Классный журнал

Когда мне было двадцать лет, я потерял своего лучшего друга, с которым я познакомился, будучи студентом-первокурсником. Подружились мы с ним случайно. Я приехал поступать в институт в родной город и оказался там один, без старых друзей и без родителей. Жил я у родственников, с которыми не имел решительно никаких общих интересов, и старался как можно больше времени проводить вне дома. Тогда-то я и начал ходить в маленький уютный бар недалеко от университета. Там можно было сидеть часами, заказывая время от времени чашку чая. Кормили меня по-домашнему, жареной картошкой и монументальными бутербродами в полхлеба, и предоставляли скромный, но вполне достаточный для меня кредит. Неудивительно, что я стал ходить туда каждый день. Со временем я оккупировал маленький столик под единственной лампой, так как всегда таскал с собой книги, молча влюбился в заботливую черноокую официантку и пристрастился к рому, виски и пиву — в зависимости от того, что в тот момент читал. В кармане или на соседнем стуле лежала плитка шоколада, от которой я с позволения хозяев, но незаметно от других посетителей отламывал по кусочку. Таким образом, жизнь моя протекала вполне мирно, не омрачаясь обычными для этого возраста страстями.

В один из таких вечеров я притащил с собой огромный том «Жизни насекомых» Жана Анри Фабра, купленный за безумную сумму в единственном в городе букинистическом магазине. Я объявил черноглазой красавице, что в течение ближайших дней десяти не в состоянии буду заплатить ни копейки, и добавил, что полностью отдаю себя в руки провидения — то есть ее, после чего раскрыл книгу и погрузился в почти неведомый для меня мир. Всегда любя природу, я до этого мало интересовался маленькими вездесущими созданиями, и поэтому на каждой странице мне открывались самые удивительные тайны. Не могу сказать с уверенностью, ночевал ли я в те дни дома, но отчетливо помню, как поджимал ноги, когда в девять утра уборщица мыла полы. А когда я дошел до самой середины книги (я все время с тревогой проверял, много ли еще остается), ко мне вдруг подсел молодой человек лет двадцати пяти—тридцати.

— Здравствуйте, — сказал он с легким иностранным акцентом.

Я узнал в нем одного из постоянных посетителей. Он тоже часто сидел один, бывало, с книгой, но иногда появлялся в компании достаточно знаменитых людей — в основном музыкантов. Для меня, шестнадцатилетнего, он был взрослым человеком с непонятными интересами, и я удивился, что он заговорил со мной. Я вежливо поздоровался в ответ.

— Фабр? — спросил он сухо.

— Да, — ответил я, стараясь превзойти его в лаконичности.

Он улыбнулся одними глазами и сказал:

— Я рад, что его здесь читают. Вы хотите стать энтомологом?

— Пока я учусь на биолога, а кем именно стану — еще не решил. Слишком много всего интересного.

Он снова улыбнулся, прищурив глаза, и замолчал. Это был худой, очень стройный человек с классическим южным профилем, одетый совсем не по-местному аккуратно, даже с некоторым изяществом.

— А вы? — спросил я, чтобы прервать паузу.

— Я пианист, — ответил он. — Интересуюсь насекомыми в свободное от музыки время.

Как оказалось, Микаел — так его звали — вырос и жил в Анг­лии и приехал в Ереван несколько недель назад в качестве туриста. Но, постепенно привыкнув к обилию солнца, фруктов и насекомых, он решил задержаться тут подольше, а задержавшись, постепенно перезнакомился с кучей людей, в число которых попал и я. Микаел обладал глубокими познаниями не только о жизни насекомых, но и в других областях биологии, а также географии, истории, литературы, а его рассуждения о музыке для меня, человека, беззаветно любящего музыку, но крайне далекого от ее исполнения, были настоящим откровением. Кроме того, оказалось, что мы оба, будучи людьми малоразговорчивыми, с одинаковым успехом можем предаваться как разговорам, так и совместному молчанию, что еще больше нас сблизило. Мы сидели часами, потягивая каждый что-нибудь свое, время от времени отрывались от чтения, чтобы глубокомысленно порассуждать о чем-то, и снова утыкались в книги. Несколько раз летом мы вместе ходили в походы за редкими насекомыми, и я с удивлением обнаружил, что, несмотря на внешнюю франтоватость, Микаел прекрасный путевой товарищ и неутомимый ходок. Но время шло, возраст брал свое, у меня появились друзья, компании, вместо тихого обожания ласковой официантки я начал влюбляться в более или менее достойных девушек извне и все реже появлялся в баре. Но когда я заходил туда, Микаел всегда был на своем месте — одетый с иголочки, со своей прямой спиной и прищуренными глазами, окутанный клубами табачного дыма… И вот как-то я решился заговорить с ним о девушках — тема, которой в течение предыдущих лет мы не касались ни разу.

Сначала он, когда я сообщил ему, что влюбился, удивился и, кажется, даже поморщился. Но потом великодушно дал мне выговориться и, убедившись, что я выплеснул все, что у меня на сердце, спросил:

— Один только вопрос, если позволишь. Есть ли у тебя такое место, где ты чувствуешь себя так, словно весь мир принадлежит тебе? Если ты понял, что я имею в виду.

А такое место у меня действительно было. Когда мне было лет десять, я, бродя по горам, обнаружил небольшое плато над обрывом, заросшее высокой травой и цветами. Там стрекотали и звенели насекомые, на дне пропасти шумела река, пахло летом, и меня охватило чувство беспредельной свободы. В те дни я часто приходил туда. Лежал под солнцем и просто радовался жизни.

Я сказал Микаелу об этом месте и добавил, что уже лет восемь-девять там не был.

— Это хорошо, — сказал он очень серьезно. — Найди его. Когда сердце болит, а в душе пустота, только одно может тебя излечить. Солнце — наше солнце, жаркое и доброе. И небо, и ветер, и шелест травы.

