Классный журнал

Учитель Корейша захлопнул книгу, встал из-за стола, надел картуз и вышел вон из класса. Он брел по улице и знал, что ученики смотрят ему вослед, прильнув к окнам, сплющив носы о стекла, хихикают и шутят свои мерзкие шутки. Он терпеть не мог своих учеников, которые мажут дерьмом учительский стул, плюют в спину горохом из тростниковых трубочек, прибивают гвоздями к вешалке его сюртук. Он ненавидел этих маленьких мерзавцев, тупых и ленивых, не желающих учить латынь, и ставил им колы. Маленькие мерзавцы жаловались родителям, таким же тупым, как их дети. Родители жаловались директору училища, и тот вызывал учителя Корейшу и при родителях отчитывал за то, что учитель ставит колы «ни за что». «Нешто мне им “ни за что” пятаки раздавать?» — возражал учитель Корейша. Однако возражал он не в голос, а про себя, ибо нраву был кроткого, и лишь согласно кивал в ответ на упреки директора. Но есть предел всякому терпению, и потому в один прекрасный майский день, а если точней — седьмого мая 1806 года, учитель Корейша захлопнул книгу, встал из-за стола, надел картуз и вышел вон из класса. Он брел по улице, за околицу, однако не куда глаза глядят, а с целью, которая давно грела душу его. Он желал видеть людей мудрых, добрых, совестливых, жаждал общения с ними, но таких отродясь не встречал. То есть, конечно, встречались на его жизненном пути люди добрые — но не мудрые. Или умные, но бессовестные. А так, чтобы все это вместе… Однако он верил, что люди его мечты обязательно где-то есть, — и пошел на поиски их.
 
Покинув Смоленск, он отправился на Соловки. Пешком. Без денег, без подходящей обувки, питаясь чем бог послал, ночуя где темень застала, подгоняемый заветной целью. Долго ли, коротко, а дошел-таки, доплыл вместе с паломниками до Соловков, попросился послушником в монастырь. Девять месяцев прожив в Соловецкой обители и цели своей, увы, не достигнув, отправился странник Корейша в Киев, в Печерскую лавру. Но и там, в обители святости, в колыбели русской духовности, не нашел он желаемого. И все же надежда встретить людей мудрых, добрых, совестливых еще не покинула странника, и на обратном пути в Смоленск он завернул в Нилову пустынь, и снова попросился в послушники, и стал свидетелем распри: монахи делили пожертвования, верней, не могли поделить и обвиняли в воровстве казначея, а воровал-то не он, а иеродиакон Андрюха с подельниками…
 
Странник Корейша бежал из монастыря, потерявши веру в человеков. Он вернулся в Смоленск и вновь поступил на службу в духовное училище, однако выдержал там недолго и вновь бежал — на сей раз от людей вовсе. Он поселился в старой бане на огородах, питался неведомо чем, видимо с огородов, а скорей всего, пищей духовной. Затворник молился и сочинял псалмы. Соседи слышали из бани его пенье.
 
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед,
Презирает всех лукавых,
Держится присяжных слов,
Кто на свете жить так тщится,
Тот вовеки не падет.
 
Слухи про странного странника-затворника, что ведает латинский язык и польскую мову, бывшего на Соловках и в Печерской лавре, стяжали ему известность в округе, и люди потянулись в баню. За советом. Забить поросенка сейчас или ждать — а вдруг выздоровеет? Выйти замуж за Федора или за Петра? Косить траву нынче, а если завтра дожди? Посетители глядели ему в глаза преданно, внимали ответам и величали по имени-отчеству. Иван Яковлевич Корейша поначалу смущался, потом стал покрикивать на посетителей, иных оскорблял и выставлял вон. Он тяготился общением со всеми этими людьми и, взявши перо и бумагу, начертал своим чудесным учительским почерком объявление, которое и приделал на двери собственной келии: «Иван Яковлевич принимает к себе не входящих, а токмо вползающих». Он думал, что это отвадит людей от его жилища. Но посетителей, как ни странно, прибавилось, они вползали к нему в баню на четвереньках.
 
Однажды в баню вползла вдовица купца местного. Так, мол, и так, батюшка, дочка у меня на выданье. Гусарский полковник из Петербурга. Залетный, в Смоленске на постое. У меня в доме. Предложение дочке сделал. Замуж, говорит, выходи. Удача необыкновенная. Даже боязно. Выходить или не выходить?
 
«Гусарский полковник, говоришь? — переспросил Иван Яковлевич дурным голосом. — Из Петербурга? Хе! — И, наклонившись ко вдове, зашептал ей в самое ухо: — Дура! У него ж там жена, детки».
 
