Классный журнал

Андрей Тарковский — одно из считанных «кодовых» имен российского кино, по которому мир опознает его национальную идентичность и своеобразие. Тарковский — «икона» авторского кинематографа, переживающего непростые времена, но сохраняющегося благодаря таланту и энтузиазму последователей великого режиссера. Он для них — путеводная звезда.

Это — сегодня. Я же застал времена, когда на родине к Тарковскому и его творчеству относились совсем иначе — с большим подозрением, как чуждому и диссидентскому. Но уже тогда среди продвинутой молодежи, а она была в ту пору активно киноманской, зрел культ режиссера-подвижника. Я убедился в этом, когда совсем юным, приехав из Львова в Москву, попал на работу в социологическую лабораторию «Кино и зритель», которая занималась исследованиями молодежной аудитории. Мы ездили по вузам столицы и раздавали студентам большую анкету, прося ответить на вопросы, что они любят и ценят в кинематографе, какие фильмы смотрели и запомнили, каких режиссеров знают и любят.

Так вот. Среди режиссеров на первое место вышел Сергей Бондарчук, чья «Война и мир» прошла сравнительно недавно по всем экранам страны. Но второе место прочно оккупировал режиссер, чьи фильмы показывались ограниченным прокатом и никак не должны были попасть в фокус всеобщего внимания. И тем не менее это произошло: молодая публика знала Тарковского — прежде всего «Солярис», «Сталкера» и даже чрезвычайно сложное по структуре «Зеркало». Эти картины месяцами показывались в небольших кинотеатрах, по сеансу в день, но желающие посмотреть их не иссякали. На фоне правильного и дидактического советского кино фильмы Тарковского привлекали тем, что ставили вопросы о жизни и смерти и даже, что категорически не поощрялось, о божественном в мире, в природе, в человеческой душе. И люди к этому тянулись, как к запретному плоду, как к манне небесной.

Я сам лично видел Тарковского дважды и однажды говорил с ним по телефону. Первая встреча произошла в кинотеат­ре «Иллюзион», где показывали фильм Кендзо Мидзогути. Это было время расцвета киномании, в зале не оставалось мест, гостю, который часто наведывался в этот архивный кинотеатр, принесли дополнительный стул, и он буквально замер в ожидании встречи с любимым режиссером (Андрей Арсеньевич вообще увлекался Востоком и ценил японское кино). Другой раз я видел его, когда они с Ольгой Сурковой шли по залу Кремлевского дворца: это был 4-й съезд кинематографистов 1981 года. Мне показалось, что у него отрешенный вид и он уже как будто бы не здесь, а где-то в другом месте. Вскоре после этого Тарковский уехал на съемки «Ностальгии» в Италию и больше в Россию не вернулся.

У нас началась перестройка, и особенно активно в Союзе кинематографистов, который возглавил Элем Климов. Я в тот период руководил Конфликтной комиссией, которая снимала с полки запрещенные советской цензурой фильмы — среди них работы Киры Муратовой, Александра Сокурова и других опальных режиссеров. Тарковского среди них не было: все его фильмы так или иначе оказались выпущены, пусть ограниченным тиражом. Тем не менее отношение к нему, даже среди некоторых лидеров кинематографической перестройки, было настороженным: считалось, что, оставшись за границей, он неэтично поступил по отношению к родине. Предателем не называли, но поджимали губки: как говорил один из чиновников от культуры, «фиалки пахнут не тем». В сознании еще вовсю работали советские стереотипы.

Но последовавшая вскоре смерть Тарковского все расставила на свои места. Его культ многократно возрос, и сдержать этот процесс было уже невозможно. Ему посвящали книги, семинары, научные конференции, фестивали, ретроспективы, его фильмы показывали в кинотеат­рах и на главных телеканалах, число его поклонников множилось.

Примерно в 1988 году я написал стихо­творение. Оно было навеяно тем фактом, что Тарковский жил в том же доме 24/32 на Земляном Валу, что и я, но к тому времени, как я там поселился, уже съехал оттуда. Я часто встречал его первую жену Ирму Рауш и сына Арсения, живших в соседнем подъезде.

Он жил в этом доме, в котором я тоже живу —
Пред Курским вокзалом, на метр вознесясь над Садовым.
Сквозь ту же толпу и сквозь ту же людскую молву
Прошел — через площадь, под арку и скрылся за домом.
 
За домом — другая страна и другая судьба,
И толпы, и арки, и площади тоже другие.
Упрямая твердь над глазами нависшего лба
И странное слово, слетевшее с губ, — ностальгия.
 
Он не был пророком в отечестве славном своем,
Как не был Рублев в оскверненном, затоптанном храме.
Но оба вернулись: один — сквозь веков водоем,
Другой — сквозь железо Европу кромсающей грани.
 
От боли рассудок смутило и тело свело,
И в жертвенном пламени дух отделился от плоти.
Прошел человек со свечой — и не стало светло,
Но проблеск забрезжил, и сдвинулись воды в болоте.
 
Пред Курским вокзалом снует озабоченный люд.
Работают руки с котомками, шаркают ноги,
На чертову мельницу воду тяжелую льют.
Но кто-то один обязательно помнит о Боге.

Колонка Андрея Плахова "Человек со свечой" опубликована в журнале "Русский пионер" №47.

Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".