Классный журнал

Sometimes the sky’s too bright…
 
1. Я шёл по пешеходному мосту. Пешеходы были цветные. Под мостом лежала Темза. Как неживая. Ветер ерошил её длинную некрасивую воду. Вот уже третий месяц я обживал этот неродной город Лондон. Зачем, казалось бы, если есть Москва?

2. Москва родина. Денежное место. Богатая деревня. Население пятьсот семей. Цвет русской нации. В основном, евреи. Все друг друга знают. У многих яхты океанского класса. Хотя ближайший океан Ледовитый. Вокруг толпятся ещё какие-то люди. Без яхт. Пятнадцать миллионов. Образуют собой мегаполис. Выделяют энергию, для драйва. Чтобы этим, которых пятьсот семей, нескучно было. Нескучно в Москве!

3. И всё-таки я уехал. Не люблю Лондон. Слишком много цветных. Смога, кстати, никакого нет. Ничего туманного. Последние сто лет ясная погода. Цветные отчётливо видны.

4. Иногда думаю, зря уехал. Ничего такого особо страшного в Москве нет. Солнца мало? Конечно, немного. Но один австрийский доктор посоветовал вместо солнца принимать витамин D. Таблетки такие. Помогло. Я даже смеяться начал. Не то, чтобы часто и в голос, но всё-таки. Когда по телевизору новости какие-нибудь, или на улице споткнётся кто, смешно стало. Раньше было не смешно. Прогресс.
Следователь Пирожин? Ничего плохого о нём сказать не могу. Молодой, модный, настоящий хипстер. Разговаривал вежливо, модно, молодо. Даже два каких-то слова из Веры Полозковой цитировал. Предлагал, по-моему, от чистого сердца, встать на путь исправления. Дав показания на Анну Сергеевну Лозовую и на Петра Петровича Размазова. Может быть, надо было дать. Тем более что эти показания дал бы мне сам следователь Пирожин. А от меня требовалось только подписать.
Это было бы не трудно. Ведь я никогда не знал А.С. Лозовую. Не имел ни малейшего представления, кто она. Абстракция. Не жалко абстракцию. Её к нашему делу подшили, наверное, из-за чего-то другого, что доказать не могли. Но я на неё не подписал. Не знаю, почему. Не подумал, а вдруг дети у неё. Маленькие. Больших не жалко. Да если и маленькие, мне ведь всё равно. Наоборот, подумал, вот точно уродка бездетная. Но не подписал.

5. А Петра Петровича сдать бы надо было. Потому что он Пьеро, мой одноклассник и сокурсник по институту. Стали и сплавов. И по армии сослуживец, шестнадцатый отдельный разведывательный… южной группы войск. И по бизнесу парт­нёр. Торгуем мылом. Может, вы видели в супермаркетах — жидкое, в серебристых флаконах. Дозатор в форме короны. Это наше. Мыло так себе. А бизнес хороший. Покупает народ, мылится.

6. Нас в мыльном деле три партнёра было. Пьеро Размазов, я и Яша Гольц. В равных долях. Яша умный был, он дело и ставил. Пьеро за безопасность отвечал, а я с чиновниками вопросы решал. Полтора года назад Яша утонул. Рыбачил в дельте Лены. С ним только егерь был. Пьяный. Яша его на берегу оставил, разбудить не смог. Ушёл на моторке один в протоки и не вернулся. Моторка опрокинулась, накрыла его. А река уволокла Яшу недалеко, слабая она там, почти не течёт. Но всё равно нашли только на третий день. Вертолётчики. Пьяные. А егеря на четвёртый. Пьяного.

7. Яшина доля вдове отошла. 33,33%. Вдова Оля. Яша успел с ней полгода пожить. Бросил Леру с тремя дочками, старшей девять. Лера, надо заметить, ожирела в последнее время. Я бы тоже бросил. То есть могу Яшу понять. У Оли свои две дочки. От первых четырёх браков. Они посимпатичнее собственных яшиных. Сам Яша мне говорил.
Оля по Яше особо не убивалась. Уж очень утешительное завещание получилось. Всё ей. Лере ничего. Дочкам ничего. Маме старой ничего. Живому деду по отцу, ветерану… он, правда, не войны ветеран, а чего-то другого… тоже, в общем, ничего.

8. Оля сперва поумничала. Походила на собрания акционеров и на правление. Поблистала в образе бизнес-леди. Но скоро заскучала. Мыло всё-таки. Не кино. Не дизайн. И решила долю продать. Чтобы вырученные деньги вложить поинтереснее. В кино, например. Я захотел её долю купить. Получить конт­роль и отжать Пьеро из бизнеса. Надоел он мне.
Пьеро тоже захотел купить её долю. Чтоб отжать из бизнеса меня. Я ему надоел.
И ещё захотел Пирожин. Портфельный инвестор средней руки. Молодой, модный. Пользуясь моими с Пьеро разногласиями, он бы смог жёстко влиять на фирму. И отжал бы постепенно нас обоих. Чёрный рыцарь.

9. У Пирожина не было достаточно денег. Зато был брат-близнец. Следователь, однояйцевой. Отсюда и уголовное дело на нашу фирму по неясному поводу. И чистосердечные советы дать показания на Пьеро.
Но я не дал. Хотя Эдик, один из моих охранников, шепнул мне, что Размазов меня заказал. Обратился в одну бригаду, где у Эдика кум. Который велел Эдику не дежурить шестого сентяб­ря. Потому что шестого сентября меня застрелят, когда из дома выйду. Чтоб Эдика случайно не задело. Мало ли, рикошет или промах.
Эдик показал мне крышу недостроенного ангара на краю посёлка. На ней должен был залечь снайпер. Никогда бы не подумал, что оттуда видно крыльцо моего дома. Видно, однако.

10. На момент беседы со следователем Пирожиным я всё это знал. Пятого сентября беседовали. Но показания на гражданина Размазова не дал. Не встал на путь исправления. Подумал, сами с Пьеро между собой разберёмся. Без протокола. Без суда и следствия. Он хорошим другом в армии был. И в институте. И в школе. И в бизнесе. Теперь перестал. Но был же.
Вышел я из следственного комитета и улетел в Лондон. Как был, без единого чемодана. Не люблю Лондон.

11. Приземлился в Хитроу, жена звонит. Спросила, не могу ли я по дороге купить пломбира в вафельном стаканчике, Пашка требует. Пашке три года. Это собака. Обожает мороженое. Сука. Детей у нас нет. Марина не поверила, что я в Англии. Разругалась, разревелась. Обиделась, что не предупредил, не обсудил, сорвался, бросил. Её и родину. Патриоткой оказалась. Меня, говорит, ладно, понятно, все мужики такие, а родину как можно вот так оставить, так забыть, как часы в бане.
Посылала эсэмэски: «трус, Пирожина испугался», «по­имел тебя Пьеро», «жалкий беженец», «дезертир».