— А как же друзья? — спросил я. — Для чего тогда друзья?

Он вздохнул, помолчал, помял в руках сигарету и сказал:

— Знаешь, я всегда хотел иметь друга, который может не быть рядом с тобой, но ты все равно знаешь, что он тут, что ты можешь положиться на него. Понимаешь? Мне трудно объяснить, что в точности я имею в виду. Хотя это, в сущности, не важно: боюсь, что люди просто не обладают этим качеством и искать такого друга — такое же бесплодное занятие, как поиски четырехкрылой пчелы.

Он замолк и смущенно улыбнулся своему сравнению. А некоторое время спустя уехал обратно в Англию, и наша дружба прервалась так же внезапно, как началась. Уезжая, он оставил мне несколько книг, заплатил мои небольшие долги в баре и попросил черноглазую официантку передать мне, что он мне напишет.
 
Прошло несколько лет. Я стал старше, закончил учебу, начал работать и постепенно обзаводиться новыми друзьями. И хотя со многими из них мы имели общие интересы и приключения, делили по-братски кошельки, рубашки и постель, но меня никогда не покидало ощущение, что нить этой дружбы очень тонка и оборвется, если потянуть ее чуть сильней. Все чаще меня тянуло к одиночеству, а время от времени я просто тяготился обществом людей, которые, казалось бы, должны быть дороги мне. Именно в таком настроении на дне рождения приятеля я и встретил девушку, о которой хочу рассказать.

Подвижная и улыбчивая, она сначала привлекла мое внимание своей бойкостью, но постепенно у меня созрело ощущение, что она очень красива. Преодолев робость, я немного поговорил с ней, но нащупать какую-то общую тему для продолжения беседы не смог. Отчаявшись, я начал пить, завладев большой бутылкой джина, и постепенно впал в мрачное настроение. Наконец, решив не мозолить глаза тем гостям, которые искренне веселились, я с бутылкой в руке вышел на балкон. Девушка была там. Склонившись над перилами, она смотрела поверх городских крыш, освещенных солнцем. Осмелевший от алкоголя, я встал рядом с ней и сказал:

— Красиво, да?

— Да, — сказала она неожиданно приветливо. — Я так хотела бы не жить в городе.

Я помолчал немного и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— Хочешь, уйдем отсюда?

— Куда? — спросила она, и у меня заколотилось сердце от того, что она может согласиться.

— Куда захочешь. Пойдем, походим по улицам, может, чуть прохладнее будет.

Она внимательно поглядела на меня и, видимо, одобрив мой моральный облик, молча кивнула. Я пропустил ее вперед и пошел следом, любуясь черными-пречерными волосами и тонкой беззащитной спиной. Никому ничего не говоря, мы выскользнули наружу и быстро зашагали вниз по улице. Жара накрыла нас мягким облаком, и я сразу сбросил напряжение и заговорил с ней, уже не помню о чем — вернее, ни о чем, что всегда было для меня самым трудным. Мы шли, сворачивая в узкие, малознакомые переулки. Иногда я глядел по сторонам, любуясь старыми, некрасивыми, но все же какими-то милыми зданиями, но в основном смотрел на нее. В профиль она была еще красивее — точеная голова с античным профилем на изящной шее, чуть приоткрытые красиво очерченные губы и глаза, которые трудно описать, да, наверное, и не надо. Это были удивительные глаза, которые, как казалось моему наивному взгляду, одновременно и предостерегали, и обнадеживали.

Мы дошли до бесконечной лестницы, спускавшейся к цент­ру города, и начали спускаться. Постепенно мы перешли на бег, стараясь обогнать друг друга, потом, запыхавшись, остановились и, недоуменно посмотрев друг на друга, остаток пути прошагали чинно и степенно. Спустившись, я завернул за здание, во двор, в котором прошло мое детство. Перед подъездом она остановилась в нерешительности, и я сказал:

— Поднимемся на крышу.

Для этого надо было сначала залезть на чердак по короткой лестнице на последнем этаже и, осторожно шагая по старым доскам и ржавым консервным банкам, пробраться к выходящему на крышу окну. Помогая ей, я впервые коснулся ее руки и вздрогнул, а она осталась спокойной, словно даже и не заметила этого.

На крыше было жарче, чем где-либо. Жестяной покров под солнцем накалился и жег ноги сквозь обувь. Но тут хотя бы ощущалось дуновение ветра. Мы уселись в тени небольшого выступа, откуда выходили старые дымоходные трубы, и я обнял ее за плечи. Небо было того особого густого цвета, который бывает только в жару, над зданиями вокруг мерцало марево, доносились негромкие голоса людей внизу, еще тише звуки улицы, а сквозь все это из чьего-то дома играла музыка. Мы молчали. Я прислушивался к нашему дыханию.

— Хорошо было бы всегда оставаться молодым, — вдруг сказала она.

— Думаешь? Я сколько лет уже хочу вырасти, но никак не дорасту до того возраста, который бы мне показался достаточным.

— Сколько тебе?

— Двадцать четыре. А тебе?

— Двадцать три. Жестоко…

— Что жестоко? — не понял я.

— Жизнь заканчивается в двадцать три года. Живешь себе, все ждешь чего-то, а потом — бац! — и все.

— Что — все? О чем ты говоришь?

— Видишь ли, я на следующей неделе выхожу замуж.

— И что? Не хочешь?

— Не знаю. Честно, не знаю.

— Не любишь?

— Опять-таки не знаю. Мне кажется, я никогда в жизни никого не любила.

— Как так может быть?

— Просто. Некогда было. В детстве бегала во дворе, потом гуляла с собакой, потом занималась для института, потом училась…

— Но как ты можешь не понимать своих чувств к будущему мужу?

