Классный журнал

Александр Рохлин Александр
Рохлин

Последний аид (мистерия-буфф)

19 апреля 2013 16:32
Врач-еврей — в этом сочетании мудрено обнаружить что-то новое, тем более повод для очерка в «РП». Но Михаил Семенович Бегун такой один — во всем Селижаровском районе Тверской области. Обозреватель «РП» Александр Рохлин отправляется на место и становится свидетелем трудовых будней и интенсивных раздумий провинциального врача. Классика жанра.


Вступление
По черному экрану бегут, плывут, летят рисованные человечки. Шестьсот тысяч пеших мужчин, не считая детей.
Вслед за ними титры — бесконечная цепочка еврейских имен и символов.

Авраам, Патриархи, судьи, цари, пророки. Моисей, Самуил, Давид, Соломон, Ирод, Каиафа, Гамалиил, Савл. Иерусалим, Рим, Хазарский каганат, халифаты, Кордова, Генуя. Визири, ростовщики, ювелиры, банкиры, стряпчие. Философы, музыканты, ученые, финансисты, юристы. Спиноза, Дизраэли, Ротшильд, Эйнштейн, Шенберг, Бенни Гудмен. Америка, Европа, Папуа — Новая Гвинея, остров Мадагаскар, Житомир, Бердичев, Мезень. Троцкий, Свердлов, Бен-Гурион, Вейцман, Эйхман. Львов, Одесса, гетто, Краков, Востряковское кладбище, Брайтон-Бич. Тетя Циля, дедушка Хаим, двоюродная сестра Соня, троюродный дядя Гершл из Киева, подруга мамы Аида Серафимовна…
Когда это кончится? Это никогда не кончится. Уменьшаясь до бесконечности — бесконечностью становится. От великого до пустого, от мудрецов до глупцов, с богатыми и нищими, в красоте и уродстве, в бою, страдании, в анекдоте, грязи, с веревкой на шее, с монеткой за щекой, с колбаской в фольге для сыночка Яшеньки.
И вот в хвосте этой кометы, в самом конце очереди за вечностью, я различаю одну фигуру, вобравшую в себя все вышеизложенное. Фигура согнулась под грузом величия предков, изнывает от тяжести, она готова продать, променять свою долю. Но кто же такое богатство купит?!
 
Камера наезжает, крупный план.
Михаил Семенович Бегун, единственный еврей, проживающий в центре одной захолустной вселенной.
Это мужчина пятидесяти с лишним лет, склонный к полноте, с покатыми плечами. Глаза у него маленькие, сидят глубоко, как будто вечно прищурены. Миша Бегун давно полысел, редкий детский пушок стелется по его затылку и за ушами. Зато брови похожи на заросли кустов самшита: такие же жесткие, колючие и плотные. Сейчас они почти совсем седые, а раньше, в молодости, были иссиня-черные, словно их макали в чернильницу.
Мы безнадежно связаны, знакомы намертво. Фашист придет решать еврейский вопрос Семеныча — пристрелит и меня. Я женат на его племяннице. И по­этому испытываю смешанные чувства.
Михаил Семенович стоит на мосту через речку и тяжело дышит. Он объелся в чайхоне и с трудом переставляет ноги. Ему нельзя переедать, у него болит сердце, и боль отдается в правую руку. Ему сегодня отказали в парикмахерской, чуть было не закрыли в поликлинике, у него концы брюк в дорожной соли, он должен четыреста пятьдесят рублей в лавке детской обуви, а еще приехал этот безумный родственник, то бишь я, и принес с собой запах цурес. То есть большой беды.
— Миша, ты будешь героем. О тебе прочтут в Кремле. Весь Израиль узнает о Мише Бегуне.
— Тише, тише, что ты говоришь! Это значит, что Бегун на грани грандиозного шухера? Это ужасно.
— Что ужасно?
— Я не знаю… А в Твери прочтут?
— Вряд ли. Ты хочешь, чтобы о тебе узнали в Твери?
— Нет! Нет! Ты бывал в тверской синагоге?
— Не бывал.
— Прекрасное античное здание. Но какие же там гадкие люди евреи! Они не пригласили меня за общий стол! А ведь знали: я человек с района, еду уставший. Стол ломился от еды, как обидно. Я бы отказался, но они даже не предложили!
— Ты ездил в Тверь на религиозный праздник?
— Зачем… Я за подарками от синагоги. Как накопится там, я всегда еду. Конфеты, печенья, консервы. Сладкие подарки. Ты не представляешь, как мне тяжело тащить мешки на себе. Сладкие подарки становятся горькими.
— Смиряться надо, Миша, сми­ряться.
— Это тебе твой Бог говорит? Попроси Его, чтобы Он и мне помог, а? Дал совет, как жить…
— Нет. Сам у Него проси. Ты же знаешь, Миша, я человек жестокий, буду тебя мучить, пытать, вопросы задавать и на бумагу записывать.
— Ох, будет цурес! Я прославлюсь. И опять будет цурес!
— Что же делать, сам виноват. Не я, а ты родился евреем.
— Тише! Я никому здесь про это не говорю. И я не еврей!
— А кто ты?!
— Я — селижаровец…
 
