Классный журнал

Виктор Ерофеев Виктор
Ерофеев

Хорошо сказал

13 ноября 2013 14:29
Художественная колонка писателя Виктора Ерофеева в этом номере «РП» появляется неспроста: читатель сможет убедиться, что для того, чтобы оказаться в космосе, совсем не обязательно покидать Землю, особенно — родную.

СЕГОДНЯ я наконец разгадал тайну русской души. Вот как это произошло. Я подъехал к воротам Владимирского централа. Это типично немецкая застройка XVIII века. Стояла ранняя весна или поздняя осень. Впрочем, ранней осени у нас не бывает. Часовой распахнул ворота, и два полковника быстрым шагом подошли к моему автобусу.
— Мы вас заждались! — сказали они с отменными, вставными, как челюсть, улыбками.
— Да-да! — подтвердили они, увидев мое замешательство. — Очень заждались. Давайте ваш паспорт!
Я вынул паспорт.
— С чего начнем?
С показа ж… Как полагается. И потом на всю жизнь запоминается. Почему из всех унижений тюрьмы люди больше всего вспоминают: наклонитесь! Раздвиньте ноги! Разведите ягодицы! Почему наши люди так стесняются показывать свои ср…и?
— Может, чайку с дорожки? Крепкого! — сказал блондин-полковник.
— Черного, с лимоном! — вскричал другой, черненький.
Они, как веселые озорники, пошлепывая меня по плечам, потащили пить чай. Кто сказал, что они звери? Они были приветливы, оживлены, гостеприимны.
— Может, чуточку коньячку?
Они уже вынимали бутылочку из шкафа, в котором было много всяких рулонов.
Я слегка покачал головой.
После чая чернявый остался в офисе, а блондин, командир по культуре и воспитанию, потащил меня в тюрьму. Радостно открывались и закрывались замки. Было много решеток. Как в кино. Чистота голубых коридоров не поддавалась описанию.
Мы начали с библиотеки. Парень, похожий на Есенина, немедленно предложил прочитать мне свои стихи. Подошла полная женщина. Она была взволнована. Она трепетно вздыхала. Они с Есениным устроили маленькую выставку моих книг. Мне захотелось взять свои книги с собой. Мне стало не по себе оттого, что они выставлены во Владимирском централе. Быстро начались откровения. Полковник растаял в воздухе. Полная женщина говорила мне, что она без тюрьмы не представляет себе жизни, что она породнилась с заключенными. Они все — ее дети. В глазах у нее стояли слезы. Это были голубые озера слез.
И тогда у меня шевельнулась первая догадка. Я подумал, что директор тюремной библиотеки, полная женщина с завитками светлых волос, — прародительница этого космоса. Только я не знал еще, как и что мне делать с этой догадкой. А Есенин шептал мне в другое ухо, что сидит он тут за убийство, за убийство своей девушки, и вот уже из него полилась история, а директор библиотеки приобняла его и сказала:
— Они мне все — как родные дети.
— Помогите, — сказал Есенин, протягивая мне свои стихи.
Я подумал, что он хочет освободиться, а он сказал:
— Помогите мне их напечатать.
И тут командир культурно-воспитательной работы снова возник стоящим на полу, и мы опять с ним забегали-закружились, и полковник мне рассказывал по дороге, что Владимирский централ устроен таким образом, что заключенные за все время своего пребывания здесь ни разу не дотрагиваются ногами до земли, они никогда не спускаются на землю, потому что прогулки у них — надземные, а по земле они не ходят. И тогда мы оказались перед огромной камерой, желто-красная внутренность которой была вся видна из коридора, и я спросил, почему так, ведь это похоже на клетку с дикими животными, и мне ответили офицеры: тут сидят самые-самые дикие, вы правы.
— А можно к ним?
И вот уже несли ключи от клетки, и полковник взялся за дверь, но тут к нему подбегает дежурный офицер и начинает что-то яростно шептать на ухо. Полковник сначала стоит со скептическим видом, как врач-профессор, которому захудалый докторишко начинает навязывать свой диагноз, но потом он смотрит на меня и качает головой:
— Нельзя.
Как нельзя? Ведь мне все можно. Мне всегда все было можно. И сейчас особенно мне все можно, во Владимирском централе, а он говорит:
— Нельзя.
Нельзя, говорит полковник, потому что они вас могут взять в заложники, и тогда они будут нас шантажировать, а там, знаете, не безопасно. Мы им иногда бросаем сырое мясо. А они рычат.
— Да ладно! — не поверил я.
И мы быстро стали снова передвигаться по Владимирскому централу. Меня всегда поражает, что начальство очень быстро, на больших оборотах перемещается в пространстве, пока не сядет за стол и не войдут в зал официанты. Мы быстро перемещались в пространстве, зацепив и утащив за собой ветерана тюремной службы с указкой. Зацепленный нами, он стал вращаться, создавая пространство музея и говоря:
— Это наш музей знаменитых заключенных.
— Кто только у нас не сидел! — счастливым голосом воскликнул полковник. — И немцы, и японцы, генералы, премьер-министры и диссиденты, и Вася Сталин. Одни сидели под своими фамилиями, другие — под номерами. Так что даже мы не понимали, кто тут сидит.
— И Русланова… певица… Да вы же все это знаете! — вскричал бывший надзиратель. — Вы же сам такой!
Полковник сделал строгое лицо. Ветеран не испугался.
— Да-да, такой! — озлобился он.
Я увидел портрет Буковского.
— А его вы знали лично? — спросил я ветерана, не вдаваясь в полемику.
— Еще как! — сказал ветеран, тыкая портрет в глаз.
— И я его знаю. Встречались в Кембридже. Целую ночь пили красное вино…
Ветеран сказал:
— Ну и что?
— Замечательную книгу написал… Он вам нравился?
Ветеран внимательно посмотрел на меня.
— Он мне нравился? — с расстановкой произнес он. — Уе…ще!
Я так и не понял, к кому относилось это последнее слово, потому что полковник потащил меня дальше, отмахиваясь от ветерана, и мы летели с ним по воздуху, как летают только на картинах Гойи или Шагала, летели, обнявшись, пока не натолкнулись на черного полковника. Черный полковник стоял, сложив за спиной руки, у закрытой двери. Мне показалось, что меня сейчас хотят накормить. Меня обещали накормить по-тюремному, и я готов был отведать тюремной еды, но когда дверь открылась, я увидел огромный зал, и в зале сидели зеки в чистеньких арестантских робах сине-серого цвета, их было множество, несколько сотен, и когда меня подтолкнули в зал, и я провалился в него, как проваливаются в космос, и, проваливаясь, я вспомнил, что и Даниил Андреев тут сидел, тоже проваливаясь в космос, дежурный офицер крикнул:
— Встать!
Весь зал встал. Не быстро и не медленно, не поднялся, а все-таки встал. Но не по-военному. По-тюремному. И я увидел свой народ. Они смотрели куда-то вдаль, мимо меня, мимо полковников, но в то же время они быстро оценили меня и потеряли ко мне всякий интерес. На подиуме стоял стол. За ним — три стула. Полковники меня посадили в центр. Командир культурно-воспитательной работы объявил мой номер.
— Сесть! — крикнул дежурный офицер, стараясь перед начальством.
Я должен был перед ними выступить.
— Но вы же меня не предупредили, — пробормотал я, обращаясь к черному, главному полковнику.
Он сделал вид, что меня не услышал. Ну да! Я забыл, что я в тюрьме. А второй полковник вдруг на весь зал сказал:
— Тему своего выступления наш гость объявит сам.
На меня смотрели сотни глаз убийц и прочих страшных преступников. В зале не пахло потом. В зале стояла странная атмосфера большого человеческого разочарования. Было такое чувство, что передо мной сидят люди, которых обманули.