— Вот это меня и пугает. Понимаешь, он парень симпатичный, мужественный такой, самостоятельный, успешный, галантный, остроумный и старше меня на семь лет. Но я знакома с ним всего несколько месяцев. Иногда мне очень хорошо, я чувствую себя защищенной и обласканной, но бывает, я смотрю на него, и он кажется мне совсем чужим человеком — такой страх меня тогда пробирает, что хоть беги.

— А зачем же выходишь тогда? Куда спешишь?

— Тоже не знаю. Мне кажется, это придаст смысл моей жизни. Я очень хочу детей. Хочу определенности, уверенности. И вообще, там много всего намешано, я не буду сейчас все это рассказывать.

Я промолчал. Это умение просто так молчать я считал своим большим достижением. Я заметил, что, когда вот так вот умно молчишь, это оставляет прекрасное впечатление (хотя в душе я был уверен, что, если бы женщины внимательно слушали все, что я говорю, я показался бы им куда умнее).

Все это время я осторожно обнимал ее, и постепенно она приникла головой к моему плечу. Мы долго сидели молча, я потягивал джин, иногда она тоже делала маленький глоток, но, кажется, ей не очень нравилось. Настали сумерки, небо ненадолго стало прозрачно-синим и сразу почернело. Голоса внизу сначала притихли, а потом стали нарастать, сливаясь в мерный гул. Ветер задул сильнее и начал мягко насвистывать среди всяких обычных на крыше мелочей. Я впитывал все эти ощущения, забыв о своей спутнице, и вдруг обнаружил, что она спит. Медленно, чтобы не потревожить ее, я улегся, устроил ее голову поудобнее на своей груди и закрыл глаза.

…Я стоял, уцепившись когтями за самый край обрыва, и смотрел вниз. Там, под скалами, среди нагромождения камней, заросших редким кустарником, возился заяц. Он то показывал свою узкую серую спину, то скрывался с глаз, то выставлял длинное ухо или комочек хвоста из-за корявой ветки куста. Я прикидывал, не зацеплюсь ли крылом за колючки, если спущусь вниз, и вдруг, решившись, сорвался и заскользил по ветру. Холодный воздух ударил в легкие, но крылья плавно легли на ветер, и я стал снижаться, не отрывая взгляда от зайца, сужая круги, пока не приблизился к кусту, и, часто-часто замахав крыльями, опустился прямо на спину ушастого. Он дернулся и вырвался, оставив клок шерсти в моих когтях, но я сразу же снова вцепился в него, на этот раз наверно, и через несколько мгновений мягкая заячья кожа с легким треском рвалась под когтями и я чувствовал теп­лую вкусную волну, поднимавшуюся от умирающего зайца…

Предрассветный холодный ветер растрепал ее волосы, обласкав ими мое лицо, и разбудил меня. Она лежала с открытыми глазами и смотрела вверх, где, мерцая, исчезали последние звезды. Увидев, что я проснулся, она улыбнулась и сказала:

— Как ты?

— Отлично, — ответил я, хотя спина ныла, живот сводило от голода, а в голове гудело — как оказалось, я выпил почти всю бутылку. — Пойдем?

— Куда?

— Как прежде — куда захочешь.

— Ну-у. — Она села и сладко потянулась. — Я жутко голодная, но сейчас вряд ли можно где-то покушать. Даже магазины все закрыты.

— Это правда. Но есть одно замечательное место, где тебя вкусно накормят.

— Где же?

— У меня дома.

— А с чего ты взял, что я пойду к тебе домой?

— Согласись, после того как ты провела со мной ночь, да еще на крыше, глупо отказываться от завтрака у меня дома.

— Провела ночь! Я спала.

— Ну да. А теперь будешь есть.

— Хорошо, — бодро сказала она. — Я так голодна, что долго меня уговаривать не надо. И еще — мне надо позвонить.

Мы осторожно спустились и побрели по бульвару Каскада, хрустя красным песком, прошли мимо Оперы, засматриваясь на ранних собачников и стариков в старомодных спортивных кос­тюмах, прошагали под старыми платанами на Проспекте, далеко обходя поднимавших пыль дворников. Мы шли молча, испытывая какое-то легкое отчуждение. Взошло солнце. На улицах царил птичий гомон — есть короткий миг, меньше получаса, когда их голоса заглушают робкие пока звуки просыпающегося города — я часто засыпал под эту песню после долгой рабочей ночи. Слабо пахло пылью, чуть резче — сухой травой. Я украдкой посматривал на мою спутницу, и каждый раз, видя ее спокойный, полный достоинства профиль, чувствовал неясное, незнакомое мне тепло в груди.

— Ты так и не рассказал ничего о себе, — нарушила она тишину. — Ведешь меня к себе домой, пожирая взглядом и воображая невесть что, а сам не изволил даже полслова сказать о себе.

— Ничего я не воображаю — я для этого сейчас слишком голоден. А рассказать — пожалуйста. Что именно ты хочешь знать?

— Все, что ты сочтешь нужным рассказать. Прежде всего — как тебя зовут.

Я рассказывал ей о горах и полях, которые исходил, о больших и малых созданиях, которых встречал, о гордых, реющих в небе орлах и пугливых, вечно дрожащих зайцах, а теплый запах живого заячьего мяса все дразнил мои ноздри, а в руках еще оставался трепет дрожащих на ветру перьев. Борясь с наваждением, я вдыхал полной грудью городской воздух и прикасался руками к стволам деревьев, но только когда мы дошли до дома, сон отпустил меня.

