Классный журнал

«Он был семейным человеком, он не царем был! Он был семейным мужчиной. У него была его любимая камера “кодак”, и он снимал на камеру семью и жену свою, немчуру, Александру Федоровну, все время. И они обнимались друг с дружкой. Все жались по углам Зимнего дворца. А царевны, царские юные девицы, курили. Да и все тогда курили в Зимнем дворце».
Разговоры в подвальных рюмочных Васильевского острова всегда полезны для ослабевшего московского духа. Моим собеседником тогда был военный поэт из Кронштадта, хорошо известный в шести рюмочных острова. «Нет, и я не променяю Рашель на мужика!» — цитировал военный поэт сразу нескольких наших реакционных классиков и стучал по столу несчастным промокшим пирожком.
«У царя был зеленый “бугатти”», — вспоминал поэт, служивший на флоте, а потом работавший в пельменной, что рядом с Морским собором Кронштадта 1912 года постройки.
В рюмочных Васильевского острова — какие бы погоды ни стояли наверху, на улице, — всегда стоит грозовой Октябрь 1917-го. Здесь у столиков гадают тайными кружками пестели и муравьевы-апостолы, рылеевы и каховские, герцены и нечаевы, верховенские и ставрогины, каляевы, керенские и распутины. Русская революционная мысль, западная, средне-срединная и почвенная, бьется тяжело, тревожно, сладко и мутно, и пульс твердо иногда и не прощупывается. Муниципальная полиция спускается сюда в экстренных случаях, с подготовкой государственного переворота никак не связанных. Полицию вызывает эксперт высоких дум, женщина-кассирша, если ее поэты затевают меж собой рыцарский турнир, опасный для бухгалтерии.
«Позвольте, Михаил Юрьевич, но последний царь, позднее он же гражданин Романов, он же Николай II, ездил на “Руссо-Балте”, дорогом элитном автомобиле Рижского завода. Ездил вместе с великим князем Кириллом Владимировичем», — заметила я.
«И вот Рашель! Краса красот сломала член и вдвое интересней стала! Какой еще “Руссо-Балт”? Так вы берите неизмеримо выше, сеньора. Зеленый, говорю вам, “бугатти”!» — отчаянно зазвенел мой респондент.
«“Бугатти” сломался. Чего же вы хотите от французов? Вечно суют нам, гордым скифам, всякую дрянь. Прудон, Фуке, Вольтер-Кандид и Конституция. Французы — и это их вечное фру-фру, tabula rasa! А царь у нас — без руля, без ветрил, и сама империя в упадке». Мой поэт приметил спустившегося в рюмочную своего друга, другого поэта, по виду — бытового нигилиста с Петроградской стороны. Тот был представлен обществу как «либерал и коллекционер Евгений».
Евгений начал издалека: он заказал много водки и очень дорогие бутерброды. За соседними столиками затихли пулеметчики.
«Мой друг, коллега Евгений, пока недремлющий брегет не прозвонил нам всем обед, так сказать, выпьем!» — закричал, как посвященный, военный поэт из Кронштадта. «Михаил Юрьевич, пора, мой друг, уж пора», — торжественно прикинул атмосферу Евгений. И сам немедленно выпил, впрочем, так и в Москве частенько выпивают, и ничего страшного.
«Я рассказываю нашей гостье. Она — из азиатской деревни, из Москвы, я говорю о том, что наш Петербург — это же город Петра и трех революций. А ты согласен со мной, Евгений? Дай же мне тотчас же руку свою!» — Отставной служитель пельменной из Кронштадта имел в виду, что он хотел бы немедленно чокнуться. Хотя он давно и успешно это сделал.
«Так ты будешь читать сегодня, Евгений?» — заскребся военный поэт, крупный специалист по автопарку последнего царя.
«Симфония, о, симфония…» — застонал военный поэт. Из пределов соседнего столика и правда уж закричали: «“Ленинградскую”! Седьмую! Шостаковича! Мравинского!»
«А ведь действительно царь когда-то ездил на “бугатти”», — заметил мне Евгений, пока военный поэт успел удалиться в домик для уединения для поэтов и не только. «Причем это был эксклюзивный “бугатти” нежно-зеленого цвета, с фиолетовыми и персиковыми сиденьями и громким поэтическим клаксоном. Царь, бывало, выезжал на просторы родного Царского Села, ездил до милого Павловска, чтобы взглянуть на сердечных дачников с их русскими лукошками и топорами. А сзади сидела царица в коллекционной французской парюре», — монотонно, как это делал Бродский, читал про себя, но и, разумеется, вслух, для потомков, Евгений.
«Читай же нам еще, Евгений!» — Пельменный поэт воротился из сортира с большим железным ключом (им аборигены рюмочной запирали дверь туалета — от чужих непрошеных поэтов).
«Я немного в Гумилеве сейчас, да?..» — обрек нас Евгений. Он вскинул ногти вверх, приглашая прислушаться и саму тишину. Далее африканская элегия яростно понеслась по пустыням духа и темным пещерам смерти, наслаждаясь рассветами прозрений, закатами свершений, горестью лишений, а также сладостью утрат. Дантес уже целился прямо в глаз этому трилобиту стихотворных сердцебиений. Юный, заплаканный Лермонтов выводил под белы руки вон, за окопы этой рюмочной, свою «На смерть Поэта».
«Бис, бис, но ведь бис! Я генерал! Я теперь во хмелю, генерал!» — кричал военный поэт голосом Настасьи Филипповны, не успевшей броситься под электричку. Он был опален искусством совершенно.
Тихо спросили еще водки. За соседними столиками немцы уже прорвали блокаду и рвались к Зимнему дворцу, а также в банкетный зал гостиницы «Астория». «Вернемся к нашим историческим студиям. Мадам, так что же вас смущает? Или вы за отечественного производителя? Или вы против импортных товаров? Что вам не нравится в зеленом “бугатти”? Тем более что он уже давно сгнил в Гатчине!» — прикладывая вареную колбасу к своей небритой щеке, спросил поэтический Евгений.
«Вы еще скажите, что именно на этом зеленом “бугатти” сбежал в Финляндию премьер Керенский!» — сказала я.
«Нет, Александр Федорович сбежал — кстати, не в женском платье, а в полосатом костюме матроса — на автомобиле английского посольства. А немецкая сука Вилли, кузен Вилли, потом предал кузена Ники. Расстреляли нашего Николашку-то! И убили, как его убили…» — захлебнулся в воспоминаниях военный поэт.
«Да, я все это помню. Так оно и было. Убили в Ипатьевском подвале, вроде нашей рюмочной, но только побольше», — заметил Евгений.
Вот что удивительно: они оба будто были свидетелями тех давних лет. Они видели все своими глазами: и прокуренный Зимний, и царский «кодак», и царицу с младенцем, и революционных горьковских дачников с топорами, и скоростной зеленый «бугатти». Я и сама почти уже поверила в эти личные свидетельства: после рюмочной Медный всадник показался мне зеленым французским «бугатти», медленно, аккуратно заносившим свои кованые круглые колеса над оперативными — для всех трех революций — просторами Невы. Поэтическое воображение, что ли?