Классный журнал

Граждане! Беда! Обмельчали мы, легенды наши потускнели и мифы поблекли. Скучно мы живем, до тошноты трезво. Нечем нам мир удивлять, и не удивляется мир, глядючи на нас. Все в прошлом. Мы теперь в хвосте Истории, плетемся не поднимая головы. Глаза в пыль, на сердце тоска. И не та тоска, от которой прежде звенела кровь и рвалась душа, штурмуя Небо. Не та, непобедимая и легендарная, рождавшая у отцов наших желание изменить мир. Не та, одухотворенная и жуткая, по которой отличали русского человека. А тоска иная, из другого теста, по европейскому рецепту, — обез­жиренная и безвредная, как бумажная шутиха. То есть бесплодная. Разменялся наш человек на кофе с маршмеллоу, успокоился за последние двадцать лет, взяла его сытая оторопь. И кончились идеи. Оттого и не может о себе сказать ничего нового. И больно ему жить не от тесноты чувств в сердце, а от пустоты его.
Вот, например. Даже неловко говорить… «русская душа». Отыскать владельца оной, поставить его к стенке и грозно спросить в лоб: говори, гад, что такое твоя душа? В чем ее загадка?
Ведь струсит, подлец, начнет заикаться, захлебнется в словах. Потому что не знает. Определения устарели, смысл утерян. Что-то было, в позапрошлой жизни… Писали про это литераторы в пенсне и философы с падучей. А что сейчас?
Может, и нет никакой загадочности? И все — выдумки? Клише? Пустой звук?..
 
На арену цирка выходит странный тип в шинели. Не клоун, не факир, не жонглер и даже не акробат, но явно иностранец, француз. На голове лыжная шапочка, на ногах черные балетки с отделенным большим пальцем. Лицо у типа бескровно и подчеркнуто бесстрастно. Он опускается на колени и достает из левого кармана целлофановый пакет-«маечку». А из правого — огромные ножницы. В абсолютной тишине он сосредоточенно режет целлофан и склеивает кусочки с помощью скотча. Затем выносит пакет на середину круглой сцены и кладет на пол. Вокруг — вентиляторы, девять штук. Тип в шинели мягко ступает по кругу и включает их по очереди. Да, забыл… уже звучит музыка Дебюсси из прелюдии к послеполуденному отдыху Фавна. И вот — вентиляторы работают, Фавн томится, француз в шинели уходит в глубину сцены и садится за стол. И тут начинают происходить удивительные вещи. Струи воздуха заполняют бесформенный целлофан, и он превращается в… человечка. Человечек оживает, поднимается с колен, кружится вокруг себя и взмывает в небо. Он летит и танцует, падает и поднимается, срывается вниз и бесшумно парит, расправив коротенькие целлофановые ручки. И все как будто без посторонней помощи, без привязи и страховки, оттого столько радости и немыслимой свободы в его танце. Музыка, ветер и шелест целлофана. А выдумщик, наблюдая за полетом своего творения, вдруг резко выбрасывает ему навстречу еще один пакет, и тот тоже превращается в летающего человечка. Теперь их двое. Конец одиночеству. А потом появляется третий, четвертый, десятый. Пест­рая, прозрачная, легкая, разношерстная стайка летающих человечков заполняет все пространство сцены, поднимается под самый купол цирка и кружится вихрем, как осенние листья во время листопада. Только они не падают и не умирают. Разве это не про нас и Господа Бога, сотворившего небо и землю, вдохнувшего в человечков тепло и жизнь, как умение летать?..
 