В то время я снимал однокомнатную квартирку на пятом этаже старого здания. В единственной комнате стояли шкаф, битком набитый книгами, покосившийся переносной гардероб из парусины, старое кресло, кровать и собранный с миру по нитке музыкальный центр — две пары разных динамиков, советский усилитель, обшарпанный кассетный «уокмен» и новенький, экзотический на тот момент CD-плеер. Стены украшали рваная карта мира, оставшаяся со школьных времен, и две картины сомнительной художественной ценности, но зато моей кисти. Стульев не было вовсе, только на крохотной кухне стояли три табуретки сталинских времен. Несмотря на непритязательность обстановки, жилось мне там очень удобно, все было подстроено под мои привычки, и я никогда прежде не задумывался о том, как выглядит мой дом. Теперь же, шагая рядом с чудесной девушкой, я с некоторым беспокойством пытался припомнить, сколько пар ношеных носков у меня раскидано там и в какую фазу роста вступили грибы на грязной посуде, сваленной в мойке.

Мы поднялись по лестнице, я достал ключ и отпер дверь, сказав:

— Добро пожаловать. Не уверен, что тут очень убрано, но зато вид моего дома подтвердит, что я не часто вожу сюда девушек с дурными, да и вообще какими-либо намерениями.

На самом деле убрано там было вполне, носков не было вовсе, а грибами заросла только моя единственная сковородка. Быстро проведя девушку в комнату, я усадил ее в кресло, притащил из кухни маленький стол и пару табуреток, поместив их рядом с балконной дверью, и начал обыскивать холодильник. Там нашлись яйца, которые невозможно было превратить в яичницу ввиду занятости сковородки, три вида колбасы различной, но пристойной давности, овощи в нормальном состоянии, в том числе два острых перца (должен отметить, что моя уверенность в завтрашнем дне в первую очередь зависела от запасов этого важнейшего продукта), и две бутылки пива. Более того, я обнаружил в разных потайных местах не совсем твердую буханку хлеба, кусок масла размером побольше бронзового жука и поменьше майского хруща и мед, чьи попытки перейти по причине старости в твердое состояние были пресечены жарой. Все это, сложенное на большой поднос, куда я исхитрился поместить пару тарелок покрасивее и пивные бокалы, удостоилось заслуженных, как я полагаю по сей день, восторгов моей гостьи.

Мы сидели друг против друга и ели, улыбаясь друг другу. Солнечный свет сквозь балконную дверь заливал наш стол и нас самих, и, казалось, улыбки от него делались теплее, а еда вкуснее. Она говорила мало, я вовсе старался молчать. Время от времени я думал, что она скоро уйдет, и мне страшно не хотелось этого, но в то же время было понятно, что я никак на это повлиять не могу. Думаю, она догадывалась о моих тревогах, потому что, когда в очередной раз наши взгляды встретились, она как-то по-особенному улыбнулась, то ли подбадривающе, то ли успокаивающе, и я действительно успокоился. Потом мы вместе отнесли остатки еды и посуду на кухню и вернулись в комнату. Она стала прохаживаться медленным шагом перед моим книжным шкафом, разглядывая корешки книг.

— Здорово, — сказала она. — Я тоже люблю читать, но столько книг, наверное, в жизни не прочту.

— Я тоже не все их пока прочел.

— У тебя полшкафа занято книгами про животных. Что можно столько о них писать?

— Полшкафа? Да про каждого из животных, если бы мы действительно хорошо знали их, можно написать не один такой шкаф. То, что у меня есть, — это очень малая часть того, что я хотел бы о них знать.

Она задумалась, сморщив лоб и пытаясь представить, как же это много — ряды шкафов с книгами про разных непонятных зверей, потом стала выбирать. После долгих раздумий она вытащила «Жизнь насекомых» и с самым серьезным видом уселась в кресло.

— Ты не против, если я полчасика полежу? — спросил я тогда.

— Нет, конечно. Я пока почитаю.

Я свалился на кровать, распластав ноги и руки, словно морская звезда, и, мгновенно вспотев, погрузился в теплый океан полудремы. Я видел, как она листала книгу, выбирая, на чем остановиться, смотрел на ее удивительно выразительные ресницы, за которыми блестели внимательные бархатные глаза, на маленькие, аккуратно накрашенные пальцы, обхватившие книгу, на давно ставшую родной обложку Фабра и удивлялся, как такая красавица читает эту книгу. Потом красавица стала расплываться, и вместо нее проступили суровые утесы, поднимающиеся над стальной зыбью океана.

В терпком воздухе стоял оглушительный гам. Я парил над скалистым островком, усеянным мириадами птиц, ощущая дыханием мельчайшую водяную пыль. Внизу мерцал налитый свинцом океан. Описывая широкие круги, я спускался все ниже и ниже и уже мог разглядеть копошащихся на вершине скалы тупиков, разрывавших своими неуклюжими оранжевыми лапками ароматную землю, беспокойно парящих рядом с утесами кайр и чаек, охранявших свои гнезда, а еще ниже — опрятных гагар и гладких, сердитых бакланов, сушивших перья, чтобы через минуту молнией пронзить тяжелую поверхность моря. Прибой окатывал их белой пеной, и они нервно отряхивались, не меняя при этом выражения лица. Взмахнув крыльями, я снова взмыл вверх и почувствовал, что просыпаюсь.
 
Проснулся я от крепкого запаха яичницы с помидорами. Помню, еще до того, как мои глаза полностью открылись, я успел подумать: «Яичница… сковородка… грибы… молодец девушка, хозяйственная… и не робкого десятка». Потом поднял голову и сразу же обжегся ее улыбкой. Она стояла и смотрела на меня, и, странно, я вовсе не чувствовал неловкости ни от того, что бесцеремонно заснул перед практически незнакомой девушкой, ни от того, что лежу теперь полуголый перед ней, той самой, которая дала решительный бой грибной колонии и приготовила единственную на свете яичницу, которую я ем.

— А ты молодец, — сказал я. — Неужели вымыла сково­родку?