Камера отъезжает, поднимается в небо, плывет, с высоты птичьего полета обозревая окрестности.

Голос за кадром:
В некотором царстве, в некотором государстве, в 320 верстах от Москвы, на полпути между Ржевом и Осташковом, на железной дороге Лихославль—Соблаго, на реке Волге, в устье рек Песочни и Селижаровки, в старинном городе Селижарове (первое упоминание в 1504 году) проживает единственный потомок Авраама по имени Михаил Семенович Бегун. Каким ветром занесло сюда аида? Язык не поворачивается приписать это явление ветру Истории. Уж очень незначительны и населенный пункт, и его герой. Но История не всегда творится великими и значительными деятелями. А еврейское рассеяние — сумасшедший пазл, где величественные фрагменты соседствуют с ничтожными, и граница между ними призрачна. В масштабах Селижаровского района фигура Михаила Семеновича весьма заметна. Детей им на ночь не пугают, но всякий знает: попадешься к нему в руки — чего-нибудь да лишишься… А не попадешься, промедлишь, сглупишь, можешь и вовсе ноги протянуть.
Михаил Семенович служит хирургом в районной больнице. То есть в чистилище районного уровня. Страшно впасть в руки Бога Живого. Но еще страшнее оказаться в палатах русской провинциальной больнички. Это почти всегда игры в прятки со смертью, встреча со жрецами богини Нефтиды и повод для родственников позвонить в кафе «Последний путь», что при въезде в город с юго-восточной стороны, и поинтересоваться расценками.

Долгое время Михаил Семенович был единственным жрецом-хирургом на 20 тысяч населения. Резал, лечил, исцелял без продыха, без права на праздники, выходные, спокойные ночи в домашней постели и проч., и проч.

У него такая обширная практика, что никакому московскому светилу не светило. В смысле разнообразия — от выправленных вывихов, ампутированных конечностей, вскрытых нарывов и кишечной непроходимости до собирания по частям раздавленных трактористов, пьяных автолюбителей и пронзенных насквозь косами, вилами, топорами и другими предметами хозяйственно-бытового назначения добрых селижаровцев…
 
