Классный журнал

Кобец- Филимонова
Войной пахнет
22 апреля 2013 13:43
Когда Елена Кобец-Филимонова еще не была писательницей, а была маленькой девочкой, началась война, и поэтому она играла не в песочнице, как положено маленьким девочкам, а в руинах города Минска, и теперь, семь десятилетий спустя, написала для «Русского пионера» про войну глазами маленькой девочки, отчего война выглядит еще безобразней.
Война глазами маленькой девочки. Отрывки из новой книги писательницы Елены Кобец-Филимоновой, которая пережила войну в оккупированном Минске и теперь решила рассказать об этом.

Для меня война пахнет сиренью, пеплом и тленом. А еще крапивой.
Почему сиренью? Когда началась война, был июнь, буйно цвела сирень, и наш двор утопал в сиреневом цвету.
Почему пеплом? А какая война обходится без пепла?
Тленом пахло из дворика на улице Карла Маркса. Там лежала мертвая лошадь, убитая, видно, осколком бомбы. Над ней роем кружили большие синие мухи. Она лежала огромная, раздутая, и некому было убрать лошадиный труп. Воздух во всей округе был пропитан этим сладковатым приторным запахом смерти.
Почему крапивой пахнет война? Ее много, очень много росло на пожарищах. В первые дни оккупации немцы кормили нас супом из лебеды и крапивы. Котлы с горячим супом стояли возле сгоревшего Суражского рынка, рядом с уцелевшей водокачкой. Мы приходили сюда, потому что водокачка в нашем дворе была разрушена. Сперва мы стояли в очереди за водой, а потом — за супом. Немец большим черпаком наливал баланду в наши кастрюли. Потом мы сами стали варить такую же.
Дома
Немцы поселились в нашем переулке, где и жили в крытых маскировочным брезентом машинах. Грузовики стояли под развесистыми кленами в ряд. Машины были огромные, зеленые, а колеса — выше меня. Тесно и неуютно стало в переулке. Ночью у каждой машины ходил часовой. Днем они умывались у водокачки, брились, ели из котелков, чистили оружие. А вечером пили шнапс, горланили песни, курили, играли в карты.
Я впервые видела их так близко. В тот день, когда мы, голодные, запыленные, с тяжелыми узлами вернулись домой. Поначалу немцы показались мне веселыми и сильными. Одни играли на губной гармошке русскую песню про Волгу, другие напевали ее на своем языке, но с другими словами:
Wolga, Wolga,
Breitefluten.
«Не такие уж они и злые, — подумалось мне тогда. — Почему их все боятся?»
Когда немцы уехали, я впервые смело вышла во двор. Каким он стал скучным! Тихий, настороженный, безлюдный.
Две вишни стояли на меже с соседним двором. Особенно привлекательной для меня была старая, с раздвоенным стволом вишня. Один ствол круто изгибался в сторону, он заменял детям скамейку: на ней сидели, когда играли в фантики или рассказывали всякие истории. А когда мы раскачивались на этом стволе, а затем спрыгивали на землю, вишня мелко-мелко дрожала, будто живая. Летом вишня раздаривала розовобокие, еще не успевшие созреть, горько-кислые ягоды. Сами того не зная, дети любили вишню. И вишня любила нас тоже.
Еще издали я увидела, что мой любимый ствол сломан. Деревцо будто припало коленом к земле, и листья на нем поредели, стали желто-бурыми, будто опаленные огнем. Другой ствол еще тянулся кверху. И на нем застыл янтарно-красный сок. Я легонько провела ладошкой по стволу и, опустив голову, пошла со двора.
В переулке было пустынно. Высокие угрюмые клены с тяжелой листвой отбрасывали черную тень. Еще недавно под ними играли дети. Теперь там было тихо и безлюдно.
Я прошла мимо кленов и остановилась у перекрестка. Стояла и смотрела на то, что когда-то было улицей. Полуденное солнце ярко высвечивало закопченные пожаром коробки домов. От руин пахло гарью и чем-то еще, от чего подташнивало. И не было ни души. Тихо было.
Вдруг я увидела кота. Он сидел под кустом сирени и высматривал воробья. Я обрадовалась коту. Вскарабкалась на земляной бугор, проползла под сваленной, обгоревшей липой, обошла воронку. Кот долго и настороженно следил за мной, а когда я протянула к нему руки, бросился наутек.
— Кис, кис! — позвала я и побежала за ним.
Но одичавший кот прошмыгнул в стенной пролом больницы, оставляя за собой лишь клубы пепла.
Я сунула руку в карман и нащупала «уйди-уйди». Маленький шарик. Когда мы вернулись из беженцев, я нашла его в маминой шкатулке. Это резиновый шарик, надетый на деревянный свисток. Обыкновенная игрушка. Такие шарики продавались в киосках на каждом углу. Если шарик надувать, то вместе с ним смешно раздуваются щеки. Шарик много раз смешил меня. Я вынула его из кармана и несколько раз дунула в него: «уйди, уйди, уйди-и-и-и-и!..»