Допрошенный вдовою с пристрастием полковник признал, что у него действительно семья в Петербурге. Каков подлец, а? Гусару было отказано в лучших домах Смоленска, а Иван Яковлевич обрел славу провидца, и в баню к нему случилось паломничество. Люди стояли в очереди. Иван Яковлевич страшно серчал, кидал в посетителей их подношениями и вскоре решил перейти на новое место жительства. В Дорогобужские леса. В землянку, собственноручно вырытую. Но и там нашли его люди. Вползали, спрашивали, просили, выносили мозг.
 
«Черви! Черви! — кричал Иван Яковлевич. — Воры! Воры! Да! Нет! И будет вам жарко, и будет вам холодно!» И люди внимали его словам, и толковали каждый по-своему, в силу своего разума, и разносили по миру славу провидца, пророка нового, в русской земле воссиявшего.
 
Пророчества Ивана Яковлевича неизменно сбывались — и про войну двенадцатого года, и про женитьбу, и про виды на урожай. Иногда он выходил из лесу — в город. Ночевал на паперти, принимал подаяния на центральной площади. Не просил, нет, но принимал. Смоленские купцы зазывали его в свои дома, поили чаем, кормили булками, спрашивали про свое. «Живи как живешь, и будет тебе счастье», — отвечал Иван Яковлевич. Или так: «Неверно живешь, делиться надо», — говаривал он и, выйдя на улицу, крошил булки собакам и голубям.
 
Люди благородные, дворянские, обычно сторонились Ивана Яковлевича и, когда тот сидел на площади, обходили его стороной, прикрывши нос, чтобы не чуять немытого запаха. Благородных Иван Яковлевич обычно задирал, крича им вослед что-то обидное. «Вор! Вор! Вор должен сидеть в тюрьме!» — крикнул он как-то вдогонку благородному господину, имя которого история умалчивает. Господина того после взяли под стражу, обвинив в растрате денег, выделенных на послевоенное строительство, что еще более преумножило славу Ивана Яковлевича. Однако до посадки в острог сей казнокрад успел отомстить пророку. Нанятые злодеи переломали ему ноги, а позже, в больнице, его посадили на цепь, как опасного сумасшедшего. Молва разнесла весть об этом, и смоленский люд, почитавший Ивана Яковлевича, стал возмущаться содеянным. Граждане давали мзду санитарам, чтобы посетить узника совести, местная газета печатала письма возмущенных. Народ роптал.
 
Смоленский губернатор слал депеши в столицу, отчитываясь по «делу Корейши». Дабы предотвратить смуту, в октябре 1817 года, по согласованию с московским генерал-губернатором, Ивана Яковлевича этапировали в Москву. Пророка связали, положили в телегу и отправили под конвоем в покой для умалишенных в Сокольниках. Свое скорбное путешествие из Смоленска в Москву Иван Яковлевич описал позже собственноручно. «Когда суждено было Ивану Яковлевичу переправляться в Москву, то ему предоставили и лошадь, но только о трех ногах, четвертая была сломана. Конечно, по причине лишения сил несчастное животное выдерживало всеобщее осуждение, питаясь более прохладою собственных слез, нежели травкою. Ослабевшая лошадь едва могла передвигать три ноги, а четвертую поднимал зефир, и, продолжая так путь, достигли мы Москвы, а октября семнадцатого взошли и в больницу. Это начало скорбям. Возчик мой передал обо мне обвинительный акт, и в тот же день, по приказу строжайшего повеления, Ивана Яковлевича опустили в подвал, находящийся в женском отделении. В сообразность с помещением дали ему и прислугу, которая, по сердоболию своему, соломы сырой пук бросила, говоря: чего же ему еще? Да вот еще корми его всякий день, подавай воды с хлебом, а в бане жил, что ел? Погоди, я сумею откормить тебя — у меня забудешь прорицать!» Диагноз был таков: «Dementia, mania occupotio mentis in libro». Слабоумие, помрачение на почве избыточного увлечения чтением.
 
Слава Ивана Яковлевича последовала за ним в Москву. Вскоре в покой для умалишенных в Сокольниках потянулся московский люд. Жаждущие совета граждане, уплативши мзду санитарам, спускались в подвал к сидевшему на цепи пророку.
 