— Я хочу вам рассказать, — сказал я, — что такое надежда.
В дверях стоял Есенин, скрестив руки. Ему, видно, полагались поблажки.
— Надежда, — сказал я, — это самый опасный враг человека, который попал в беду.
Я почувствовал, что зал заметил мое существование. Я стал говорить, что надежда изматывает силы, что она смеется над человеком перед тем, как покинуть его, что она готова довести его до болезней, сумасшествия, самоубийства. Я сказал, что со мной это было. Это не касалось тюрьмы, сказал я, но все равно это касалось смерти, и я раскусил эту смазливую гадину под названием «надежда» и выбросил ее из моего мира. И вдруг я почувствовал гул одобрения, который поднимался в зале. Он шел от убийц и других страшных преступников. Мы понимали друг друга. Мы были частью единого космоса, нашего милого русского космоса, где директор тюремной библиотеки плакала, когда оказывалась в отпуске: ей не хватало тюрьмы.
И тут светлая, как комета, догадка окончательно посетила меня: мы — люди тюремного космоса. Тюрьма — наша родина. Тюрьма — наша свобода. Тюрьма — наш язык. Тюрьма — сердце нашей самости. Не гнобите тюрьму! Высоколобые и многоклеточные, мультимолекулярные создания пишут всякие гадости о тюрьме и своих мучителях. Это не наши люди. Наши люди — это веселые озорники-полковники, это ветеран-надзиратель с указкой, это убийца Есенин, это мы с вами, братья и сестры мои. Русская душа просит тюрьмы, только тюрьмы ей и надо. И ничего ей больше не надо, кроме Владимирского централа.
Когда я кончил говорить, некоторые зеки подошли ко мне совершенно по-простому и пожали мне руку, как свободные люди.
И тогда я понял, как не прав, по-барски не прав был Тютчев со своим «Умом Россию не понять…». Да еще как понять! Только ум должен быть другой, не тютчевский.
И полковники тоже обрадовались, снова хлопали меня по плечу и говорили:
— Хорошо сказал!

Статья Виктора Ерофеева опубликована в журнале "Русский пионер"N41
Новый номер уже в продаже.
Все точки распространения в разделе "журнальный киоск".
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (2)

41 «Русский пионер» №41
(Ноябрь ‘2013 — Ноябрь 2013)
Тема: КОСМОС
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям