и непомерную тяжесть креста. Бедный мой муж.

— Скажите честно, а вы не принимали наркотики? ЛСД, например?
— Нет, конечно. Почему вы об этом спрашиваете?
— Потому что то, что вы описываете, очень похоже на так называемый «Bad trip». Обратная сторона медали при приеме ЛСД. Знаете такого английского писателя Олдоса Хаксли? Известный мистик XX столетия. Прославился романом-антиутопией «О, дивный, новый мир!» и многими другими произведениями. А также тем, что много лет занимался медитацией в стремлении обрести духовное прозрение, а за два года до смерти попробовал ЛСД, препарат, который только что изобрели. И прозрел старик Хаксли, сказал, что не нужно было столько лет заниматься ерундой, а нужно было сразу принять ЛСД, потому что никакая медитация в подметки не годится. И все наши озарения имеют химическую природу.
Мозг сам синтезирует вещества, под влиянием которых человек испытывает чувство эйфории, всемогущества, беспричинного счастья, острого понимания смысла жизни, различные мистические озарения и тому подобные переживания. Создает величайшие произведения искусства. Совершает невозможное. Что является толчком к выработке этих веществ, не всегда понятно. Но чаще всего длительная медитация либо действия, по длительности и сосредоточенности похожие на медитацию, — в вашем случае долгая игра на рояле или долгая сосредоточенность на мысли о смерти. Часто такое состояние испытывают спортсмены, особенно марафонцы, даже есть термин «эйфория бегуна». Но ведь длительный бег — та же медитация. Даже элементарные гормоны — хозяева нашего настроения. Любовь — гормональная эйфория чистой воды. И никакой мистики.
— Не говорите так, пожалуйста. Это слишком обыденно, чтобы быть правдой.
— Как раз наоборот. Правда ведь всегда обыденна. И не очень красива. Она же не старается никому понравиться. Правда не романтична. Страдания и смерть прекрасны на бумаге. В жизни они отвратительны.
Я рывком поднимаюсь с кушетки и распахиваю окно.
— Знаете, а вы ведь правы, я раньше все время ждала вдохновения, вглядывалась в небеса, удивлялась, почему не приходит, переживала. А теперь просто сажусь за рояль и начинаю играть, или слушать музыку, или писать. Поначалу ничего не получается, я чувствую отчаяние и собственную бездарность, но постепенно, иногда раньше, иногда позже, начинают проступать слова и фразы, очень корявые поначалу, но потом как будто все проясняется, становится кристально чистым и понятным. Дальше все получается очень легко, без усилий, само по себе, счастье становится нестерпимым, и появляется уверенность, что я все могу! Хотя я вам все-таки признаюсь: мне кажется, я еще не до конца распахнула дверцу в подсознание. Только приоткрыла.
— Только не говорите мне то, что собираетесь сказать.
— Только не надо нотаций. Я хочу попробовать, ну вы поняли...

В это самое время распахнулась дверь, и в комнату вошел мой десятилетний сын Гриша.

— Мам, ты уже написала? Я есть хочу. Пошли в «Прованс», я закажу бургер!
— Гриша, а по-твоему, что такое эйфория?
Гриша посмотрел на меня ясными, большими глазами.
— Эйфория? Это острое воспаление счастья.