— Да, — ответила она, стараясь придать себе вид женщины, для которой бродить с губкой среди глухих и необитаемых грибных лесов обычное дело. — Я не из пугливых, как видишь. Вставай, будем есть.
Широко улыбаясь, я проследовал в ванную, где не устоял перед искушением залезть ненадолго под холодный душ, и вернулся до того, как яичница остыла. Мы снова уселись за стол, и по свету я понял, что проспал часа четыре.

— Что же ты делала столько времени? — спросил я. — Извини, я сразу отключился.

— Читала. Очень интересно, скажу тебе. Никогда не обращала на насекомых особого внимания, а у них там, оказывается, кипит своя, совсем другая жизнь.

— Это-то и привлекает меня. Нас учат с детства, что весь мир вращается вокруг нас, а на самом деле полно существ гораздо старше и мудрее нас, которые живут миллионы лет по всему свету. Знаешь, их изучение очень полезно для человека. Быстро излечивает от излишнего самомнения и самовлюбленности.

— Да уж. Все эти бембексы, аммофилы, эхиномийи... Видишь, сколько всего я запомнила. Ты знаешь, что осы бембексы убивают добычу своим ядом, а осы церцерис ее парализуют и хранят месяцами?

— Все это я знаю, кажется, с самого рождения. Но вот одно я узнал совсем недавно.

— Что?

— Что девушки, не только красивые, как само солнце, но и способные три часа подряд читать книгу про насекомых, существуют не только в моих снах.

Она посмотрела на меня, чуть прищурившись, и в этом взгляде была вся смелость, которой мне недоставало.

Мы целовались самозабвенно, словно жирафы, стоя посреди комнаты, и я не чувствовал ног под собой, отрывался от земли, и сладкий вкус ее губ перемежался с острыми ударами холодного ветра по лицу, а мягкий шелк ее кожи не мог полностью вернуть меня из поднебесных просторов в комнату, наполненную книгами и солнечным светом. Никогда прежде и никогда после я не испытывал такого трепета в сердце, такого кричащего ощущения счастья, и я знал тогда, что это так, и в стремительно кружащейся голове осталась одна только эта мысль: «Никогда больше не будет так, никогда, вдохни поглубже все это и запомни навсегда».
 
Я спустился в магазин, купил немного еды, шоколада, бутылку виски и пару бутылок шампанского. Возвращаясь, решил взять цветы и после долгих колебаний выбрал букет маленьких ярко-оранжевых роз. Поднимаясь домой, я испытывал очень странное чувство: я никогда не шел туда с цветами, и их запах вызывал неясные воспоминания детства, что-то связанное с гостями, песнями и почему-то мытьем окон.

Она обрадовалась цветам как ребенок, долго искала, куда же их поставить, и в итоге засунула в высокий пивной бокал и водрузила на стол, который так и остался стоять у балконной двери. Потом деловито разложила еду в холодильнике, поставила туда же шампанское, а виски вручила мне со словами: «Положи туда, где тебе будет удобнее». Я смотрел на ее движения и невольно восхищался, как стремительно и четко все она делает, как внимательно осматривается в незнакомом месте, стараясь разобраться, что и как тут расставлено. Руки у нее были тонкие, с изящными запястьями и маленькими аккуратными пальцами, закруглявшимися на кончиках, и я подумал, что она должна уметь хорошо играть на фортепиано. Когда я задал этот вопрос, она удивилась и сказала:

— Да, умею. Я окончила музыкальную школу, и некоторые вещи у меня неплохо получаются.

— Жаль, что у меня нет пианино. Я бы с удовольствием послушал.

— Любишь музыку?

— Не могу без нее. Когда я дома, всегда слушаю что-то.

— Ну, включи что-нибудь на твой вкус. Полежим, послушаем, подумаем, что же делать сегодня вечером.

И тогда я задал вопрос, который не хотел задавать.

— А как долго ты останешься? Тебя не будут искать?

— Искать не будут, я позвонила. А как долго… Не думай об этом. И я не думаю.

Мы лежали и слушали Пятую симфонию Бетховена — лучшее, на мой взгляд, что когда-либо было сочинено человеком. Стремительное начало развернулось ярким насыщенным полотном, потом нас подхватило и увлекло за собой бурное течение, прихотливо бросая из стороны в сторону, чтобы вдруг закачаться на мягких струнах, рассказывая о том, как оно любило и как будет любить, и полететь дальше, взлетая и падая, то утихая, то грохоча. Девушка неподвижно лежала на спине, изредка шевеля ступнями или прикрывая глаза руками. Когда прозвучали финальные аккорды, она повернулась ко мне, долго глядела в мои глаза и наконец сказала:

— Мы пойдем гулять, как только стемнеет. Поведешь меня куда-нибудь?

— Да. Я отведу тебя в единственное место, куда часто хожу. Перекусим, выпьем кофе — говорят, там чудный кофе. Потом пошагаем, вечером должно быть прохладно, посмотрим на людей и их собак.

— Да, кофе — это хорошо. А ты что, его не пьешь?

— Не люблю. Мне чай нравится.

— Не любишь настолько, что не держишь дома? И гостей не угощаешь? Я искала-искала и не нашла.

— У меня не часто бывают гости. А те, кто приходит, приносят с собой. Они знают. Но для тебя я куплю. Сегодня забыл.

Она улыбнулась, и сердце мое сжалось — показалось, что она говорит: «Кто знает, сколько я еще буду у тебя — может, ты ничего и не успеешь купить». Но я отогнал эту мысль и спросил:

— Ну как, согласна на такой вечер?

— Мне нравится.

— Но до наступления темноты у нас еще полно времени.

— Да, — сказала она, — времени у нас целая вечность.
 