Тем временем новый главврач задумал учинить перестройку во вмененном ему сумасшедшем доме. Доктор Саблер желал превратить юдоль скорби в современную психиатрическую больницу. Поскольку денег на перестройку не было, казенного содержания едва хватало на скудное существование, доктор Саблер придумал употребить Ивана Яковлевича для решения финансовых проблем. Его перевели из подвала наверх, в просторную палату, выдали чистую одежду, приставили слугу Миронку — и сумасшедший дом приветливо распахнул двери для посетителей. Всяк сюда входящий должен был опустить двадцать копеек в специальную кружку. Поскольку в день Иван Яковлевич принимал до шестидесяти посетителей, а то и до сотни, вырученных денег хватало и доктору Саблеру, и санитарам, и на перестройку. А помимо денег еще ж подношения: и одежка, и образа в серебряных окладах, и кушанья деликатесные, дыни царьградские, яблоки мушкатные, ананасы, апельсины, белорыбица, семга, икра, табачок целыми тюками — любит Иван Яковлевич табачок: и нюхает его, и жует, и главу себе посыпает, и пол вокруг. Доктор Саблер велит излишний табак обратно в лавку продавать. Тоже доход.
 
Иван Яковлевич койку отверг, на полу спит. Под себя ходит. Не потому что тяжко до ветру сходить, а просто ему так удобней. Доктор Саблер велел санитарам песочек Ивану Яковлевичу подсыпать и менять по мере надобности. Посетители стали просить у санитаров песочку из-под Ивана Яковлевича — к больному месту приложить или деткам в кашку подсыпать, от разных хворей. Очень, говорят, помогает. Санитары песочек продают. Опять же доход.
 
Рано поутру Миронка приносит Ивану Яковлевичу ведро каменьев и ведро бутылок. Иван Яковлевич садится в своем углу и принимается методично дробить бутылки каменьями. В пыль. С бесами борется. Потом санитар приносит завтрак. Иван Яковлевич не потребляет ни ананасов, ни апельсинов, ни белорыбицы. Щи да каша — больничная пайка. После открываются двери для посетителей. В палате для них диванчик. Только все на диванчик не помещаются. Кто стоя, кто преклонив колени. У кого записочки, а кто в голос спрашивает:
— Выйду ли я замуж?
— Это хитрая штука в своей силе, что в рот носили.
— Продастся ли моя деревня?
— Никогда.
— Что будет рабу Константину?
— Житие, а не роскошная масленица.
— Ехать ли нам этой зимою в Петербург?
— Как вам угодно.
— В пользу ли рабы N окончится дело в Сенате?
— Половину дела тот мает, кто добрый начал обретает.
— Женится ли Х?
— Без працы не бенды кололацы.
 
Пророк вещает, посетители внемлют. Уставши вещать, Иван Яковлевич готовит посетителям угощенье. Давит лимон во щи, добавляет перловую кашу, туда же мнет дыню, семгу, икру, мед, рукою перемешает — потчует. Едят как миленькие. С руки. А кто не желает — тому на голову вывалит. Иным велит бутылки крошить каменьями. Потом снова начинает вещать. Так вот и день проходит. Вечером Миронка выносит ведра с каменьями и бутылками, перетертыми в прах. Иван Яковлевич ложится на живот, подперевши голову руками, смотрит на иконы при свете свечи и что-то болбочет-болбочет-болбочет всю ночь, Миронке спать мешает.
 
А с утра все сызнова — каменья, бутылки, вопросы, ответы, мед с икрою во щи… И лишь когда в сумасшедший дом приезжал знатный гость, прочих посетителей выставляли вон. Знатного гостя сопровождал лично доктор Саблер. К Ивану Яковлевичу захаживали князь Долгорукий с супругою, гофмаршал Олсуфьев, владыка Филарет, генерал-губернатор Закревский. С последним, однако, вышел конфуз.
— Ну-с, какие у меня хвори? — спросил генерал-губернатор.
— Пыжусь все. Надуваюсь. Лопнуть собираюсь, — молвил в ответ Иван Яковлевич.
 
Больше генерал-губернатор в сумасшедшем доме не появлялся.
 
Ну, еще, говорят, государь император Ивана Яковлевича посетил. Николай Первый. Тайно. Четверть часа беседовали. Вышел хмурый, расстроенный. А вскоре помер.
 
Бывали и Достоевский, и Гоголь. Правда, Николай Васильевич только на пороге потоптался, а внутрь зайти не решился. Побоялся чего-то. Поехал домой — и сжег второй том «Мертвых душ».
 
В журналах того времени целая дискуссия случилась. На тему «Who is Иван Яковлевич?». «Современник», «Отечественные записки», а вместе с ними вся мыслящая общественность задавались вопросом: кто он? Пророк? Сумасшедший? Или хитрый притворщик?
 
Достоевский помянул его в «Бесах», Лев Толстой — в повести «Юность», а Александр Островский и вовсе чуть ли не в каждой пьесе. «Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко, просто было жить в Москве при нем. Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем: съездила, спросила и покойна».
 