Я прислушивалась, как с дрожью затихали звуки, и мне стало спокойнее от этих живых звуков на мертвой улице.
На этот раз шарик надувала так, что из красного он стал розовым — вот-вот лопнет. Заткнула дырку в свистке и резко отпустила палец. Шарик с пронзительным визгом взметнулся вверх. Я проследила за его полетом и вдруг оцепенела от ужаса. Из руин больницы, из пробоины в стене, где когда-то было окно второго этажа, на меня смотрел… череп! Человеческий обуглившийся череп!
Шарик упал, ударившись свистком об асфальт. Подергался, пока не вышел из него остаток воздуха, и, как-то по-человечески всхлипнув, замер крупной кровавой каплей на черном от пожара асфальте.
— Мама!.. Ма-а-амочка-а-а!..
Я бежала вдоль бульвара по мостовой, побитой осколками бомб, спотыкаясь и падая, разбивая в кровь босые ноги. Вставала и вновь бежала. Я бежала к людям, подальше от смерти.
Мы укрываем евреев
Как только немцы захватили Минск, они согнали евреев в гетто в районе Юбилейной площади, оградив его колючей проволокой в несколько рядов.
Была осень. Поздним вечером я была дома одна. Придвинув к коптилке книгу, читала «Волшебник Изумрудного города». Фитилек, продернутый сквозь ломтик сырой картошки и длинным концом опущенный в баночку с бензином, — разве может светить такая коптилка? Я придвинула к ней книжку впритык и наклонилась почти над самым огоньком. Все равно приходилось щуриться: буквы расползались, как живые. А еще копоть…
От моего дыхания пламя колеблется, и тени в комнате пляшут. Лучше не шевелиться и смотреть в книгу, заставляя себя читать. Маленькая Элли вместе с собачкой Тотошкой, пробираясь к волшебнику Изумрудного города, попадает к людоеду. И тот уже точит ножи, чтобы…
Я вздрогнула от тихого стука в дверь.
— Кто там? — крикнула, вскочив с дивана.
Наконец-то пришла мама. Не одна. С нею незнакомая женщина и две девочки. И вот уже на примусе весело сипит чайник. А главное — у нас квартиранты. Я не успела познакомиться с девочками: спать легли рано. А на другой день, когда свет стал просачиваться сквозь щели в ставнях, я услышала из столовой комнаты, где поселились новые жильцы, странный разговор:
— Как тебя зовут, девочка?
— Фия…
— Сколько раз тебе говорить! Не Фира тебя зовут, а Ляля. Ну, повтори. Как тебя зовут?
— Ляля.
С этого дня я стала учить Ляльку «правильному» произношению. Ляля не выговаривала «р». Мама и тетя Дора решили: пусть вместо «р» говорит «л».
Ляля была пухленькая, с русой челкой, и даже в комнате она ходила в платке. Точь-в-точь матрешка! Таких в книжках рисуют.
Ляля оказалась веселой девочкой и очень любила петь. Я учила ее таким песенкам, где часто встречается буква «р». Больше всех Ляле полюбилась песня про цыпленка:
Цыпленок жаеный,
Цыпленок ваеный,
Пошел по Невскому гулять.
Его поймали,
Ахъестовали,
Велели паспайт показать.
На Лялю все шикали, и тогда она, пугливо втянув голову в плечи, пела совсем шепотом.
Старшей говорить и вовсе запрещалось. Она читала книги. На прогулку сестры выходили поздно вечером, чтобы их никто не видел, да и то не каждый день. Тетя Дора жила где-то в другом месте и к нам приходила редко, когда было совсем темно.
Но однажды Люда не выдержала, долго над чем-то размышляя, она вдруг взбунтовалась:
— Почему я должна сидеть и молчать? Почему вы затыкаете мне рот? Я не хочу больше так жить! Почему я не имею права ходить днем? Вылезаю ночью, как мышь! Не хочу больше прятаться! Я — человек и хочу жить, как все.
С Людой творилось что-то неладное. Уговоры не помогли. И в тот же день она прошлась по переулку, ни от кого не таясь.
Эта прогулка оказалась роковой. Домой Люда вернулась хмурая и чем-то встревоженная. В тот же вечер мою маму остановил на улице сосед, что жил в доме напротив. Он пригрозил:
— Чего скрываешь евреев от полиции? За укрывательство грозит расстрел всему двору! Чтобы завтра же их не было!
Наши квартиранты стали собираться в гетто. Ляля, почуяв беду, заплакала, запричитала, как взрослая:
— Мамочка! Я не пойду туда! Не пойду! Нас убьют! Мы никогда оттуда не вейнемся!
