Классный журнал

В Париже на бульваре Монпарнас есть бар «Селект», который я с некоторых пор обхожу стороной. Для меня он навсегда останется заколдованным местом, хотя ничего особенного в нем нет. Просто хорошо раскрученное питейное заведение, которое когда-то славилось тем, что работало круглосуточно, что пили здесь больше, чем в других монпарнасских барах, градус был крепче и чаще дрались. Сюда валили толпой после скандальных спектаклей, ночных киносеансов, кипели страсти, рождались кумиры. Отсюда чаще, чем из многих других баров, забирали пьяных и покалеченных в полицейские участки. Сюда ходил пить Хемингуэй. Здесь напивался Скотт Фицджеральд. Может, поэтому на уличной маркизе «Селекта» значится: «американский бар». Здесь и поныне крепко пьют приезжие американцы, выделяясь полосатыми рубашками на фоне местных алкоголиков.
Но когда, оказавшись в Париже, мне случается ехать по Монпарнасу мимо «Селекта», я не думаю ни о Хемингуэе, ни о Хулио Хуренито, который познакомился со своим автором тут же по соседству, в кафе «Ротонда». Я замыкаюсь в себе, как наш заурядный турист-аутист. Я шлю проклятья на голову администрации «Селекта», в мозгу всплывают их гнусные рожи, и я грожу веселому американскому бару кулаком. «Разгром! Разгром!» — твержу я, чувствуя, как испарина выступает на лбу. Чувство разгрома превращается во всепожирающую обсессию. Оно перебрасывается на всю Европу, докатывается до России, которая, как сисястая тетка, хватается за голову и тоже кричит: «Разгром! Разгром!» Я понимаю, что этот разгром долговечен и все мы смертны — кроме разгрома.
А началось с мелких ухищрений судьбы. Все говорило о том, что нам с женой не нужно было в тот раз ехать в Париж. Мы чуть не проспали утренний рейс. Вскочив с кровати в последнюю минуту, мы бросились собирать недособранные вещи, сталкиваясь друг с другом на кухне, в ванной, столовой — везде. Побросав сумки в багажник, мы стали погонять таксиста, но тот отругивался, ехал назло медленно и злорадствовал, когда мы застревали в пробках. Несмотря на свою медлительность, он поцеловался зеркалом с зеркалом какой-то немытой иномарки и, разбив свое зеркало, тут же обвинил нас в аварии. Таксист уже открыл багажник, чтобы выбросить наши сумки, но водитель немытой иномарки скрылся с места аварии, и мы, подавленные, поехали дальше.
В Шереметьеве, по-собачьи дыша перед стойкой регистрации, мы выложили перед вальяжной аэрофлотовской феей с большим стажем свои документы; я уже поставил первую сумку на весы и сказал жене: кажется, успели. Но фея, взяв документы, покрутила их и вдруг остолбенела. Наконец она с трудом поднялась со стула и уставилась на меня.
— Вы с этим паспортом хотите выехать в Париж? — спросила престарелая фея.
— Да.
— Но он… — Она замолчала и развернула ко мне мой паспорт.
— Что такое? — поморщился я.
— …просрочен… — тихим доверительным голосом произнесла она.
Мы смотрели в глаза друг друга. Мне показалось, что она понимает меня, хотя я ее не понимаю. Она смотрела на меня так, словно хотела сообщить своим взглядом нечто такое, что нельзя выразить словами. Постепенно до меня дошло, что она предлагает мне свое тайное содействие. Паспорт, конечно, просрочен, но можно найти выход из положения. Все это рисовалось в туманной перспективе, но явно стоило приличных денег.
— Я в спешке взял не тот паспорт, — объявил я жене, фее, всему миру.
Фея села на стул в легком разочаровании. Однако мне кое-как удалось договориться с призванным к стойке безликим чином повыше, что жена полетит с двумя сумками, а я поменяю билет на следующий рейс. Это было гуманное решение вопроса. До следующего рейса в Париж оставалось несколько часов. Жена согласилась подождать меня в парижском аэропорту, но попросила, раз уж мне все равно возвращаться домой, взять пакет, который она забыла на диване в столовой.