Мы пошли в тот самый бар, в котором я познакомился с Микаелом. Я там давно не был, и, к моему сожалению, за это время там многое изменилось: стало как-то неприятно светло, поменялись стулья, да и народ был не тот, что раньше. Но мы сели за тот же столик под лампой, заказали пиво и кока-колу, поели всякую ерунду. Я рассказывал, как влюбился однажды в соседскую девочку, как обрывал всю сирень в соседних дворах, как приручал ее собаку, чтобы она позволяла мне лезть на их балкон и оставлять там цветы, и что я так и не сказал ни разу за два года, что люблю ее. Потом я рассказал про свои птичьи сны, и моя речь лилась легко, хотя я совсем не привык столько говорить, и она слушала внимательно, хотя больше всего любила, когда слушали ее. Несколько раз мы встречались взглядами, тогда она улыбалась, а я смущался. Подошла моя старая знакомая официантка, и я познакомил их друг с другом. Она сказала мне:

— Я очень рада видеть тебя снова.

А девушке сказала:

— Вы очень красивая. Когда вы улыбаетесь, у вас из глаз сып­лются искры. — И засмеялась, показывая свои большие белые зубы.
 
На обратном пути начал накрапывать дождь и резко похолодало. Мы шли быстро, прижавшись друг к другу, и, зайдя домой, никак не могли согреться. Я сделал увесистый глоток виски и стал заваривать чай, а она разворачивала шоколад. Поначалу мы чинно сели за стол. Но ветер распахнул двери балкона, разметал шоколад и смахнул стакан с чаем со стола. Я успел поймать его в воздухе и обжег себе пальцы, и мы долго смеялись над моей удалью, после чего решили, что надо лечь в постель. На стене рядом с кроватью я приспособил небольшую доску, которую мои друзья называли «стариковской полкой», но на нее очень удобно было класть книги, а на них — стаканы. Мы разместили их там, и девушка еще раз от души посмеялась над найденной там книгой под названием «Похождения великомудрого и хитроумного Бирбала». Когда мы перестали смеяться, вдруг оказалось, что дождь полил по-настоящему. Я погасил свет, и мы легли, как-то сразу притихнув. Я лежал на животе, раскинув руки и ноги, она примостилась рядом, прижавшись ко мне. Я гладил ее волосы, а она гладила мне спину. Ветер завывал снаружи, внезапно врываясь в комнату и шелестя страницами книг. Легкие занавеси развевались над постелью, то лаская нас, то холодя кожу. Я закрывал глаза и проваливался в бурю, летел под ударами дождя, напрягая крылья, готовые разорваться от порывов ветра, и высматривал землю — острые, неприветливые скалы, еле заметные в темноте. Потом открывал глаза — и видел ее взгляд — блестящий и смеющийся.

— Знаешь, на что похожи твои глаза?

— На что? — спросила она и затаила дыхание.

— На звуки виолончели. Сочные, дрожащие, грустные. Иногда мне страшно в них смотреть, но все равно не могу оторваться.

— Тогда твои глаза… похожи на… не знаю, на что они похожи, но это замечательные глаза. Умные, добрые, решительные.

— Не обманывайся этим, — улыбнулся я. — Это сплошной обман, для таких наивных девушек, как ты.

— Не строй из себя сердцееда. Ты же никогда ни с кем так не лежал.

— Я и не строю. Ни с кем я не лежал. Я не виноват, что мне никогда не попадались такие, как ты.

Она молча улыбалась. Потом прижалась ко мне и сказала:

— Знаешь, благодаря этой погоде мне кажется, что я провела с тобой целый год. И здорово, что пошел дождь. Под него так хорошо спать.

— Ты что, собралась спать? — удивился я.

— Нет, я еще не наговорилась. Ты же болтал весь день, не дал мне и слова вставить.

— О чем же ты хочешь поговорить?

— Ну… Раз ты рассказал о своей прошлой любви, я тебе расскажу о своей будущей. Хочешь?

— Давай.

— Значит, так, — сказала она и резким рывком села на кровати, обхватив колени руками. — Мы устроим шикарную свадьбу. Море цветов вокруг, а мы будем весь день танцевать. И на следующий день — тоже. Вдвоем, у себя дома, будем кружиться словно безумцы. Кружиться, и смеяться, и падать на пол, не выпуская друг друга из объятий…

— Ты когда-нибудь пробовала падать на пол, не выпуская из объятий? Вы же разобьетесь.

— Помолчи, дай мне сказать. Я буду готовить разные вкусные вещи — ты знаешь, я очень люблю готовить… Конечно, не знаешь, откуда тебе знать. Приготовив обед, я буду тихо сидеть и читать, пока он не придет. Я буду встречать его, прихорошившись, и мы будем обедать. Еще… я буду провожать его на работу, буду внимательно следить, чтобы он всегда был в чистой и выглаженной одежде. А потом в один теплый летний день мы будем лежать в постели и играть с нашей дочкой. Она будет такая смешная, с серьезными бровями, как у папы, и… с виолончельными глазами, как мама. Она будет хватать наши пальцы, а мы будем их отнимать и смотреть друг на друга и удивляться, какие же мы друг у друга красивые. Мы будем гулять по белому-пребелому городу, залитому солнцем, слушать крики чаек и кушать самое холодное в мире мороженое. Я не знаю, что это за город, но мне кажется, что это где-то в Египте… или, может, в Ливане. Он станет бизнесменом или дипломатом и заведет большую блестящую машину, которую будет любить почти так же, как меня. Мы будем ходить на званые вечера, в нарядных платьях, и он будет элегантным, а я — ослепительной в своих обтягивающих черных или сиреневых платьях, и там тоже мы будем танцевать, а потом он будет стоять с мужчинами и курить, а я буду стоять с дамами и мне будет казаться, что все смотрят на него, и я буду исходить от ревности, но не подам виду, а буду только снисходительно улыбаться…

— А может так быть, что на одном из этих вечеров вы встретите меня — я тогда буду знаменитым ученым?