Что могла сделать тетя Дора? Ее плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. И вдруг Ляля, как бы поняв что-то, притихла и стала послушно собираться в дорогу.
Прошло больше месяца. Тетя Дора несколько раз появлялась в нашем доме. Однажды я невольно подслушала разговор взрослых о том, что в гетто готовится побег к партизанам и что тетя Дора с девочками тоже собираются убежать в лес.
Но они не успели: кто-то выдал их.
Поздно вечером в нашу квартиру пришла усталая, измученная женщина. Она сумела убежать из гетто: подкупила полицая. Беглянка видела, как тетю Дору и Люду немцы затолкали в душегубку и увезли. А Лялю фашист нашел в уголке за трюмо, куда ее спрятала мама, и прошил очередью из автомата…
Моя мама до войны работала звукомонтажницей на киностудии документальных фильмов «Савецкая Беларусь». Тетя Дора была ее сотрудницей.
Хулиганка
В моем классе учились одни девочки, и на переменках мы, бывало, на головах ходили.
Однажды я так увлеклась, что, забыв, где нахожусь, стала подбрасывать вверх тряпку, которой стирают мел с доски. А над доской висел портрет Гитлера. Помню, как последний раз подбросила белую от мела тряпку, и та вляпалась прямо в портрет. Теперь вместо фюрера в рамке висел некто Безликий с белой блямбой вместо лица. Мало того, жонглируя тряпкой, я напевала с ходу придуманную непристойную песенку:
Немка — засранка,
Гитлер — обезьянка.
В классе поднялся переполох. Прозвенел звонок на урок. Все быстренько сели на свои места. И притихли. Что-то будет? В класс вошла учительница, она вела урок чтения. Удивленная необычной тишиной в классе, заметила странное поведение учениц, которые смотрели то на портрет Гитлера, то на меня. Учительница тоже посмотрела на портрет фюрера. После паузы тихо и спокойно спросила:
— Кто это сделал?
Класс молчит. Но я спиной чую, что все смотрят на меня. (Я сидела на первой парте.) Учительница перевела взгляд на меня. Молча смотрела, но ничего не сказала. Я от страха чуть не померла. Это была страшная минута. Что только не пронеслось в моей голове. Все кончено. Она донесет на меня в СД, и вся наша семья погибнет, как семья тети Гени, дяди Пети и их дочки Любы, которых СД арестовала за связь с партизанами. Арестуют и нас, хоть я это и сделала не нарочно. Мои щеки жгло огнем. До боли. Нет, не от стыда. От страха за семью.
Учительница все поняла. И мое состояние тоже. Она назвала одну девочку по фамилии и тихо сказала:
— Сотри.
Девочка подставила стул, забралась на него и стерла белое пятно. Учительница начала урок. Как будто ничего и не было. И девочки молчали.
Мои славные девочки. Спасибо вам.
Кораблик
Женя придумал: он станет чистильщиком обуви. А для этого надо сколотить ящик сапожника. Фанеру он найдет. Нужны гвозди. Их мы искали на пепелище напротив дома правительства, на том месте, где когда-то стояли дома. Целый квартал деревянных домов сгорел в бомбежку. И ржавых гвоздей навалом. Теперь тут была городская свалка.
Увлекшись поисками, я потерялась среди этих мусорных куч.
Я споткнулась и чуть не упала. Под ногами лежало что-то, смутно напоминавшее графин. Стекло, расплавленное огнем, застыло так причудливо, что никакой стеклодув не придумал бы такой формы. Из груды штукатурки торчала короткая деревянная ручка с облупившейся краской. Я дернула за нее — в руках оказался совок для песка. Вот это находка! Сейчас такое ни за что не купишь. Повсюду валялись ржавые гвозди. Я стала собирать их в подол. Собирала до тех пор, пока не стукнулась головой о спинку железной кровати.
Вдруг совсем рядом громко зафырчал мотор и внезапно заглох. Я спряталась за печку. Вскоре до меня донеслись тихие голоса немцев и сильный шум воды.
Я осторожно выглянула из своего укрытия. Прямо передо мной на открытой площадке стояла серая душегубка. Возле распахнутых дверей стоял немец. Черная резиновая кишка тянулась к водокачке. Засучив рукава, немец мыл из шланга машину изнутри. Второй солдат стоял рядом и что-то говорил вполголоса, будто боялся потревожить кого-то. У обоих лица были хмурые. Они смотрели, как из кузова стекает, хлюпая по мокрой земле, розовая от крови вода. Вот с потоком воды шлепнулся на землю детский башмачок… Когда под машиной образовалась огромная лужа, вода, пробив ложбинки в седой от пепла земле, зигзагами потекла в разные стороны. Один такой ручеек побежал к печке, за которой пряталась я. А по ручейку, как кораблик, плыл башмачок. До меня не доплыл: узенький, шириною с палец, ручеек, уже бурый от пепла, обогнув мои ноги и потеряв свою силу, еле доплелся до печки.