И тут Валентин Александрович Гнеушев говорит:
— Цирк — это жизнь.
Очень глубокая и свежая мысль.
Я записываю изречение мэтра и жду. Продолжения не следует.
— Вернее, так. Цирк — это мировая проблема радости, — уточняет Гнеушев.
— В смысле, отсутствия радости? — спрашиваю я.
Но мэтр не склонен к расшифровке тезисов. Он сегодня не в духе, чрезвычайно немногословен. Наш разговор напоминает заплыв двух пловцов — когда один ныряет, другой всплывает. И никаких пересечений.
— Я бы так сформулировал, — продолжает цирковой режиссер. — Можете даже записать и оформить в рамочку: «Гнеушев сказал: цирк, опера и балет — это искусство высоких философских обобщений!».
Записываю. В рамочку оформлю позже.
— Цирк всем понятен и доступен. Он по миру идет легко и просто. Но прос­тота — пристанище сложных натур.
Я опять записываю.
— Это не я сказал, — говорит Гнеушев с сожалением. — Это Оскар Уайльд. И это точно не про меня. Я часто мудрил…
— Что же нам с жизнью делать, которая цирк?
— Умения виртуозно кувыркаться через задницу недостаточно, — начинает Гнеушев новую мысль. — В этом никогда не будет высоты чаплинской философии.
— Как же быть?
— Осмыслить себя в пространстве — вот для чего нужен язык цирка!
Это прорыв. Целых две связные мысли. Но Гнеушев неожиданно поворачивает вспять.
— Нет! Только вы не путайте литературу с реальной жизнью. Правильнее сказать, что цирк — это фантастическая реальность… Мощно сказал! Но эту реальность нещадно разрушают… компьютерные эффекты. Разве вы не чувствуете, что времена визуального голода давно прошли?!
Я не успел ответить. Знаменитый цирковой режиссер неожиданно исчез, словно картинка с экрана погасшего монитора. Воздух сомкнулся над его креслом. Эффектно ушел, подумал я, содрогнувшись.
В то же мгновение на телефон пришла эсэмэска: «Я очень боюсь быть пош­лым и банальным!» Подпись — Гнеушев.
Больше я его не видел. И к разговору он не вернулся. Думай что хочешь.
 «Каждый человек должен уметь жонглировать!» Это девиз панков парижских улиц. Очень важное замечание. Благодаря ему в Санкт-Петербурге появился цирк уличных хулиганов. Немецкая девушка по имени Астрид Шорн, окончив курс социальной психологии Берлинского университета, приехала в Россию. Похоже, девушку влек сюда образ «загадочной русской души». Но, приехав, она ее не нашла. В смысле — загадочность. Душ-то было в избытке, и все больше неприкаянных, обозленных, детских. Она понимала, что жалеть, кормить и сопли на кулак наматывать — мало. А надо много — подарить мечту.
И вот, нацепив красный клоунский нос на резиночке, немка вышла на Невский проспект. Граждане, должно быть, принимали ее за полусумасшедшую иностранку, потерявшуюся во времени. А ей было плевать. Она подходила к беспризорникам и говорила: «Я умею жонглировать, а ты? Хочешь стать циркачом?» — «Ты кто!?» — интересовалась уличная босота, похихикивая над красным плюшевым носом. Наглая немка подбрасывала в небо мячики и более-менее удачно ловила их обратно. Она отнюдь не была цирковым артистом, даже не имела хоть сколько-нибудь похожего образования. Но упомянутые парижские панки однажды в Париже научили ее жонглировать простыми предметами и ездить на одноколесном велосипеде. И этого оказывалось достаточно, чтобы найти общий язык с питерскими уличными детьми. И дать им возможность выбора другой жизни, отличной от сладкой жути бензиновых галлюцинаций. Именно на этой стадии подворотных знакомств к Астрид Шорн присоединилась питерская жительница с театральным образованием Лариса Афанасьева. Она сошла к ней прямо с троллейбуса. Красный клоунский нос сделал свое дело. А девушки вдвоем создали детский хулиганский цирк. Без денег, реквизита, помещения, на одном желании. Назвали его «Упсала» — производное от двух междометий: немецкого «упсс!» и циркового «але!». Афанасьева стала директором цирка. Это ж прикольно — представляться незнакомцу: здравствуйте, я — директор цирка.
Как это работает? Раз в три года цирк объявляет набор нового курса. В полном смысле уличных, беспризорных детей в Питере уже нет. Остроту вопроса городские власти сняли. Теперь в «Упсалу» попадают ребята и девчонки из кризисных центров и интернатов.
Обычно приходят человек двадцать, остается половина. Нет здесь никакого специального отбора. Но хулиганский цирк — не леденец на палочке. Здесь заставляют работать над собой. Ведь каждый человек должен уметь жонглировать, не так ли? Значит, это надо делать классно. Чтобы, научившись кувыркаться, измениться, осмыслить себя в пространстве и — кто знает? — достигнуть высот чаплинской философии.
Четыре дисциплины — акробатика, жонглирование, пантомима, актерское мастерство. Пять раз в неделю по три часа, в субботу — публичное выступ­ление. Курс рассчитан на четыре года.
«Упсала» — настоящий цирк хотя бы потому, что всю свою недолгую жизнь идет по струне с завязанными глазами. Он уже сто раз должен был свалиться, разбиться, исчезнуть. Однако — фокус. Тринадцать лет назад его площадками были питерские дворы-колодцы. А сегодня есть собственная цирковая арена, шесть спектаклей в афише, летние гастроли по Европе и ежегодный фестиваль неклассических, неакадемических, непридворных цирков «Летающие дети». Белое пианино в кустах, велосипеды для гномов, ручная белка с подозрительно умной мордочкой, автобус мороженого, фургон пирожных, воздушные шары, скользящие по воде, разноцветные каменные львы, настоящие эквадорские индейцы в перьях и сотни летающих, прыгающих, гогочущих детей.
 