12. Я не отвечал. Не поняла бы. Не испугался я. Не испуганный от Пирожина вышел. Никакой вышел, весь вышел, кончился как будто. Я в мыле с девяностого года. Кто мылом тогда торговал, тот знает, что не страшно ничего. Просто устаёшь. Смотришь на себя вдруг: пульс ноль. Адреналин ноль. Страх ноль. Счастье ноль. Стоп машина. Полная свобода. Стоишь как беглый больной — ноги ватные, в голове свет, бабочка на вене.
Отсоединён от всех систем жизнеобеспечения. Висят в палате все эти путы — трубки, капельницы, катетеры, электроды, провода… И на всех мониторах ноль. Нет меня. Я не здесь.
Так я и отключился — от Марины, от Москвы, от Петьки Размазова, от следствия, от великой моей родины и от малой моей родины, от мыла. От тополей, обдающих летних прохожих горячим пухом.

13. Родина у меня была хорошая, наверное. Но я в таком её месте жил, откуда ничего хорошего не видно. Наверное. Сам дурак, не так сел. Работал много, много мыла продал, чтоб чище и душистее родина была. На доходы красивые вещи покупал, чтобы красивее родина стала. Себя учил, тренировал, чтобы граждане у родины были не хуже, чем у Европы. А родина мне за всё это сунула в рожу следователя Пирожина. Есть, говорят, у родины герои, добрые люди и даже праведники. Но мне она все эти годы выставляла бандитов, идиотов и следователей. Утомила.

14. Не стало, в общем, меня. Улетел в Лондон, как на тот свет. Офис снял рядом с «Тейт Модерн». Поселился пока в «Парк Лейн 45». Ходил на работу каждый день. Глазел из рабочего кабинета на Темзу. Торговался с адвокатами — виза, вид на жительство, политическое убежище… легализация капитала, налоги… Размышлял, как здесь делать деньги. Или не делать. Тогда и офис не нужен. Делил наличные накопления на количество лет, которые собирался ещё прожить. С поправкой на глобальную инфляцию выходило скромно, без фейерверков, но вполне приемлемо. Но если Штаты ещё раз выберут всем нам цветного президента, который только и умеет, что деньги рисовать, тогда доллар до миллиона за юань дойдёт. Тогда нищая старость. Выкапывание объедков и обносков из большого зелёного мусорного бака на Хаф Мун Стрит. Тут недалеко. Что делать? Или жизнь сокращать, или расходы. Или — работать. Ходить на работу каждый день. Торговать. Только не мылом. То есть мылом в самом крайнем случае, если ничего другого не получится. А если и мылом не получится?.. Каждый день я глазел на Темзу и размышлял таким образом.

15. Не могу сказать, что без Марины было тяжело. Нельзя же сказать, что без уха, например, или без пальца никак. Жил же Ван Гог без уха, не пропал. Так и тут. Как будто часть меня отвалилась и потерялась. Небольшая часть. Марина небольшая и ростом, и всем. Так что не больно было и никаких неудобств. Но всё-таки неполнота, изъян. Почти уродство. Мне мерещилось, что почему-то по мне видно, что я без Марины. На Ван Гога дети пальцем показывали — у него уха нет! Я всё ждал, вот сейчас мальчишка какой-нибудь попростодушнее или негр позлее закричит — смотрите, вон мужик без Марины идёт, бывает же такое!! И все прохожие на мосту обернутся и посмотрят на меня. Быстро и брезгливо. Неужели у него Марины нет? Правда, нет. Wow!

16. Офис арендовал без размаха. Кабинет, приёмная, комната для переговоров, комната для Танцевой. Мебель какая была. Пятый этаж. Всё. Такой обычный антураж, по которому не понять, растёт фирма или банкрот, цветы импортирует или плотины строит. Или ничего не делает. Моя фирма ничего не делала. Я приходил к полудню, глазел на Темзу и, поболтав с адвокатами, шёл через мост на южный берег в кофейню «Дабл Импрессо». Кофе там был отменный, а народу никого никогда. Маффины отличные, чистота. Случайно туда попал и привык. Хозяин, почему-то гагауз, нелондонская какая-то национальность, сам обслуживал, ещё девчонка симпатичная с ним, ну и посетитель я — вот и вся кофейня. И больше никого, за это я туда и так бы ходил, без кофе и маффинов. А уж с кофе это было лучшее место в городе. Как заведение не прогорало, невозможно было понять.

17. Танцева — моя помощница. Почта, заказ ресторанов, фитнеса, стрижки, организация поездок и встреч, запоминание всего и напоминание обо всём. Советы по любым вопросам, пьянство, если не с кем больше выпить. Деликатные поручения. И так далее. Начинала товароведом. И вот что вышло. Не смогла без меня. Уговорила, притащилась в Лондон. Сказала, готова первый год работать бесплатно. И что в меня верит. Из-за неё и офис пришлось завести. Чтоб было ей, где служить. Мне служить. Когда-то я думал, что она в меня влюблена. И немного напрягался поэтому. Она на десять лет старше. И страшная очень. Не в простом значении, а по-настоящему. То есть отлично сложена, стройная, тонкая, с точёным правильным лицом. Даже и до сих пор. Но — страшная. Как будто в изящную форму залили неподходящее что-то. Свинцовая Твигги. Непомерно сильная, подавляюще умная, ужасно ограниченная. Такая кого полюбит, тому не жить. Решил объясниться и избавиться. Она даже не поняла, о чём я. Не любила меня, конечно. Просто без меня не могла. Я расслабился. Она всегда была рядом, и мой мозг, перегрузив в её мозг почти всю мою жизнь, утратил способность мыслить на житейском уровне. И стал просто мыслить, беспредметно и безответственно.

18. Вернувшись по мосту на северный берег, я уже через пять минут входил в офисный центр. В холле и лифтах сновали деловые негры, пакистанцы, дагестанцы, индусы, китайцы. Поднялся к себе. Моя секретарша была англичанкой. Все англичанки на одно лицо. Танцева её наняла. Заодно и уборщицей. Убирала она плохо. А я плохо говорил по-английски. Поэтому не мог её отругать за плохую уборку. Точнее, орал, конечно, но в основном по-русски. Или на моём личном английском. Который насчитывал не более сорока слов, игнорировал синтаксис и допускал использование звуков «ррр», «щ» и даже «ы».
Джулия слушала с сочувствием. Видимо, ей казалось, что мне дурно. Я даже не был уверен, что она знала, что она уборщица. Скорее, она считала себя исключительно секретаршей. А уборщицей, может быть, Танцеву. Потому что Танцева, проводившая с ней собеседование, как и я, в школе немецкий учила. Пора было нанимать клининговую компанию. И переводчика.
— Пора, — ответила Танцева, входя за мной в кабинет. Я сел в кресло, посмотрел на пустой стол, потом в окно. Темза загибалась за кирпичную трубу «Тейт Модерн». Танцева только позавчера узнала, что «Тейт Модерн» не крематорий. И заметно повеселела. А то, говорит, навевало что-то как будто, нагнетало. В окно старалась не смотреть. Теперь смотрела. Мы смотрели в окно.