Она пошла на посадку, а я схватил такси и помчался домой. В столе я нашел свой действующий паспорт, взял пакет жены и — назад в аэропорт. Мы перезвонились по мобильному. Жена уже прилетела в Париж и съела два круассана. Я прошел паспортный контроль и бросил куртку с пакетом на поддон для досмотра. Когда вещи проехали через камеру, ко мне подошла новая аэрофлотовская фея, с толстым лицом.
— Вы летите в Париж?
— Ну да.
— На сколько времени?
— На две недели. А что?
— Вы сдавали вещи в багаж?
— Нет.
— Это все, что вы взяли с собой в дорогу?
— Да.
Она взяла в руки пакет, развернула и продемонстрировала его содержимое. Работники досмотрового зала с интересом смотрели на нас. Фея держала в руках пару черных ажурных чулок и депилятор с электрическим шнуром.
Мне стало дурно. Я был разоблачен перед всем миром. Взять в Париж на две недели пребывания черные ажурные чулки и внушительный депилятор — и больше ничего! Что скажет общественность? У меня все смешалось в голове, и я спросил почти по-детски:
— А что, нельзя?
Фея с толстым лицом брезгливо засунула в пакет черные ажурные чулки и депилятор и сказала осуждающе:
— Приятного полета!
Весь полет я не находил себе места, крутился, вертелся и даже стонал. Я представлял себя в черных ажурных чулках в лучах прожекторов, с депилятором в руках почему-то на сцене Кремлевского Дворца съездов и снова стонал. Так, теряя по дороге свою половую ориентацию и снова в боях обретая ее, чтобы в очередной раз потерять, я долетел до Парижа.
Жена, уже дважды пообедав в аэропорту Шарль де Голль, сначала мясом с кровью, а потом — голубой форелью, отнеслась к моему приключению с блуждающей улыбкой игривости:
— А почему бы тебе в самом деле не примерить сегодня ночью черные ажурные чулки?
Я понимающе покосился на нее, и мы, схватив обе сумки, отправились на такси в гостиницу. Бедняжка, она не знала, что ждет ее впереди! Мы остановились в приличной трехзвездной гостинице возле Люксембургского сада, в жутко тесной комнате, всю площадь которой занимала кровать, и, поскольку время было еще не позднее, решили прогуляться по Парижу.
— Тебе надо выпить, — сказала жена, игриво натягивая на себя черные ажурные чулки.
— Верно! — согласился я.
И я ее повел в американский бар «Селект». Бар был полностью забит народом. Американцы в полосатых рубашках плотно сидели вперемежку с пестрой французской братией. На веранде стоял обычный парижский галдеж. Мы уже думали пойти в другое место, но самый дальний от двери столик на двоих счастливо освободился, и мы рванули туда. Сели. Сидим. Смотрим в окно. За окном весенний вечерний Париж — родина сразу куда-то далеко отодвинулась. Наконец, минут через пятнадцать, пришел плотный черноволосый официант средних лет — у таких людей это пожизненная должность. Как водится в Париже, он был конкретен и абстрактен одновременно. Он деловито выслушал наш заказ, витая при этом мыслями где-то в другом мире. Мы заказали кампари-орэнж-джус, некогда модный напиток. Мода прошла, но приятный вкус у него остался. Официант кивнул и пропал.
Галдеж продолжался. Мы восхищались весной и Парижем. Конечно, что тут говорить, Париж по-своему превратился в кампари-орэнж-джус, мода на него прошла, и в нем замелькало то самое дежавю, которое в русском языке соприкасается с пошлостью. Ну да, говорил я жене, любуясь Монпарнасом в сумерках, ведь пошлость — это то, что уже пошло и прошло, и когда у нас по старинке что-нибудь объявляют пошлостью, то это не что иное, как эвфемизм давних благородных девиц, которые нервно отмахивались от непристойности как от банальности, то есть от того же дежавю…
Не успел я закончить свой этимологический экскурс, как на горизонте появился наш плотный официант, неся высоко на подносе два стакана красно-оранжевого напитка и миску с орехами. Минуя облепленные народом столики, он подошел к нам и, споткнувшись, вылил содержимое обоих стаканов на голову моей жены, вместе с кусками льда, а кроме того, щедро, как дорогим приношением, осыпал ее орешками.