Камера показывает больничку с подкрашенными серо-голубыми стенами, въезжает в широкое грязное окно на третьем этаже.
На операционном столе в перевязочной сидит пьяная молодая женщина в разорванном пестром платье. Губы у нее вспухшие, разбитые, колени голые, на одной ноге нет туфли. Левую руку она держит на весу, и из ладони на пол сочится кровь.
— О! Доктор! — радостно восклицает она при появлении Михаила Семеновича. — Наконец-то мы встретились как люди! Смотрите: я к вам в новом платье приперлась. Вам нравится? Восемьсот пятьдесят рублей, сама поверить не могу.
— Что с рукой? — спрашивает хирург, натягивая перчатки.
— Ерунда! — бодро отвечает женщина. — Защищала народное добро.
— Вас грабили?
— Да. Отстаивала женскую честь.
— Какой ужас! А с каких пор женская честь — народное добро? — интересуется Бегун.
— А чье ж еще? В нашем городе полно уродов, вроде моего мужа… Он сейчас небось трясется. Он всегда трясется, когда кровь увидит.
Миша подставляет табуретку и усаживается напротив женщины. Операционная сестра приносит зажим с тампоном, йод и шприц.
— И что же случилось? — спрашивает хирург.
— Ой, доктор, не жить мне на белом свете! — объявляет раненая и обнажает два этажа золотых зубов. — Вот пахаю, пахаю, как лошадь, без сна. Одна радость — получка!
— Это правда, — бурчит хирург, выбрасывая бурые от крови тампоны.
— И что мне валится с этой получки? Лучше женщиной не быть. Тряпочек себе куплю, задницу прикрою. И несчас­тье — мужик шальной… Семеныч, а что ты собираешься делать?
— Зашивать.
— И что, заплатки на руке будут?
— Не заплатки, а шрам.
Женщина недоверчиво разглядывает иглу в руках у сестры.
— Так дальше что? — спрашивает Бегун, впрыскивая под кожу новокаин.
— Дальше? Купила я у Павлючки платье, восемьсот пятьдесят рэ. Смотри, оно на мне, все в ананасах. А мужику моему разрез не понравился. А разрез-то небольшой, и не по передку, а тут, сбоку. Его и не видно толком… Я надела его, выхожу, душа поет, как у Клары Лучко. И тут мой придурок — глаза залил — орет: «Сними!» Я ему: не сниму, на мои деньги куплено. Тогда он хвать свиной нож…
— Какой нож?
— Свиной. Им свиней режут. И орет еще пуще: «Не снимешь — на ремни искромсаю!»
А мне ведь жалко снимать, ведь только надела. Тогда он раз ножом, раз, раз! И все по разрезу норовит, гад, чтобы сильнее порвать. Я платье рукой защищала. Только он не больно смелый. Кровь фонтаном брызнула — ножик-то из рук и вывалился. И я сама сюда пришла…
— Молодец, — говорит Михаил Семенович. Он затягивает узелки, обрезает концы и замечает еще один разрез, куда забыл вколоть новокаин. Его он зашивает по-живому.
— Ой! — вскрикивает женщина. — Чевой-то больно!
— Пустяки, — говорит Миша. — До свадьбы заживет.
Женщина улыбается.
— Вот я теперь и думаю, Семеныч, засаживать мне мужика в тюрягу или обождать для крайнего случая?
— Не знаю, — отвечает Бегун и снимает перчатки.
— Этот у меня четвертый, — говорит женщина, осторожно сползая с операционного стола. — Как напасть, все прежние тоже меня били. И все сидят сейчас по зонам. Этого сдам — опять одна останусь.
— Больничный на две недели даю, — замечает врач.
— Ты че, Семеныч! — вскидывается пострадавшая. — Мне в понедельник на работу. Кто за меня таскать будет?
— Что ж вы, бригадирша, вместе с мужиками грузите?
— Гружу.
— Порвется рука, — говорит доктор.
— А ты ее заново зашьешь, — смеется бригадирша и ковыляет к выходу, прихрамывая на босую ногу…
 
Камера, общий план. Центральная улица города. Ряд двухэтажных домиков с магазинами и лавками теснятся друг за дружкой. Аптека. «Тройка». Нотариус. Крепеж. На обочинах горбатые сизые сугробы. Порет дождь. Лужи морскими волнами расплескиваются на тротуары из-под колес прыгающих автомобилей. Пешеходы ловко уворачиваются от брызг. Кому-то не везет, и его накрывает с головой. Слышится задорный мат. Весна.
Голос за кадром:
Михаил Семенович Бегун появился в Селижарове пятнадцать лет назад. Первое время он суетился, прыгал с места на место, ездил по больницам области, норовил удрать в поисках лучшего. Да так и не нашел, не решился. Прикипел, прирос к городишку на Волге и некоторым образом остепенился. Нашел женщину, обзавелся детишками. Но счастья не обрел. Ни еврейского, ни селижаровского… И все-таки вырос в собственных глазах. В других глазах вырасти бедному еврею трудно…
 