19. — Есть хороший вариант. Не профессионалка, но подрабатывает часто. А так — учится здесь. Из хорошей средней семьи. Двадцать лет. Настя. Сама поступила. Школа экономики. Вроде аккуратная. Вот справка, недельной давности. Никаких вирусов. Чисто, — сказала Танцева. Темза сверкнула на солнце и опять потускнела. — Фотографии будете смотреть?
— Нет. Русская?
— Да. Вернее, белоруска.
— Окей.
— Цена обычная, — подчеркнула Танцева. Всё-таки была когда-то товароведом.
— Окей. Завтра в два. — У меня был странный биоритм, лучший секс в обеденное время.
— Знаю, но на всякий случай уточняю — два часа дня?
— Дня.
— На всякий случай — тот же номер?
— Да.
Помолчали. Танцева положила на стол бумаги. Помолчали ещё.
— Это что? — спросил я. — Надеюсь, не счета.
— Счета. Электричество, адвокаты.
— Надо сократить расходы, — поморщился я. Мне не нравилась моя скупость. Я ещё не привык к ней. Она начала проявляться совсем недавно. А ведь я был всегда крайне расточителен. Щедрым был, весело, легко тратил и легко зарабатывал. И видел всегда отлично. А года два назад вдруг — скупость и дальнозоркость. Читаю теперь в очках.
— Можно уволить Джулию и не нанимать переводчика. Убираться я сама могу. Полгода, пока вы не поставите дело, пока прибыль не пойдёт…
— Какое дело?! Какая прибыль?! — разозлился я. Мне не нравилась моя неуверенность в завтрашнем дне. Я надел очки, заглянул в счета. Снял очки, чтобы не видеть цифры, расписался.

20. — Можно в другой офис переехать. На нашем этаже, у лифта, однокомнатный освободился. Помните, где нигерийские стартаперы…
— Да ладно, — отмахнулся я.
— Ещё бумага.
— Неужели контракт на продажу Джулии султану Брунея за сто миллионов фунтов? Давайте скорее подпишу. Пока султан не передумал, — пошутил я, и мне не понравилось, как я это сделал.
— Факс от Фила.
— Почему факс?
— Потому что, как он пишет, вы не отвечаете на его звонки и эсэмэс.
— Можно подумать, что отвечу на факс. Чем факс лучше?
— Он об этом не пишет.
— А о чём пишет?
— Вот факс…
— Не буду читать. Враньё легче переносится в пересказе. И он не Фил, а Филя.
— Пишет, что хотел бы приехать и познакомить вас со своей девушкой.
— Зачем?
— Собирается жениться. Пишет, у них всё серьёзно.
— А я тут при чём?
— Он об этом не пишет.
— В прошлый раз он страшно заболел. Попросил на операцию пятьдесят тысяч евро. До этого клянчил деньги на взнос в какое-то мифическое оао. Был ещё долг чеченцам — дай полмиллиона, надо вернуть, а то убьют, прости, больше не буду. Было нытьё, что негде жить, мать гонит, хочет сожителя завес­ти, и вот — купи квартиру. Всё враньё. Всё! Всё это было наг­лой ложью. С таким трагическим лицом, таким трагическим голосом каждый раз. Чтобы только деньги выпросить. А ещё он у меня спёр бумажник. Тупо спёр — без чеченов, без нытья, без девушки, с которой всё серьёзно. Без вранья. Самый честный поступок в его жизни.
— Он денег в этот раз не просит. Пишет, что теперь уже возьмётся за ум. И начнёт новую жизнь. Что хочет помириться. И жить так, чтобы вы были им довольны. — Танцева то и дело сверялась с факсом.
— И для начала этой новой жизни нужно… Двадцать тысяч? Двести? Миллион? Три?

21. — Он ваш сын… Извините. — Танцева любила Филю. Я нет.
— И что? Я тоже чей-то сын. И что? Кто мне квартиру покупал? Кто три раза оплачивал поступление в универ? Кто меня устраивал по знакомству на хлебные места? Кто из ментов вытаскивал меня обдолбанного? С мешком дури за пазухой! У кого я бумажник спёр? Никто! Ни у кого! Я сам… я мылом, мылом… А он… Вот пусть тоже сам теперь…
— Молодой он ещё.
— И что? Сколько ему? Двадцать пять! Я в двадцать пять уже мылом… уже сам… Да что я! Вот эта, как её, которая белоруска… Ей двадцать всего, а она уже сама поступила. В Лондон! На экономику, не куда-нибудь! Из средней-то семьи! И работает. Работает! Завтра в два вот придёт. Чего улыбаетесь? Работать, между прочим, придёт. Деньги зарабатывать, чтоб за учёбу, может быть, платить.
— Ну её бы в пример я не ставила.
— А он! — не слушал я. — Три универа бросил, ни хрена не делает, а денег хочет, много хочет! Вот кто хотел бы, чтобы Пьеро не промазал…
— Это вы зря…
— Тогда вот разгуляется. И женится, и дом купит, и операцию сделает, две операции, сто операций, всё себе вылечит. И в оао внесёт. И чеченам ещё останется. Надо, кстати, завещание составить. Запишите. Чтоб не надеялся! Всё бедным раздать! Пусть сам…
— Он и есть бедный… У меня всё, — сунула факс в папку Танцева. Записала.
— Окей. Идите. Бумажник спёр! — выкрикнул я ей вслед.

22. Через две минуты она вернулась.
— Бумажник спёр! — продолжил я обороняться.
— Там в приёмной Ольга Андреевна. Оля Гольц, — удивлённо прошептала Танцева.
— Зачем? — прошептал я в ответ. Слышимость в нашем офисе была абсолютная. Стены, кажется, не поглощали, а даже как-то усиливали звук.
— К вам.
— Скажите, что я здесь больше не работаю.
— Она слышала наш разговор.
— Скажите, только что ушёл через другую дверь…
— Какую дверь?
— Запасную. Потайную.
— Не поверит. Да и вдруг что-то важное. Лучше поговорить.
Я как уехал, старался ни с чем из прошлой жизни не соприкасаться. Не общался с прежними знакомыми. С Танцевой только. Она не прежняя. Она вне времени. Не интересовался бизнесом. Не интересовался собственным бизнесом. Потерял так потерял. Отключился. И не желал обратно подключаться.
Внезапное нашествие Оли Гольц смутило меня. Вот сейчас войдёт с целой охапкой нервных окончаний, разъёмов и патч-кордов. И примется изо всех сил меня подключать. Ко всем её проблемам, которые назовёт нашими. Ко всей этой муторной прошлой жизни.

