Классный журнал

Моя двоюродная бабушка Аня живет далеко в Ленинграде: на проспекте Энтузиастов, Ржевка-Пороховые, Красногвардейский район — это 12 остановок на трамвае от станции метро «Ладожская». Бабушка Аня — блокадница, она живой, разговорчивый, но и необычайно замкнутый, очень твердый человек. Сейчас ей уже более 90 лет. В начале 1950-х годов она вышла замуж за моего дедушку: тот остался без жены, с двумя мальчиками — Лешей и Юрой. Сама Аня никогда не могла иметь детей: она пережила блокаду Ленинграда, города, который не был ей по рождению родным, но стал таковым — по ее длинной человеческой жизни.

Анна Яковлевна светлой толстощекой провинциальной барышней приехала работать на легендарный Кировский завод, бывший Путиловский, прямо перед самой войной. Она со многими другими работницами жила в одном из деревянных бараков завода (кажется, это было на проспекте Стачек) и была сыта, счастлива. До войны она много ходила на танцы: «Рио-Рита, Рио-Рита, вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год».

Блокадники распознаются вовсе не по рассказам о том, что и «как это было». В них есть сила особенных жизненных привычек.

Несколько лет назад, темной зимой, я приехала к Анне Яковлевне в гости. На Ржевке-Пороховых у нее однокомнатная типовая квартирка, полученная в 1983 году за комнату в квартире на канале Грибоедова. С новоселья в квартире ничего не менялось: бледно-голубой кафель, желтая лампочка в ванной, обклеенные двери.

В единственной комнате бабушка Аня тогда накрыла большой стол. Три сорта колбасы, сыры, черный и белый хлеб, желтое сливочное масло, красная икра, фруктовые соки, рыночные соленья, вино, водка, коньяк, мандарины, торт, песочные пирожные и шоколадные конфеты. На мой вопрос, зачем такой стол, бабушка Аня ответила: я со сберегательной книжки почти все деньги сняла. Ну и на похороны еще, разумеется, осталось, заверила она, и так ведь много лет делают все самые настоящие городские советские старики.

Сама она, впрочем, ничего не ела. Сама она вообще не любила много есть. Ей будто некогда сделали прививку от еды. Она любила просто смотреть на еду (и то, мне думалось, что было чем-то больно) и еще очень любила смотреть, как едят другие. Ее приемные дети, ее внуки. И она ела вместе с ними — глазами, запахами, звуками, должно быть, тоже. Так мы и сидели вместе: она — сложив руки на столе, а я — с ножом и вилкой, обложенная горкой мандаринов.

Бабушка Аня много раз в процессе нашего застолья намазывала мне бутерброды: толстый кусок рыжего нарезного батона, слой сливочного масла, слой красной икры. Она выполняла этот ритуал необычайно торжественно. Я съела, кажется, штук шесть таких — но и отказаться не было возможности. Мы с ней выпили водки: я — под предложенную икру, а бабушка Аня закусила куском черного хлеба, подцепив крошки со стола пальцем. Она словно боялась разбудить это сказочное магическое застолье, которое являлось ей некой пушкинской спящей красавицей в хрустальном гробу.

Она много раз рассказывала мне о блокаде, но обязательно говорила медленно, с поставленной расстановкой, будто говорила на морозе и экономила теплое дыхание. Бабушка Аня никогда не перечисляла никаких подробностей. Просто однажды они бежали из бараков Кировского завода, когда немцы близко подошли. Потом была коммуналка в центре, жгли книги, жгли мебель, чтобы согреваться. Рядом умирали чьи-то дети, знакомые и не очень взрослые, просто соседи — по дому, по подъезду, по коридору. Да, много работали, на крышах домов особенно, занимались маскировкой, таскали мешки с песком. Зимой лед намерзал не только на Фонтанке, но и на старых квартирных обоях, особенно в тех местах, где было человеческое дыхание, например прямо над кроватью. Да, правда, ели часто землю, и это было жизненным счастьем: собирали ее летом там, где были хранилища какой-нибудь еды — картошки, хвои или сахара: оставался хотя бы запах.

Меня всегда удивлял этот ее монотонный голос, бытовой информационный голос-метроном, безучастный к тому, что тогда было. Она никогда не упоминала общеизвестных блокадных вещей: людоедства, детоедства, съеденных животных, коррупции, грабежей и краж, сибирского мороза, льда, холода, темноты, бомбежек, трупов, застывших в замерзших каналах и мешавших забирать воду из прорубей. Блокада была ее жизненным фундаментом, который она старалась не расшатать, не трогать его лишний раз — чтобы он не закривился. Я даже не знаю, я даже не могу себе представить: а плакала ли она вообще хоть когда-нибудь в своей жизни? Например, когда умер мой дед, ее единственный муж? Думаю, что нет, она не плакала. Бабушка Аня всегда была для меня совершенно бесстрастным человеком. В нашем современном понимании ею ни к чему не овладевали никакие страсти. В ней даже не было особенного любопытства.

А была ли в ней, молчаливом, неторопливом, несуетном блокадном человеке, вообще какая-нибудь страсть к вопросам существования? Анна Яковлевна после Ленинградской блокады прожила вполне счастливую женскую жизнь: она хорошо вышла замуж, воспитала двух приемных детей, и воспитала их как своих родных. На старости ее любили эти приемные дети, Леша и Юра, и их дети, ее внуки, и деньги на ее похороны были бы, конечно, в нужный час они, конечно, найдутся. Моя блокадная бабушка Аня прожила длинную жизнь без страстей. Жизнь твердую, как кирпич. Но сама невероятная дистанция, сама пронзительная длина этой ее жизни, такой серой, молчаливой, смиренной, рабочей, темной, могла перевесить сотни различных человеческих страстей.

Колонка Екатерины Истоминой "Моя блокадная бабушка" опубликована в журнале "Русский пионер" №44.

Новый номер уже в продаже.

Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".