— Да, — заулыбалась она, — и я укажу моему мужу на тебя, а он ответит, что вы знакомы, и тогда я скажу, что тоже хочу познакомиться с тобой. Мы подойдем к тебе, он скажет: «Дорогая, это известный ученый такой-то», а я не подам виду, что тебя знаю, и протяну тебе руку, а ты…

— А я скажу: «Очень приятно»…

Но я живо представил эту сцену и понял, что ни за что не смогу сказать ничего больше.

— Да, — увлеченно продолжала она, — и тогда…

— Тогда я уйду оттуда. Уйду в горы, буду сидеть на моем любимом месте, в высокой траве на краю пропасти, буду нюхать дикие розы, а в груди у меня будет играть виолончель, а рядом будут копошиться мои родные бембексы. И тогда вы сможете спокойно танцевать дальше. Ведь тебе же хочется, чтобы вы продолжали танцевать?

Она притихла и долго смотрела на меня. Я тоже вглядывался в ее глаза и трепетал, словно от ее ответа действительно что-то могло зависеть. И когда она сказала «да», я сорвался с обрыва и полетел вниз, охваченный ледяным ужасом, но успел раскрыть крылья и лечь на ветер, издав ликующий клекот оттого, что я снова свободен, и полетел мимо рыжеватых скал, полетел к моему месту и сел на теплый от солнца камень, чтобы отдышаться.

Мы продолжали смотреть друг на друга, но я уже понял, что она уйдет. Может, не завтра, может, мне достанется еще немного счастья. Но она уйдет. Я отвернулся и стиснул зубы. Она гладила меня, но я не поддавался и не поворачивался. Тогда она перелезла через меня, втиснулась в узкую щель между мной и стеной и страшным шепотом спросила:

— А знаешь, что есть такой микроскопический клещ, который живет в корнях ресниц?

— Нет, — сказал я. — Не знал.

— А знаешь, что эти клещи есть у девяноста восьми людей из ста? И, что самое ужасное, люди их не чувствуют.

— И что в этом ужасного?

Она обхватила мою голову руками и сказала:

— Ужасно, что те оставшиеся двое не сознают своего счастья.

И как я мог ее после этого не простить?
 
— А теперь я хочу дочитать про бембексов, — сказала она, закутываясь в простыню, и великодушно добавила: — Разрешаю тебе пожирать меня глазами.

Я лежал и смотрел, как она раскрывает книгу и находит место, на котором остановилась. Она была очень красива, и я разглядывал ее — сначала по частям, потом всю сразу, а она читала с невозмутимым видом, лишь иногда облизывая губы или перелистывая страницу. Дождь все стучал по крышам, и от этих спокойных звуков боль от предчувствия разлуки отпустила меня. «Раз она сидит и читает посреди ночи про бембексов, — думал я, — значит, она точно не собирается уходить утром. А там начнется новый день, и мы снова будем вместе».

— Не спишь? — вдруг спросила она.

— Нет, — сказал я. — Жду тебя.

Она отложила книгу и холодным голосом сказала:

— Не жди. Никогда не жди меня. Поклянись, что не будешь.

Я ничего не сказал. Она снова закуталась в сползшую простыню и устроилась в кресле поудобнее. Я продолжал смотреть на нее до тех пор, пока не заснул.
 
В эту ночь я не видел снов. А утром ее уже не было.
 
Я внимательно осмотрел дом, поискал даже под кроватью и в гардеробе. Одевшись, спустился на улицу, но, выйдя со двора, сделал вид, что собирался купить абрикосов, и вернулся с пакетом домой. В задумчивости я съел два килограмма абрикосов, выкинул пакет, который все еще держал в руке, и снова вышел из дома. Посидел на скамеечке, разглядывая прохожих, минут десять и, поднявшись снова, стал смотреть на улицу из кухонного окна. На карнизе под окном ссорились воробьи, и я несколько раз сказал им: «Эх вы». Потом накрошил им хлеба, отвернулся от окна, решив прибрать на кухне, и увидел, что она прибрана. Мне захотеть завыть по-звериному, но я решил не пугать воробьев. Я прошел в комнату. Там тоже все было прибрано и сложено. Все, кроме простыни, в которую она куталась, — она раскинулась по всему креслу. От этого у меня сжалось сердце, я сел на кровать и стал думать, почему она не сложила эту простыню. «Да, — сказал я себе, — это была чертовски умная девушка». Повторяя «чертовски умная», я улегся и снова заснул.
 
Я долго не мог смириться с тем, что она ушла. Не мог заниматься своими обычными делами. Почти весь день я спал и во снах не видел птиц. Я видел ее и несколько раз, проснувшись, с удивлением обнаруживал, что подушка у меня мокрая. Простыня оставалась на кресле еще месяц, а та, на которой мы спали, — еще больше. Теперь, когда я вспоминаю, мне кажется, что, воспользовавшись моим отсутствием, стиральная машина прокралась в комнату и со злобным ворчанием проглотила эту простыню. Хотя я не был особо внимателен в эти дни к бытовым мелочам, поэтому могу и ошибаться. Но постепенно все прошло. Я снова шел на занятия, потом нашел интересную работу. Жизнь как-то своим ходом наладилась, но все чаще я вспоминал Микаела и его слова о «своем мес­те», куда я так и не поехал. Иногда я со страхом чувствовал, что, действительно, сердце мое высохло, а душа словно опустела. Мне перестали нравиться девушки, работал я без удовольствия, ел что попало, а главное — мне перестали сниться птичьи сны. Вместо этого мне снилось, что я просыпаюсь, бреюсь, принимаю душ, одеваюсь и выхожу на работу, а потом, продрав глаза, я с ужасом понимал, что мне только предстоит все это сделать.
 