23. — Как она нас… меня нашла? — спросил я.
— Не знаю.
— Спросите, — тихо приказал я.
— У кого?
— У неё, разумеется.
— Неудобно… Может, Лепшинский… У нас адвокаты общие с Лепшинским. Лепшинский от них узнал, потом в Москве кому-нибудь рассказал. А Москва, сами говорили, большая деревня. Там всё быстро растекается, — предположила Танцева.
— Если так, то и Пьеро знает…
— Ну не факт…
— Хватит шептаться! — раздался за стеной резкий олин голос. — Ваня, я только с самолёта. Не будь фашистом. Поговорить надо.
— Оль, ты? — по инерции шёпотом спросил я. Как бы радостно.
— Что-что? — не расслышала Ольга.
— Проходи скорей, — прибавил я громкости.
— Проходите, Ольга Андреевна, — открыла дверь Тан­цева.
— Спасибо, Виктория, — кивнула в ответ Оля, устремляясь ко мне.
Я, как мог, засветился счастьем. Бросился ей навстречу. Троекратно поцеловались. Она пахла цветами. Такими белыми, какие цвели в моём детстве. Во дворе моей школы. В конце мая. Название забыл.
— Ты пахнешь капучино, — сказала она.
— Большая порция с корицей и шоколадной крошкой, — подтвердил я. — Помолодела.
— Спасибо. Ты тоже отлично выглядишь.
— Кстати, кофе хочешь?
— Нет, спасибо. А вот от стакана льда не откажусь.
— Льда?
— Льда.
— Льда! — крикнул я в приёмную.

24. Джулия хлопнула глазами.
— Айс! — разъяснил я.
Пока Джулия думала, Танцева вздохнула и нажала кнопку на холодильнике. Поставила стакан с искристыми кубиками на стол. Удалилась.
— Оля, ты как меня нашла?
— Прекрати. А то ты не знаешь, что в Лондоне и Москве одни и те же люди живут. Все знают. Извини, что так вот явилась. Честно — звонила, писала. Ты молчишь. — Она зубами прихватила кусок льда, с грохотом разгрызла его и проглотила.
— Так надо? — удивился я.
— Новая фишка. Эскимосская диета. Вся Москва на ней сидит. Восемь раз в день по стакану льда. Отбивает аппетит. Раз. Закаливает — два. Зубы укрепляет — три. А зубы главный орган. Раньше думали, мозг там. Или сердце. Но наука ушла вперёд. Теперь зубы. И, главное, четыре — охлаждает организм, все процессы от холода замедляются. Поэтому не стареешь.
— Ты серьёзно?
— Сама не верила. Но есть результаты. Попробуй.
— А ногами дрыгаешь зачем? Так надо?
— А, это другое. Сегодня в спортзал не успела и уже не успею, вечер занят. Дела. Вот пресс подкачиваю. Тебя раздражает?
— Нет, — соврал я. — Подкачивай. Будь как дома.
— Сам-то чем занимаешься?
— Недвижимость, бакалея… — соврал я.
— Я не про бизнес. Спорт какой?
— Гольф, — соврал я. — Не столько для здоровья, сколько для связей. Сама понимаешь.
— Круто.

25. Она посмотрела в окно.
— Неплохой вид. Это крематорий?
— Нет.
— Отличный вид.
— Оль, ты чего приехала? Что случилось? — завершил я вступительную часть.
Она торопливо доела лёд.
— По делу, конечно. Ваня, надо действовать. Размазов оборзел.
— Знаю. Но действовать не хочу.
— Не всё ты знаешь, Ваня. Размазов договорился уже до того, что полтинник за мой пакет предложил. За контроль!
— Маловато. Да.
— Не то слово. Ты семьдесят предлагал.
— Предлагал. Не всё из своих. Половину хотел в Сбере занять. Мне давали железно. Сбер теперь далеко. Так что я вне игры. Теперь не куплю. Не нужно мне. Передумал.
— Я тебе и не предлагаю. Я не к тому. Я когда отказалась, он знаешь что исполнил? Ростика заставил финансовую схему изменить. Он теперь не у «Матрикса» мыло закупает. А у польской какой-то фирмёшки, которая у них с Ростиком на двоих. Ты понял?

26. Я понял. «Матрикс» — это был наш общий офшор, где учредители Пьеро, Гольц и я. Ростик — Ростислав Замычкин, генеральный директор нашего торгового дома в России. В котором те же учредители.
— Не понял, — соврал я.
— Сосредоточься, Вань. Теперь прибыль конденсируется где-то в Польше. Не у нас. А торговый дом убытки в этом году покажет. Не будет дивидендов, Вань.
— Нажми на Ростика. Ты же акционер.
— Вань, ты где? Чем нажму? У меня контроля нет. А Пьеро ему пару миллионов отстегнёт. Этому лоху такое не снилось. Он маму продаст за такие деньги, не то что меня.
— А я-то тут при чём? — спросил я. У меня было ощущение, будто Оля впихивает в мой череп какие-то гудящие провода. Подключает.
— Как при чём? Не одна я без денег останусь. Ты тоже. Можешь не сомневаться.
— Да и хрен с ними.
Ольга оторопела:
— С чем с ними?
— С деньгами.
— Ты что, Вань. В секту какую вступил? Изуверскую. Не может быть с ними хрен. Ты же цивилизованный человек. А значит, деньги должен признавать.
Оля встала, подошла ко мне. Взяла за руку. В глаза заглянула.
Она давно знала, что нравится мне.
— Оля, — сказал я. — Мне бы не хотелось во всё это впрягаться. Хочешь, вместе поужинаем. Или сходим в спортзал. Я рад тебя видеть. И так далее. Но впрягаться не буду.
— Испугался Размазова? Я, девочка, не боюсь. А ты? Он же всегда шестёркой у вас с Яшей был. Ввиду острой умственной недостаточности.
— Если тебе удобно думать, что испугался, пусть будет испугался.
— Не обижайся. Если тебе всё равно, то тем лучше. От тебя только подпись нужна.
— Ничего подписывать не буду.

27. Оля заплакала. Её лицо изменилось. Стало некрасивым. А было красивым. Но при этом слёзы освежили и омолодили её. Я возбудился. Успел подумать, что стремительная эрекция при виде плачущей женщины — это нечто новое. Возможно, первая стадия садизма.
Потом я прекратил думать. Запах белых цветов сгустился и наплывал на глаза как туман. На ней было дымчатое тончайшее платье. Оно как будто таяло под моими ладонями. У её слюны был ровный приглушённый вкус. С одной только резкой нотой — неспелого русского яблока. Вкусная была слюна.
— Не здесь, — просипела Оля.
Я, естественно, что-то там подписал. Это было решение акционеров мыльного торгового дома «Мы». Двоих против треть­его. Ольга и я «за». Размазов остался в меньшинстве. Ростик Замычкин освобождался от должности генерального директора. На его место назначалась Полина Мартынова. Подруга Ольги Гольц. Которую я не знал. Но мне было всё равно, лишь бы отделаться. Опять отключиться.