Жена завизжала, вскочила, принялась отряхиваться — голова у нее стала липкой, прическа, приготовленная для Парижа, была уничтожена, синее нарядное платье с декольте тоже пострадало. Льдышки и орешки провалились за декольте. Я вскочил и хотел по-русски дать официанту в морду, но тот стоял такой потерянный, такой несчастный, что я не ударил его, хотя и зря: все равно краем сознания он витал где-то в другом мире и, честно говоря, до конца не раскаялся. Французский народ и американцы в полосатых рубашках тоже, конечно, удивлялись и возмущались, но, как у них это принято, все скоро забыли нас и вновь взялись за свое. Официант принес белое полотенце, жена вытерлась, вытерла мокрые черные ажурные чулки, официант вытер стул. Он торжественно объявил, что принесет те же напитки бесплатно.
Когда он удалился, жена спросила:
— Может, он враг России? Начитался французской прессы и ненавидит наш кровавый режим?
Она еще продолжала вынимать орешки из-за декольте.
— По-моему, он просто мудак, — мрачно ответил я.
Жена протерла слипшимся полотенцем пальцы и даже съела орешек. Кажется, она стала успокаиваться. Чтобы ее развлечь, я стал рассказывать, что в этом баре часто сидел Хемингуэй и писал, подвыпивший, в тесноте, свои книги.
— И «Праздник, который всегда с тобой» он здесь написал?
— У нас с тобой тоже праздник! — ласково улыбнулся я, ловя взглядом приближение нашего олуха.
Он шел с неподкупным лицом, в сиянии своего самообладания, шел, раздвигая плечами алкогольный дух веранды американского бара «Селект», шел, умело держа высоко на подносе наши красно-оранжевые напитки и новую миску орехов. Он шел так мощно, так степенно, как будто он сам был Эрнестом Хемингуэем, написавшим книгу «Праздник, который всегда с тобой». Он подошел к нам, споткнулся и вылил, снова вылил на голову моей жены красно-оранжевую жидкость из двух стаканов, снова окатил ее голову липким коктейлем, при этом на нее еще упали две дольки апельсина, куски льда и куча орешков.
Жена истошно закричала, вскочила, на лице ее был ужас, она была близка к помешательству. Но вместо того, чтобы вскочить и ударить французского мудака в морду, я схватился за живот и стал непристойно, дико ржать. Я ржал, давясь от хохота, глядя то на охреневшего официанта, то на полностью мокрую жену. Вся веранда вскочила на ноги и в священном ужасе смотрела на нас, а я все ржал и ржал. Уже прибежал метрдотель с тремя белыми полотенцами, уже другие официанты что-то делали с моей женой, вытрясая из нее орешки и лед, а я все никак не мог сладить с собой. Внезапно я замер с хохочущей рожей, застывшей, как маска, увидев страшный взгляд жены.
— Какая же ты все-таки скотина! — громко, на всю веранду, выкрикнула она. Тут все поняли, что мы русские, и все: американцы, французы, какой-то пьяный поляк, официанты и метрдотель — смотрели на нас так, как будто мы только что штурмом взяли Париж и гуляем здесь, одурев от победы.
Я обо всем договорился с администрацией американского бара «Селект». Я договорился, что они сами за свои деньги отнесут платье и белье моей жены в химчистку, что собственноручно выстирают наши черные ажурные чулки, что дадут деньги на новые туфли и что будут в течение нашего пребывания в Париже поить нас бесплатно любыми напитками. Я договорился со всеми, кроме моей жены.
Через три месяца в районном Хамовническом ЗАГСе мы с ней встретились, с тем чтобы больше уже никогда не видеться. Она, конечно, забрала у меня свой депилятор. Она много что забрала. Но черные ажурные чулки не взяла. Так я с ними теперь и живу.