Несмотря на жаркое солнце, меня бил озноб. Хотелось кричать от страха. Осторожно переступив ручеек, я тихонько, оглядываясь, пошла со свалки.

Эмка
День рожденья Эмки отмечался с помпой. До войны. Среди приглашенных девочек и мальчиков с нашего двора была и я. Помню, мама наряжала меня так, как будто это мой был день рожденья. Еще бы! Я еще и в школу не ходила, а меня уже пригласили в гости. Это как первый выход в свет.
Было очень весело и вкусно, особенно орехи в сахаре.
Эмке купили пианино. Вот он сел за инструмент, и все притихли в ожидании концерта. Эмка стал играть. Это были упражнения для пальцев под названием «ганон». Музыка была нудная. Но ведь играл Эмка! Он уже учился в музыкальной школе. Правда, всего несколько уроков, и поэтому, кроме ганона, еще ничего не умел играть.
Мы аплодировали Эмке, будущему музыканту. А я с того дня стала мечтать о пианино.
Когда началась война, Эмка и его родители ушли в гетто.
Однажды мальчик пришел в наш (когда-то и его) двор. Я не узнала его. Он был худой и мрачный, с узелком в руке. На нем была черная курточка, из которой он явно вырос. Эмка поднимался по ступенькам моего крыльца, и я увидела на его спине желтую круглую латку! Вдруг он обернулся, долго смотрел на меня, потом, ничего не сказав, открыл тяжелую пружинную дверь — и пошел по квартирам просить милостыню.
Я никогда не забуду его взгляд. Недетский. С укором. Будто хотел сказать: «Чем ты лучше меня?.. За что мне ЭТО?..»
«Дворник улицу метет…»
Весной сорок третьего умерла моя сестра Валентина. В апреле.
Ей было шестнадцать лет. Она лежала в гробу, как сломанная весенняя веточка. Гроб с ее телом везли на подводе на немецкое кладбище (самое ближнее). Когда похоронная процессия проходила мимо гетто, там начался погром. Как только за колючей проволокой раздалась пулеметная очередь, перепуганная лошадь понесла и чуть не опрокинула гроб.
Сестренка умерла от скоротечной чахотки. Не было лекарств, не было врачей, не было нормального питания.
Однажды утром я проснулась от плача. Тихого и жалобного. Будто скулил кто-то. Так плачут, когда очень больно или когда случилась непоправимая беда. Это плакала мама. Валечки не стало. Она умерла на рассвете на маминых руках. Тихо, не приходя в сознание. В бреду бедняжка повторяла:
— Дворник улицу метет… Дворник улицу метет…
Пурпурная роза
В тот день (это было после освобождения Минска) я проснулась от могучего мужского храпа. В проходной комнате на диване спал пожилой красноармеец, шофер. По дороге на Берлин он попросился переночевать у нас, в домашней обстановке, а не в машине.
— Я три года не был дома, не сидел за домашним столом. Может, в последний раз, кто знает, — грустно сказал он.
В комнате от спертого воздуха было трудно дышать. Я спустилась по деревянной лестнице со второго этажа во двор. С речки Свислочи доносился дружный хор лягушек. Двор еще спал. Рассвет только начинался. Утренняя зорька освещала палисадники. Казалось, что и цветы еще спят. Только пурпурная роза сверкала в лучах утренней зари. Росинка на цветке попала в солнечный луч и переливалась, как бриллиант на красавице. Очарованная этой красотой, я не могла глаз отвести от розы.
Домой возвращаться не хотелось, и я просидела на камне возле нашего крыльца до полного рассвета, любуясь розой.
Тем временем проснулся пожилой солдат и стал готовиться в дорогу на Берлин.
Когда он уехал, мама стала убирать постель, на которой спал фронтовик.
— Лиля! (Так звали меня в детстве.) Иди сюда! Скорее! — услышала я ее испуганный голос.
Я подошла. Мама брезгливо держала в руке одеяло. И тут я увидела, что вся простыня на диване шевелится, будто живая… от толстых, белых фронтовых вшей.
Так пришла Победа.
Статью Елены Кобец-Филимоновой «Войной пахнет» можно прочитать в журнале "Русский пионер" №36.
0
24461
Оставить комментарий
Комментарии (0)
-
Пока никто не написал
- Честное пионерское
-
-
Андрей
Колесников501Февраль. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 5561Доброта. Анонс номера от главного редактора -
Андрей
Колесников1 7550Коллекционер. Анонс номера от главного редактора -
Полина
Кизилова8458Литературный загород -
Андрей
Колесников12001Атом. Будущее. Анонс номера от главного редактора
-
- Самое интересное
-
- По популярности
- По комментариям