Поликлиника. Кабинет хирурга. Прием уже закончился. Михаил Семенович тоскливо смотрит в окно.
— У тебя что, нет врагов? — интересуется Михаил Семенович.
— Нет, — говорю я.
Он морщит самшитовые брови.
— Без врагов как-то тревожно, не по себе…
— А с врагами, значит, не тре­вожно?
— Вот есть враг, и ты его знаешь — и на душе спокойнее. Я тебе не верю… А вообще, у меня голова загружена чудовищно. Тяжело мозгам моим. Ты веришь мне?
— Верю.
— Тогда дай совет, как жить?
— Какой совет, Миша? О чем?
— У меня так много проблем… Богатые люди плохо спят. А у меня денег нет, и я совсем не сплю… Идти ли мне в парикмахерскую?!
— В парикмахерскую?!
— Да. Я не записался, и мне вчера отказали. Антисемиты проклятые… Как ехать к профессору, в Москву, таким неопрятным?
Он смотрится в зеркальце над рукомойником. Приглаживает три волоска на затылке. Михаил Семенович готовится к защите докторской диссертации. Пишет научную статью про протезирующую пластику передней брюшной стенки у грыженосителей. Пишет — это сильно сказано. Он вымучивает ее, рождает в нечеловеческих муках… Роды протекают катастрофически. Буквы не складываются, слова не вмещаются в строчки и торчат наружу, как те самые грыжи. А это лишь первая из пятнадцати необходимых научных работ. Миша отказался от ночных дежурств и операций, семью перевел на голодный паек ради науки. А научный руководитель — московский профессор — Мишиных страданий нарочно не видит и заворачивает статейку в пятый раз.
— Тогда пошли.
— Идти? Но ведь дождь… не знаю… У меня нет зонта…
Автобусная остановка на главной улице. На круглой афишной тумбе полощутся объявления о приезде цирка, продаже кур-молодок, конфиската из Кирова. На Мише летний плащ и клетчатая кепка. В руках маленький дорожный чемоданчик с внутренним зеркальцем и кармашком на резинке. В чемоданчике материалы к диссертации и расческа.
Как только он оказывается на тротуаре, улица тихо едет под нашими ногами. Мы стоим, а город движется навстречу вместе с домами, переулками, мостами, людьми, небом и дож­дем. Все встречные горожане почтительно здороваются с главным хирургом.
Звучит до-минорный квартет Шостаковича.
В парикмахерской нас заворачивают. Миша опоздал. Как всегда. Пока народ в поликлинике принимал, раздумывал, сомневался, пенял на дождь — очередь ушла.
— Антисемиты проклятые, — ворчит Михаил Семенович, окуная в лужи свои летние ботиночки. — Так моя бабушка по всякому поводу говорила. Когда поперек нее… И что удивительно — на душе так сразу легко становится, спокойно. Вот какая мудрая женщина была!
 
Камера показывает маленький уютный зал городской библиотеки. Пусто, тихо, заплаканные окна, цветы на подоконнике, всюду книги. Михаил Семенович, обложенный ворохом исписанных листов, журнальных вырезок, диктует ученую статью.
«…с появлением новых способов герниопластики…»
Я печатаю, он замолкает. Смотрит на экран. В свои бумаги. Он ищет подходящее по смыслу слово, как утерянную в порванном кармане пуговицу. Безнадежно. Не находит.
— Мы написали «с появлением новых»?
— Да.
— Уже написали?! Цурес… Это ты написал или уже было?
— Миша, ты диктуешь — я пишу.
— Да? Сейчас… Как же мне тяжело. Меня никто не поддерживает.
— Миша, я тебя поддерживаю. Сосредоточься.
— Может быть, не писать про болезнь Иценко—Кушинга?
— Ты меня спрашиваешь?
— А вдруг это лишнее? Профессор опять не примет! Он, к сожалению, не еврей. А вот Арон Иудович Левинский, мой профессор из Хабаровского института, тот сразу сказал: «Мишенька, как ваша фамилия? У нас с вами дело пойдет…» Я больше не могу… Давай с красной строки, я потом подумаю… Пишем, пишем… Что мы пишем? «Кровотечения являются периоперационным осложнением…»
Долгое молчание, разглядывание текста, мучительный вздох.
— Ты знаешь… — Михаил Семенович снимает очки с видом человека, согласного отдать свое первородство кому угодно, и даже не за тарелку чечевичного супа… — Надо отдохнуть, глаза болят, я ничего не понимаю, запутался… Ты мне поможешь?
— Миша, отдохни, а затем прочти весь текст, вникни.
— Муза меня не посещает. Мне бы в какую-нибудь пещеру забиться. Мне нужен покой, тишина, хорошие мысли и табло с красными буквами.
— Табло?
— Чтобы на нем бежала строчка: «Мишенька, не переживай, с твоими детками все хорошо — они сыты и довольны»…
Михаил Семенович читает текст статьи. Затем отрывается от экрана и произносит:
— Ашрэк! Это ужасно! Я прочитал. Что-то очень знакомое, но я ничего не понял!
— Как же ты читал?
— Снизу вверх…
 