28. Потом мы поспешили в спортзал. По дороге передумали и поехали в ресторан. По дороге передумали и пошли на Бонд стрит. По дороге передумали и отправились ко мне. Но «Браун», где остановилась она, был ближе. Поэтому переночевали в «Брауне». Она давно знала, что нравится мне. Теперь об этом знал и я.
Уснули только к утру. Ненадолго. Встали поздно, дико позавтракали — две бутылки бургундского, ломоть сыра. Толсто нарезанный чёрный трюфель на толсто нарезанном горячем сером хлебе. Оливки. Бутылка шампанского. Или тоже две.

29. Оля уехала в Москву. Я пошёл домой. Надо было переодеться. И на работу. Или — не на работу. Меня укачивало от собственной ходьбы.
«Парк Лейн 45» — отель с амбицией. На стенах популярная живопись. Батлеры заботливы, как родные отцы. Из всех окон виден Гайд Парк. В Гайд Парке растут клёны высотой в девять этажей. Толщиной с баобаб. В московском постном климате баобабы из клёнов не получаются. Пониже там они, поуже. Я когда первый раз лондонский клён увидел, вздрогнул. Как если бы встретил человека в два раза выше и шире обычного. Но понемногу привык.
Я поднялся на свой этаж. Вышел из лифта. Перед дверью моего номера стояла высокая рыжая девушка. Её уши были закрыты наушниками. Она пританцовывала. Одной рукой листала айфон. Другой звонила в мой номер. Не заметила, как я приблизился сзади.
— Кто там? — спросил я очень громко, чтобы перекричать то, что звучало в её наушниках.
Она от неожиданности уронила айфон. И обернулась так резко, что толкнула меня плечом. Ослабленный завтраком, я чуть не упал. Не упал. Поднял айфон, протянул ей.
— Вам чего? — не сказала она «спасибо».
— Вы ко мне? — спросил я.
— Откуда я знаю.
— Я Иван.
— Значит, к вам.
— Значит, сейчас два часа.
— Два десять, — взглянув на айфон, уточнила она. Как бы с укором.
— Виноват, — сказал я. — Немного опоздал. Вы Настя?
— Лена.

30. Я достал из кармана ключ, открыл дверь.
— Из Белоруссии?
— Из Мурманска.
Несколько озадаченный, я помедлил. И сказал:
— Входите.
Она не вошла. Я вошёл. Повторил:
— Входите.
— Вас не предупредили, что я с пьяными не работаю?
— Я не пьяный. Не предупредили.
— Да вы еле на ногах держитесь.
— Ничего. Я лягу.
— Не смешно, — улыбнулась Лена.
— И приму «АлкоЗельтцер».
Она вздохнула:
— Уговорили.
Я предложил перейти на «ты». А то как-то странно.
— Ты как хочешь? — спросила она.
— На правом боку, — честно ответил я.
— Это как? — Лена, кажется, немного растерялась.
— Спать хочу.
— Шутник! — поняла она. — В ванную заскочу. Три минуты.
Пока она шумела водой, я разделся и пал на кровать. Лена вернулась, обмотанная моим полотенцем. В моих тапочках. Пахнущая моим гелем для душа. В какой-то мере мне предстоял секс с самим собой.
Она легла рядом. Подождала. Я медленно, но верно погружался в сон. Сказывался завтрак с Ольгой. И особенно ночь с ней. Лена потрогала меня. Пошарила по моему неподвижному телу. Нашла пенис. И от нечего делать стала его разглядывать.
— Уже появились первые морщины. И первая седина, — сообщила мне она. Справедливо полагая, что я могу этого не знать. Ведь я никогда не вижу его так близко. — Ему, наверное, лет сорок пять?
— Сорок семь. Как и мне, — ответил я. — А тебе двадцать.
— Двадцать шесть.
— Ты точно не Настя?
— Точно. Но он ещё крепкий. Рефлексы нормальные.
— И на том спасибо. Тяжело в школу экономики поступить? — Мой язык заплетался.
— Тяжело. А почему ты спрашиваешь?
— Хочу поступить.
— Зачем?
— А ты зачем поступила?
— Да ты что? Что я, дура, что ли? Мне и так хорошо…
Услышав, что ей хорошо, я уснул с чувством исполненного мужского долга.

31. Разбудил меня айфонный звонок. Вставать, а тем более разговаривать не хотелось. Я ждал, когда айфон уймётся. Не дождался. Звук доносился откуда-то из прихожей. Одинокий, протяжный, как в фильмах ужасов. Я с трудом поднялся. В пус­той голове гулко перекатывался тяжёлый мозг. В прихожей ав­томатически включился свет. Я зажмурился. Звонок прекра­тился.
— Брр, — подумал я. Вернулся в спальню. Лёг.
Снова зазвонил айфон. На этот раз почему-то в гардеробе. Я попытался уснуть. Звонок мешал. Пришлось опять встать. В гардеробе автоматически включился свет. Проклятый аппаратик валялся на полу. Звонил и светился.

32. Я нагнулся, чтобы поднять его. Мозг ударился о лобную кость. Я распрямился. Мозг откатился к затылку. На дисплее айфона высвечивалось загадочное слово «дьордь».
— Что такое дьордь? — мучительно вспоминал я. Не вспомнил. Попытался выключить звук. Уже почти выключил. Но гладкий гадёныш выскользнул из рук. Залетел под комод. Продолжая заунывно звенеть. Извлечение его из-под комода следовало обдумать. Такие вопросы с кондачка не решаются. На то, чтобы нагнуться ещё раз, сил теоретически могло хватить. На то, чтобы разогнуться — точно нет.
Айфон внезапно затих. Я стал на цыпочках пробираться к спальне. Кровать была уже совсем близко. Звонок возобновился. Он стал тише, массивный комод поглощал часть звуковых волн. Можно было всё-таки попробовать заснуть.

33. И тут заливисто и приветливо зазвенело в прихожей. Айфоны запели дуэтом. Как только обрывалась тихая трель из-под комода, вступал свежий тенор из прихожей. Я заслушался. У меня было много вопросов. Почему в моём номере звонят два айфона, если у меня он один? Не сон ли это? Или, того хуже, галлюцинация? Не купил ли я второй айфон в субботу в «Теско»? И если да, то как это могло быть — ведь в «Теско» не торгуют айфонами? Что такое дьордь?