Да, ушел Иван Яковлевич. Почил, болезный, сорок четыре года в сумасшедшем доме проведши. Когда хоронили — пол-Москвы провожало. Рыдала Москва. Народ от его гроба щепки откусывал. Ватки из ноздрей повыдергали — на клочки разодрали. Долго еще люди ходили в Преображенскую больницу — просили санитаров продать им песочку из-под Ивана Яковлевича. А тот песок-то закончился. И санитары готовили новый, сами — по прежней технологии. Фальшивый, конечно, песочек, а все равно помогал.
 
Нынче могилка Ивана Яковлевича на Черкизовском кладбище гранитом обложена, кирпичом укреплена — чтоб до песочку не добрались. Так люди кору дуба общипывать стали, что из могилки растет. Тоже, говорят, от болезней первое средство. Всю кору пообщипывали. Погибло дерево. Недавно спилили его.
 
— А это знаменитый московский юродивый Иван Яковлевич Корейша, — сказала Наталья Николаевна Артемова, подведши губернатора к портрету. Губернатор Московской области Сергей Кужугетович Шойгу вгляделся в кривую рожу на портрете. — Если вы приложите руку вот сюда, — Наталья Николаевна указала на светящийся неоном отпечаток ладони, — Иван Яковлевич предскажет вам будущее.
— Благодарю вас, — ответил Сергей Кужугетович, опасливо пряча руки за спину.
 
Этот портрет пролежал в запасниках Егорьевского художественного музея сто лет. Его никогда не выставляли на экспозицию — уж больно он выбивается из общего музейного ансамбля. Фабрикант Бардыгин, собравший коллекцию, предпочитал вещицы забавные, шутейные. И картины в его коллекции — сплошь радостные, светлые. Резвящиеся одалиски, фавны, разные бытовые картинки. А этот портрет — мрачный какой-то, зелено-коричневый. Кисти неизвестного художника — и явно не великого мастера. Найдя портрет в запасниках, Наталья Николаевна решила выяснить, кто же такой Иван Яковлевич Корейша, чье имя начертано на табличке. Ибо директор музея все должен знать про свой музей.

Выяснив, она задумалась вот о чем: если доктор Саблер употребил Ивана Яковлевича для решения финансовых проблем во благо своей психбольницы, то почему бы ей не употребить портрет Ивана Яковлевича во благо музея? И у нее родился проект.
 
Портрет поместили в альков. MP3-плеер, сенсорные датчики, акустическая тарелка — все это замаскировано. На виду лишь портрет и неоновая ладонь — куда следует приложить руку. Выбрали из пророчеств Ивана Яковлевича три десятка пристойных, краевед Анатолий Борисович Пронин зачитал их в микрофон дурным голосом.
 
Когда конструкция заработала, сотрудники музея стали замечать, что посетителей прибавилось. Точнее — посетительниц. Они покупали за шестьдесят рублей билет, шли прямиком к Ивану Яковлевичу — и вскоре выходили на улицу. Иван Яковлевич работал во благо музея.
 
Потом одна сотрудница решила уволиться, перейти на другую работу. Но все тянула, не могла решиться.

— Ладно, — говорит Наталья Николаевна, — давай свое заявление, подпишу.
— Не-а, — отвечает сотрудница, — я передумала.
 
Потом выяснилось — она к Ивану Яковлевичу сходила. Тот ей сказал: «Сиди где сидишь!»
 
Депутат Государственной Думы приехал. Очень важный визит был. Наталья Николаевна хотела через него финансирование получить. Его к портрету подводят, он руку приложил, Иван Яковлевич гнусным голосом краеведа Пронина говорит:
— Делиться надо!
— А! — вскричал депутат Государственной Думы. — Это вы нарочно подстроили!

Да ну, как подстроишь — электроника. Программа такая.
 
Ну вот, а губернатор Шойгу приехал в Егорьевск, понятное дело, не ради музея. Мясокомбинат, деревообрабатывающая фабрика, совещание у главы администрации. А музей — это в конце, на закуску, если успеет. Губернатор по музею час ходит, полтора, свита уже нервничает, губернатора под локоток трогают, на часы показывают — пора, мол. А тому интересно, не мясокомбинат, чай. Да и неслабый музей, между прочим, в тридцатке лучших провинциальных музеев Европы. Наталья Николаевна уговорила-таки его приложить руку. Свита деликатно удалилась. Что ему сказал юродивый — неизвестно, однако вышел губернатор из алькова довольный, улыбается. А через два дня указ: Шойгу назначен министром обороны.
 
P.S. Корреспонденту «Русского пионера» Иван Яковлевич сказал так: «Живи как живешь, трудись как трудился, счастье тебе будет!» — и мерзко захохотал. Сижу, жду.

Очерк Дмитрия Фелимонова «Who is Иван Яковлевич» опубликован в журнале "Русский пионер" №48. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".