Голос за кадром:
В том же царстве, том же государстве в середине захолустной вселенной жил никудышный человечишко по имени Мишка Гусыгин. Был он мытарем, а по нраву — жестоким и непутевым. Бил мать, обижал отца, дрался, однажды ему в пьяной драке глаз выкололи вилкой. А он все не унимался, безобразничал и пил. Никого родных у него не осталось, и наконец пришел его черед. Зимой, лежа на печи в своей избе, он отморозил ступни. Его привезли в больничку, и он принялся умирать. За месяц справился. Сначала ноги ослабели, потом вообще их чувствовать перестал, перебрался в кровать и не вставал. Все из него текло неуправляемо, все чувства тормозились и гасли как лампочки. Смерть ползла по нему снизу вверх, лакомясь всем, что встречала на своем пути. А он продолжал. В смысле — пить. Собутыльнички его приносили, по-товарищески, денатурату и разливали. Вот уже и брюхо у него раздуло, руки и ноги превратились в тугие бутылки — ни пошевелить, ни поднять, — и мочевина потекла в кровь, и дышать ему стало нечем, клокотало в груди, и последний глаз у него выпучился, как вареная свекла.
Но он все еще жил, хотя давно уже умер. Он любил с Михаилом Семеновичем разговаривать по душам. Пока еще говорить мог. Все про рыбалку рассказывал, про дом свой на берегу Волги, про мать несчастную, которая к нему во снах являлась, и о прочих мелочах жизни. А Михаил Семенович слушал, сидя рядом на табуреточке. Лечить-то его было невозможно. И вот, чувствуя, что конец его наступает, сказал Мишка Гусыгин хирургу: «Спасибо тебе, Миша. Душа ты человек. Тебе бы не хирургом, а психологом быть… Я бы тебе дом свой отписал, да не успею».
И умер.
А Михаил Семенович был единственным человеком, кто шел за гробом Мишки Гусыгина.
И вот, когда стали они подниматься на гору, к кладбищу, видит Миша, что гроба-то и нет, и Гусыгина нет, а идет он в толпе странно одетых, разноплеменных людей со своим блеющим, кричащим скотом, в пыли и измождении. Испугался Миша, озирается, пытается людей узнать. И вроде лица родные, и речь знакома… отправились сыны Израилевы из Раамсеса в Сокхоф до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплеменных людей вышли с ними, и мелкий и крупный скот, стадо весьма большое. И испекли они из теста, которое вынесли из Египта, пресные лепешки, ибо оно еще не вскисло, потому что выгнаны были из Египта и не могли медлить, и даже пищи не приготовили себе на дорогу…
«Это что значит, поминок не будет?!» — огорчается Миша и вдруг видит, что нет ни горы, ни людей, а стоит он на мосту через Селижаровку и тяжело дышит. У него болит сердце, и боль отдается в правую руку. Селижаровка подо льдом, а Волга вскрылась и несет черно-синюю воду мимо берегов, изб, огородов, разрушенного монастыря, футбольного поля, летней городской эстрады, похожей на оглохшую раковину.
Он кричит вслед ушедшим людям:
— Постойте! Подождите! Возьмите меня, я же свой!!
Но безжалостный ветер глушит его слова.
В полынье Селижаровки баба полощет белье. Идет нескончаемый дождь. Миша прячет замерзшее ухо в тощий воротник плаща.

Статью Александра Рохлина «Последний аид (мистерия-буфф)» можно прочитать в журнале "Русский пионер" №36.
 
Все статьи автора Читать все
       
Оставить комментарий
 
Вам нужно войти, чтобы оставлять комментарии



Комментарии (0)

    Пока никто не написал
36 «Русский пионер» №36
(Май ‘2013 — Май 2013)
Тема: Евреи
Честное пионерское
Самое интересное
  • По популярности
  • По комментариям