34. И тут к телефонным звонкам добавился ещё один. В дверь. Сердитый, баритональный. Подумав, что это горничные, я хотел им крикнуть, чтобы пришли позже. Но нужные анг­лийские слова не находились.
— Кам. Кам, — заикался я. — Нот. Ноу. Дон’т.
В дверь продолжали звонить. Айфоны продолжали звонить. Тихая трель, громкая трель, сердитое жужжание. Тихая трель, громкая трель, сердитое жужжание. Тенор, тенор, баритон. Так и не подобрав английских слов, я заорал:
— Идите вы на х…, горничные!
— Иван, откройте. Я у вас айфон забыла.
Лена опять была со мной на «вы». Очевидно, сегодня нам так и не удалось стать по-настоящему близкими людьми. Я поплёлся в прихожую. Открыл.
— Слышите? Один где-то здесь. Второй под комодом. В гардеробе, — прошептал я, многозначительно подняв указательный палец. Возможно, я улыбался таинственно, как заговорщик. Или сумасшедший. Потому что Лена немного напряжённо спросила:
— Кто?
— Телефон. Кто же ещё?
— А, понятно. Да, слышу.

35. Она быстро нашла тот, что был слышен в прихожей.
— Это не мой, — протянула его мне.
— Мой, — сказал я. Звонила Танцева.
— Вы в порядке? — спросила Танцева. — Я хотела преду­предить, что Настя заболела. Пришлось срочно искать замену.
— Вы говорили, вирусов нет. Внимательнее надо. — Мне хотелось выплеснуть на неё раздражение. Разрядиться. И уснуть уже наконец.
— Не вирусы. Ногу вывихнула.
— Как можно в школе экономики вывихнуть ногу? Там что, ямы?
— Должна была вместо неё прийти Лена. В два. Она пришла?
— А сейчас сколько?
— Два тридцать.
— Как медленно летит время!
— Двадцать шесть лет. Из Мурманска. Профессионалка. Я звонила, писала сообщения. Хотела согласовать. Не успела. Она пришла?
— Нет, — соврал я. Чтоб Танцева помучилась.
— Как нет? Я очень извиняюсь. Сейчас разберусь. И ещё. Фил в Лондоне. Просит вас о встрече. Вы пока подумайте. Я перезвоню. Как только с этой Леной разберусь.
Лена ползала по гардеробу на четвереньках. У неё была отличная задница. Запыхалась. Достала айфон из-под комода. Обрадовалась:
— Мой! — И побежала к выходу. Соединилась с настойчивым абонентом. — Алло! Да. Да ладно тебе. Я всегда на связи. Телефон потеряла. Ну забыла, ну что, ну бывает. Не злись. Чего? Во сколько? Успею. Да. Я тут закончила. А потом в Хэмпстед? А они не кинут? И чтоб не пьяные. И не негры. Окей. Пока, Дьордь! На связи.
— Дьордь — это что? — спросил я её у выхода.
— Пока, — усмехнулась она в ответ. Её айфон опять зазвонил. — Алло? Да вы что? Как не пришла? Ровно в два. Это он опоздал. Да всё в норме. Да я тут ещё. И он тут. Хотите, трубку передам? Передаю. Это ваша помощница. Проверяет качество работы.
— Алло, Иван Карлович, это вы? — услышал я озабоченный голос Танцевой. Моего папу звали Карл. Из-за этого у меня в школе было прозвище Буратино. Потому что у Буратино, как известно, папой был папа Карло. Я обижался не на глумливых сверстников, а на папу. Потому что и длинный нос был у меня от него.

36. — Иван Карлович — это я.
— Всё нормально?
— Нормально всё.
— Отлично. Что передать Филу?
— Нормально всё.
— Извиняюсь, айфончик верните, — напомнила Лена. Я вернул. Лена ушла. Не к неграм.

37. Мой айфон, к счастью, вырубился. Села батарейка. Давно бы так. Я сел. Не дотянул до кровати. На стул, растопыренный посреди гостиной. За окном колыхался колоссальный клён. Шевелил жилистыми листьями сорок пятого размера. Спать не хотелось. Бодрствовать тоже.

38.
Первая смерть
неотличима
от первой любви.
Те же симптомы: бессонница, сердцебиенье,
перегоревшие мысли, растерянный вид,
страх и восторг, и смиренье, смиренье,
смиренье… Смиренье.
 
Вот — умираю.
Тоже весною,
как и любил.
Та же луна отражается в ветре весеннем.
Как и тогда, из моих разорённых глубин
ты проступаешь тревожным свеченьем,
свеченьем, свеченьем… Свеченьем.
 
Как и тогда,
снова я буду
твоим женихом.
Снова зову тебя. Снова от жажды мелею.
Спать ты меня положи. На дороге. К Рязани лицом.
И замети мою тень белоснежной сиренью,
сиренью, сиренью… Сиренью.

39. Это были стихи. У меня их было довольно много. Я их никогда не писал. Проговаривал про себя. И забывал. Чтоб не догадался никто. Не мужское это дело.
Филя не любил, когда его звали Филей. Я звал его Филей. Филипп Иванович злился. Говорил, что он Фил. Он родился случайно. Я был молод и беден. Даша молода и богата. Единственная дочь заслуженного дипломата и журналиста-международника. Вот только не помню, то ли мать её была заслуженный дипломат, а отец журналист-международник. То ли наоборот. На всякий случай подчеркну, что хотя оба слова, дипломат и международник, — мужского рода, их брак не был однополым.
Что-то Даше во мне нравилось. Немногое, но сильно. Теперь мне кажется, что именно моя бедность. Бедность живописна. Я был не из её круга. Выделялся среди её друзей. Друзья курили американские сигареты. Слушали «Мазо Нейшн». Носили итальянские джинсы. Играли в теннис. Учились в МГИМО. Они были однообразны.
Я курил не американские сигареты. Слушал не «Мазо Нейшн». Носил итальянские джинсы. Которые были мне страшно велики. И оказались румынскими. Играл в карты. Грубо отзывался о дипломатах вообще. И об их детях в частности. Утверждал, что дипломаты и журналисты-международники продали страну. Что очень смешило Дашу.

40. Даша познакомила меня с родителями. Потому что забеременела. Её папа, узнав, что у меня папа Карл, предался почему-то воспоминаниям об ответственной работе в Западной Германии. Тогда было две Германии. Одна Западная, другая наша. Трудное было время. Узнав от меня, что дипломаты и международники продали нашу Германию блоку НАТО и развалили Союз, закричал. Что не они. Обозвал меня мудилой. Так и сказал. Небось Киссинджеру так не говорил! Узнав, что его дочь беременна, как-то сразу сник. Спросил вполголоса, от кого. Узнав, что от меня, закричал. Без слов, простым криком. Как чайка.
Дашина мама промолчала весь вечер. Только кофе всем подливала и сахар подсыпала. Но не радушно, недобро так подливала. Без улыбки. Как кофе-машина.
Поскольку муж вышел из строя, она заговорила.