Спустя несколько лет я узнал, что она покончила с собой. Бросилась с моста. Я долго не мог поверить в это и даже несколько раз переспрашивал у того моего приятеля, который ее знал, вызвав его недовольство. Дойдя домой, я некоторое время стоял у двери на балкон, вспоминая ее. Было лето, такое же жаркое, как и тогда, когда мы сидели с ней здесь и завтракали. Я с удивлением обнаружил, что мои руки мелко дрожат. Сердце ныло невыносимо, но сквозь эту гнетущую тяжесть я чувствовал, что забыл сделать что-то очень важное. Я походил по дому, сжав руки в кулаки, но не заметил ничего неотложного. Посмотрел из окна, проглядел телефон, проверил газ и воду. Потом открыл входную дверь. Перед ней лежал большой конверт. С бешено колотящимся сердцем я поднял его и увидел, что это письмо от Микаела. Надо же, подумал я, вспомнил обо мне десять лет спустя. Я со злостью швырнул конверт на стул в прихожей и вернулся в комнату.

Проведя всю ночь без сна, я встал на рассвете, полный решимости отправиться в горы, в то самое место, до которого столько лет не мог доехать. Письмо я взял с собой, решив прочитать его там. Всю дорогу я сидел в автобусе с закрытыми глазами и вспоминал ее и наше недолгое знакомство. Оказалось, что я помню все разговоры чуть ли не слово в слово. Я тщательно и нежно перебирал все взгляды и улыбки, прикосновения и ласки и не мог поверить, что все это было со мной. Потом я шел через деревню, спус­кался в ущелье по пыльной тропинке, поднимался на склон по колено в шуршащей траве, снова спускался и поднимался, оставив наконец за спиной все человеческие звуки. Мне пришлось немало побродить, прежде чем я нашел то место. Выступ над пропастью, поросший высокой подсыхающей травой и усыпанный цветами, и бездонное небо над ним. Все как тогда, в детстве. Только вместо того щемящего ощущения острого счастья теперь я чувствовал лишь пустоту. Даже птичьи сны мне больше не снились. А ведь она знала, что я вижу их. Знала, думал я, и, когда летела вниз, наверняка вспомнила об этом. А может, даже хотела эту последнюю секунду пролететь со мной. И у нее хватило смелости сделать это. Расправить на ветру крылья.

А впрочем, нужна ли для этого смелость? Я подошел к самому краю обрыва. Ведь бездна сама манит тебя, стоит только поддаться на секунду. Вот сейчас я вдохну поглубже и сорвусь вниз, и ветер ударит мне в лицо, и раскроются крылья…

Я с ужасающей ясностью понял, что должен полететь. Испытать наяву то, что много раз делал во сне. Мне не о чем жалеть, рассуждал я, нечего оставлять после себя. Главное — не закрыть глаза, чтобы насладиться полетом. Ведь это так просто — прыгнуть и не закрыть глаза. Я зажмурился напоследок, обещая себе, что буду лететь с открытыми глазами. Все вокруг дышало жизнью. Внизу мягко шумела река, радостно звенели цикады, тихо и пронзительно кричали ласточки, ветер колыхал сухую траву, а сквозь ее запах еле заметно струился аромат цветов. Я вспомнил, как мы целовались под лучами заходящего солнца в моей старой комнате, вспомнил ее удивительные глаза цвета виолончели, ее маленькие живые пальцы, ее внимательный взгляд, уткнувшийся в Фабра. Я повторял шепотом: «Все это было с тобой», сам себе не верил, не верил, что она была со мной, не верил, что она вообще была, но и не мог поверить, что ее больше нет.

И вдруг вспомнил про письмо. Я нащупал его в кармане и разорвал конверт.

«Дорогой мой друг. После девятилетнего молчания как-то неудобно справляться о твоем здоровье. Надеюсь только, что ты по-прежнему пребываешь в том же замечательном мире, как тогда, когда мы с тобой сидели в закопченной комнате в самом сердце пропахшего пылью города и рассказывали друг другу о всяких замечательных созданиях. Я до сих пор с теплотой вспоминаю об этих днях, это очень полезно в том сыром климате, в котором я сейчас живу. Откровенно говоря, не думаю, что жизнь такого человека, как я, может быть интересна тебе, поэтому не буду рассказывать о себе. Скажу тебе только, что я так и не нашел друга, о котором мечтал, а лишь снова убедился в том, что люди просто не созданы для того, чтобы беззаветно отдаваться друг другу.

На самом деле я не хотел тебя разочаровывать — ведь ты еще молод и, возможно, обычные человеческие чувства еще тревожат тебя. Вместо разговоров о том, в чем я не очень хорошо разбираюсь, я посылаю тебе небольшой подарок — занятную вещь, которую подарили мне в одной из стран, где я побывал. Это не из тех подарков, которые надо бережно хранить, — просто швырни его с высокого места, когда закончишь разглядывать. Возможно, это доставит тебе несколько приятных мгновений — я помню, как ты рассказывал мне про сны, в которых ты видишь себя летающей птицей. Надеюсь застать тебя в добром здравии, когда приеду к вам. Уверен, нам найдется о чем поговорить».

Я вытащил из конверта пучок цветных перьев, скрепленных тонкими прутьями, и, расправив его, понял, что держу в руках искусно сделанную птицу из пестрых широких крыльев, прикрепленных к тонкому деревянному остову. Словно проснувшись от долгого мучительного сна, я оторвал взгляд от того, что было у меня в руках, и посмотрел вниз. Все так же шумела река, вокруг шелестела под мягкими порывами ветра трава, в небо поднимался торжественный звон цикад, и над всем этим царило ласковое обжигающее солнце. Я сделал шаг назад, замахнулся и бросил птицу. Она нырнула вниз, и мое сердце замерло в ожидании, пока она тугим толчком расправила крылья и полетела вперед, сверкая перьями и трепеща на ветру.

Рассказ Арама Овсепяна "Полет" опубликован в журнале "Русский пионер" №45.

Новый номер уже в продаже.

Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".