Вот тогда-то и выходит на арену странный французский тип в шинели и ба­летках…
 
Целлофановые человечки захватывают цирковое небо. Француз с бесстрастным лицом появляется в центре круга гудящих вентиляторов, распахивает большой зонт и переворачивает его вниз головой. А человечки, толпясь и смешно пихая друг дружку, начинают запрыгивать внутрь зонта-лукошка. Но стоит ему поднять зонт над головой, как они стремительно разлетаются в разные стороны и снова начинают кружиться. И тогда случается жуткая вещь. Лицо француза вдруг искажается болью, он выхватывает из кармана ножницы и в молчаливом приступе бешенства начинает хватать человечков за руки и за ноги, кромсать, рвать на куски и топтать ногами… И не успокаивается, пока не разорвет последнего, превратив всех в жалкий целлофановый мусор. Уже не люди, а ошметки носятся в черном небе под музыку утомленного Фавна…
Творец с измученным лицом идет по арене и выключает по очереди все вентиляторы. Музыка стихает. Все кончилось, как будто ничего и не было…
 
Почему мы так скучно живем? Талантливый француз создавал целлофановых людишек, чтобы всех со сладострастием убить? Значит, он изображал властителя душ, то есть Бога, чтобы посмеяться над всеми нами?
Призрак Гнеушева. Белое пианино в фестивальных кустах исполняет мотивчик из Цфасмана. Ручная белка карабкается на плечо и шепчет в ухо голосом Гнеушева: «Цирк — это мировая проблема радости»…
Вот оно в чем дело. Мы устали жить. Мы не знаем, что нам дальше делать со своей жизнью. Куда расти, к чему стремиться, от чего получать радость. Все средства исчерпаны, сердце опустошено, слова как мусор, а богами мы так и не стали.
Когда-то, на заре, люди взлетали под купол от избытка сил. И веры в то, что неба можно коснуться, завоевать — надо лишь хорошенько оттолкнуться. И цирк был символом нашей силы. Он же вырос из глубины человеческой истории. Пантомима — ритуальные танцы язычества, чревовещание — камлания шаманов, укрощение диких животных — искусство гладиаторов и кровь христиан-мучеников, клоунада — бродячие скоморохи-шуты. И вот — центральная площадь города, базарный день, стечение люда… Все мы здесь, со своей надеждой, глупостью, жаждой, болью, уродством и красотой, стоим перед заколдованным кругом, всегда и только двенадцать с половиной метров в диаметре, и ждем чуда. Чуда узнавания самих себя и воспоминаний об утерянном рае. Ведь только там, в раю, каждый из нас мог быть свободен, как птица, и прекрасен, как Бог. Умел летать по воздуху, ходить по воде, передвигать горы и усмирять вулканы. Покажи мне все это, цирк!
А теперь у нас давно нет одной для всех базарной площади, базарных дней, общего волнения перед ареной, а цирк наш пуст, механичен, укротители не в моде, дрессировщики учатся толерантности, а скоморохи-шуты скучны, как трезвенники. Или жестоки, как тот француз от внутреннего бессилия.
 
Остается надеяться. Как всегда, на тех, в ком и силы видимой нет.
Господа хорошие! Сегодня и ежедневно! Только в Упсала-цирке!
Вечернее представление с летающими детьми на белом пароходе и умным медвежонком в стеклянном трамвае! Приходите, не пожалеете! Вход — гривенник! Для участников Трафальгарской битвы — скидка! Для хулиганов и родителей медвежонка — даром.
В определенный час под куполом маленького цирка на берегу Невы зазвучит музыка — регтайм дождя по крышам и в лужах. И появится настоящий медвежонок — шестилетний мальчишка-даун. Он едет на трамвае в город Упсалу. А там его встречают малолетние, но чрезвычайно дерзкие жители, все как один умеющие летать, прыгать выше собственной головы, кувыркаться через крыши домов, играть на стеклянных трубах. И все вместе — город, улицы, трамваи, белые пароходы, люди, медведи, фонари, скамейки, снег и тени — немедленно закружатся в феерическом танце, не касаясь земли.
Время исчезнет. И эта история никогда не закончится.

Статья Александра Рохлина опубликована в журнале "Русский пионер" N 40. 
Новый номер уже в продаже.
Все точки распространения в разделе "журнальный киоск".