41. — Где и на что вы будете жить? — спросила Дашу электрическим голосом. Не открывая рта. Мне так показалось.
Даша посмотрела на меня.
— Жить будем здесь, у вас. На вашу зарплату, — ответил я. Моя честность не понравилась дашиным родителям. Это было видно по их лицам. Я догадался, что надо хитрить. У дипломатов так принято.
— На мою? Почему на мою? — спросила она тоном, каким произносится «неправильно набран номер».
— На мою. Оговорился. Извините, — схитрил я.
— А какая она у вас?
— О, прекрасная. В двух словах — прекрасная зарплата.
— А в деньгах?
— Да! В деньгах! Конечно, в деньгах. Деньгами платят. В основном. А премию обычно натурой. Квартирой недавно премировали.
— Сколько комнат? В каком районе?
— Недалеко. Вон тот новый дом видите? — Я показывал в окно. Хитрил по полной программе. — В нём. Девятый этаж. Двушка. Ордер оформляется.
— То есть у нас вы жить не будете? — спросила мама.
— Нет. Может быть, месяца два только. Я не стесню. Я работящий. Пылесосить буду. Циклевать. Штробить. — Я увлёкся. — Да мало ли дел в четырёхкомнатной…
— У нас не четырёх-, а трёхкомнатная квартира. И вообще…
— Как трёхкомнатная? А эта дверь куда?
— Это встроенный шкаф.
— Вот ведь. Не знал. Извините. Нет.
— Что нет?
— Не жить у вас. Не буду жить у вас.
— Гарик, — обратилась мама к мужу, который ушёл кричать на балкон. — Гарик, всё обошлось. Этот человек здесь жить не будет.
Вернее, она сказала «этот недочеловек»… Мне так показалось. Впрочем, возможно, я несколько преувеличиваю.
Гарик вернулся. Спросил у дочери:
— Ты любишь этого?.. этого?..
Показывая на меня.
— Гражданина, — подсказал я.
— Да, — ответила Даша.
— Ты ошибаешься. Ты любишь Зазайцева, — поправил её Гарик. Потом обратился ко мне:
— Вы любите мою дочь?
— Да, — схитрил я. Зазайцева я знал. «Ротманс», МГИМО, теннис. Дядя посол. Жирные бабьи ляжки. Не у посла. У Зазай­цева. Идиотская фамилия. Но Даша, действительно, иногда уходила к нему. Бедность ведь не только живописна. Она ещё и утомительна.
Я не ревновал. Потому что туловище у Даши было в два раза длиннее ног. Примерно.
— Моя дочь вас не любит. Она любит Зазайцева, — доверительно сообщил Гарик.

42. Зазайцев победил. Даша родила ему мальчика. От меня. От проигравшего. Они поженились. Богатые, знаменитые, гордые. Назвали моего сына Филей. Я бы никогда так не назвал. Но что я мог? Бедный, безвестный, униженный.
Папа Карл говорил:
— Зря ты за Дашу не поборолся. Куда бы они делись? Пристроили бы в торгпредство. Уже гулял бы по Лондону. А теперь что? Будешь как я. Не жизнь, а мыльная опера.
Он служил электриком на овощебазе. Электричество вещь невидимая. Но он мог на глаз определить напряжение в проводе. Указательный палец правой руки вечно у него был обмотан изолентой. То белой, то красной, то синей. Как он я не стал. Но без мыльной оперы не обошлось.

43. Справедливость восторжествовала. Пришёл капитализм. Дипломаты и международники больше не котировались. Впали в ничтожество и нищету. Торговцы мылом стали уважаемыми людьми. Зазайцев прозябал в каком-то мидовском архиве. Разводился с Дашей. Размазов, Гольц и я подались в бизнес. Ворочали мылом и миллионами. Душили конкурентов. Спонсировали балет. Точнее, балерин.
Гарик позвонил мне. Признался в любви. От имени Даши.
— Когда бы вы хотели увидеть Филиппа? — спросил.
Я зачем-то попёрся. Купил подарки. Коробку «Звёздных Войн» и кофе-машину. Квартира оказалась всё-таки четырёхкомнатной. Я открыл ту дверь. Это был не шкаф. Спальня. Наврала тогда дашина мама.
Даша помутнела, потяжелела. Работала в Институте США и Канады. Лаборанткой. Больше платили, сказала. «Чем кому?» — не понял я. И что за лаборатории в таком институте? Что там смешивали лаборанты в пробирках и колбах? США и Канаду? Что плавили в тиглях? Разглядывали в микроскоп? Кока-колу?

44. Филя был безусловно мой сын. Генетическая экспертиза торчала у него прямо из лица. Это был длинный трепетный нос. Особенный, как у меня. Нос от папы Карла. Наш нос. Я был тронут. И подбросил маленького Филю, как делают все счастливые любящие отцы. Я был всего второй раз в жизни в дашиной квартире. Не очень в ней ориентировался. Потолки были невысокие, люстры большие. Филя взлетел надо мной. Головой прямо в люстру. Пятирожковую, кряжистую. С килограммовыми хрустальными подвесками. Западногерманскую. Звук удара снился мне потом лет десять. Филя визжал около часа. Без перерыва. Пока мать и бабушка пытались его успокоить, я и Гарик делали вид, что смотрим хоккей. По-семейному так, с пивом и солёными сухариками.

45. Наконец Филю увлекли «Звёздные Войны». В коробке оказался конструктор. Ребёнок должен был собрать звездолёт. На коробке было написано «8–12». А Филе было всего четыре года. Он не был гением. К тому же только что ударился головой. Он не справился. И опять завизжал. Мне стало ясно, что я плохой отец. Мне стало стыдно. Хоккей кончился. Я ушёл. Навсегда. Но деньги им посылал. Они брали. Тоже ведь коррупция, если разобраться.

46. Папа Карл осуждал меня. Грозил указательным пальцем. Этот злосчастный палец постоянно страдал. От мелких порезов, ожогов, ушибов. И выглядел совершенно негрозно. Все остальные папины органы были всегда здоровы. Лишь недавно по старости обзавёлся он настоящей болезнью. Весьма редкой. Очень ей гордился и дорожил. Потому что стал благодаря ей необычным человеком. Таких, как он, было не больше полупроцента. Как гениев. Я нашёл ему в Лозанне хорошего врача. Который лечил его бесплатно. Из любопытства. У них в кантоне таким не болели.

47. Моя мама, когда мне было девять лет, вылетела из машины. Через лобовое стекло. Папа был за рулём. Он видел, как мама отрывается от кресла. Расправляет руки, группируется. Набирает воздух открытым ртом, зажмуривает глаза. Как перед прыжком в воду. Прыгает. Улетает. Брызги стекла, лунного света. Крови. Всё.
Папа выбежал из расплющенной о старый клён машины. Посмотрел вверх. По стоячему лесному небу ещё расходились чёрные круги. Но мамы уже не было. А он был. Ни единой царапины. Только перелом. Указательного пальца правой руки.
Папа никогда не рассказывал мне никаких подробностей. Но я представлял. Хорошо представлял. Много, много раз.
Я тогда гостил у бабушки. На краю Рязанской области. В необитаемой деревне. Недалеко от станции Бенкендорф. Странно, но именно в тот день я грохнулся с велосипеда. Вероятно, в какой-то приходно-расходной книге судьбы нашей семье предписывалось попасть в ДТП. И вместе погибнуть. Или выжить. Но реальность, как всегда, оказалась замысловатее. Случилось не одно, а два ДТП. В разных местах. С интервалом в несколько часов. Со мной днём, смешное. С ними вечером, страшное. И не все мы погибли. И выжили не все.

48. Я очень любил маму и папу. После того случая разлюбил. Её за то, что не пристегнулась. Его за то, что не пристегнул.

49. Наша семья была бедной. Машину папа купить не мог. Он её выиграл в лотерею. Единственный раз в жизни ему крупно повезло.
То, что не погиб в той аварии, он везением не считал.

50. Филя вырос. Пришёл устраиваться на работу. Ко мне. Представился моим сыном. Секретари и телохранители расступились. Я его сразу узнал. По фамилии Зазайцев. И по носу. Держался Филя подобострастно. Льстил топорно. Одет был скверно. Благодарил за подарок. За тот самый конструктор. Благодарил долго, будто тянул время. Больше ведь не за что было благодарить. И не о чем разговаривать. Я расчувствовался. Взял его на работу в рекламный отдел торгового дома «Мы». На приличную зарплату. Купил ему машину, одежду. На карманные расходы что-то подбрасывал. Нерегулярно, но часто.
Мы даже подружились. Он задавал вопросы. О торговых сетях, о рекламе, о мыле. О моей первой любви. О происхождении солнечной системы. Я охотно отвечал. Мне нравилась роль учителя жизни.
Выяснилось, что у меня есть ответы практически на все вопросы. Признаться, не ожидал.

51. Потом Филя исчез. На полгода. За это время обнаружились какие-то оплаченные, но не исполненные контракты. С рекламными агентствами. Почему-то зарегистрированными в Таджикистане. Размазов вызвал начальника рекламного отдела. Наступил ему на щёку. Предварительно сбив с ног с помощью приёма «подсечка». Спросил, где деньги. Или хотя бы обещанные по контрактам ролики. С участием Бенисио дель Торо. Про мыло. Начальник отдела признался, что идею и исполнителей предложил Филипп Иванович. Как только деньги были перечислены, Филипп Иванович уволился. Без предупреж­дения. Почему аванс был стопроцентным, начальник отдела объяснить не смог. Ссылался на авторитет Филиппа Ивановича, «который сами знаете чей сын».
Таджики, на которых были зарегистрированы «рекламные агентства», нашлись быстро. На дне строительного котлована. В ста метрах от нашего офиса. Они заливали бетон в основание будущего крытого рынка. По-русски говорили плохо. Даже под пытками. Во всяком случае слово «реклама» не знали.

52. Через полгода Филя вернулся. Вину отрицал. Заметно поправился и загорел. Держался подобострастно. Просил поверить ещё раз. Уговорил. Поступил в университет. За приличные деньги. Естественно, мои. Много и задорно рассказывал об однокурсниках и профессорах. Через пять месяцев мне позвонил декан. Сказал, что Филя ни разу не появился в университете. Что пришёл только сегодня. На сдачу зачёта по химии. В аудитории вёл себя вызывающе и курил. И смеялся. От того, что курил. На замечание доцента Паукова ответил нецензурным требованием поставить ему зачёт. Отказ Паукова воспринял неадекватно. Спросил, сколько стоит зачёт по химии. Достал из кармана пачку денег. Цинично отсчитал три тысячи долларов и бросил их в доцента Паукова. Доцент аргументированно возразил, что, во-первых, зачёт бесплатный. А во-вторых, он по физике. По химии же сдают в аудитории триста два, этажом выше. Так что не лучше ли уважаемому студенту забрать свои деньги и проследовать туда. «А не лучше ли тебе проследовать в муда», — грубо ответил доценту уважаемый студент. Была вызвана охрана. Деньги разлетелись по аудитории. Удалось собрать только две тысячи сто. Остальные пропали без вести. За что университет приносит извинения. И обещает, что поиски будут продолжены. Но при этом с сожалением сообщает об отчислении…

53. Потом с Филей многократно происходило что-нибудь в таком роде. Потом я от него устал. Бросил о нём хлопотать. Перестал отвечать на его звонки и письма. Потом я уехал в Лондон. Теперь в Лондон приехал он.

54. Я протрезвел. За окном стемнело. В номере неприятно пахло немытым телом. Моим. Я встал со стула. Открыл окно. На клёне зажглись гирлянды. Лондон пах не лучше. Зелёным мусорным баком на Хаф Мун Стрит. Рыбной лавкой за углом. Кухонным чадом ресторанов «Дорчестера». Захотелось есть.

55. Принял душ, посмотрел на себя в зеркало. Понравился. Оделся, ещё раз посмотрел в зеркало. Остался доволен. Честно говоря, всё чаще находил свою внешность привлекательной. С тех пор, как поселился здесь. И стал хуже видеть.

56. Взял такси, доехал до «Дабл Импрессо». Заказал капучино с корицей и шоколадной крошкой. Круассан и круассан с марципаном. Маффин черничный, маффин малиновый. Три шоколадных трюфеля. Мини-чизкейк. Миндальный макарон. Что-то ещё сильно мучное и сладкое. Надо было перебить послевкусие дурацкого дня. Заесть всех этих кислых людей — адвокатов с их счетами, озабоченную Ольгу, ухмылявшегося лифтера из «Брауна», Лену с айфоном, цветного таксиста, бесцветную Танцеву…
Ел руками. Так вкуснее. Еду, как женщину, надо брать телом, а не приборами. Иначе удовольствие не то. Так было задумано природой. Пока не появились ложки, вилки, презервативы. Люди стали бояться натурального секса, называют его опасным. Источником заразы. Опасливо трогают друг друга стерильными изделиями из латекса. Люди боятся еду. Едят и трусят. Жуют, глотают, а думают о холестерине и лишнем весе. Я тоже боялся. Но победил страх. Съел всё. От круассана до макарона. И что-то ещё.

Продолжение следует

Повесть Натана Дубовицкого "Дядя Ваня" опубликована в журнале "Русский пионер" №44.

Новый номер уже в продаже.

Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".