Классный журнал

Екатерина
Истомина

Живая подземка

Метрополитен в столице Чили Сантьяго, вне сомнений, должен быть назван и немедленно признан самым культурным и светлым местом во всем городе. В чилийской подземке (а это всего четыре линии) любой — человек, собака, гитара или даже зеленый попугай — сможет найти обогрев, приют и настоящее спасение.

В Сантьяго меня интересовали только две, но зато крайне важные точки: два стадиона, где в первые месяцы после прихода к власти бывшего командующего городским гарнизоном Аугусто Пиночета были развернуты современные концлагеря. Речь идет, во-первых, о Национальном стадионе «Сантьяго», построенном в конце 1930-х по образцу олимпийского стадиона гитлеровского Берлина, и, во-вторых, о более маленьком (волейбольном) городском стадионе «Чили», получившем в 2003 году имя убитого хунтой певца, автора коммунистической гитарной элегии «Молитва землепашца» (Plegaria a un labrador, 1969) Виктора Хары. Казалось бы, чего проще — отыскать эти знаменитые и, главное, крупные сооружения? Для короткой справки: ежедневно на стадионе «Сантьяго» (вмещает до 80 тысяч человек) расстреливали 250 человек, он принимал до 15 тысяч потенциальных жертв в день. На стадионе «Чили» (вместимость — 5 тысяч) содержалось не менее 7 тысяч: отсюда военные даже не вывозили трупы в морги или на кладбища. Трупы сбрасывали в море с вертолетов в Вальпараисо.

Отельный консьерж, к которому я обратилась: «Как можно доехать до стадиона имени Виктора Хары?» — оцепенел. «Я не уверен, что это достойные туристические места, мадам. И ничего больше я сообщить не могу». Отельный швейцар — «А вы не могли бы вызвать мне такси к Национальному стадиону “Сантьяго”?» — молча повернулся спиной. Никто из опрошенных мной жителей Сантьяго не захотел говорить со мной на эту тему. Каждый, конечно, имеет право на свои национальные комплексы. И, в конце концов, я видела муниципальное жилье, построенное в Сантьяго Аугусто Пиночетом. Это великолепные, современные и сегодня, дома из зеркального стекла (мы бы сказали — стекло из социалистической Югославии) и дорогого коричневого бетона, с красивыми большими лоджиями, и эти дома утопают в зимних садах. Даже зимой в Сантьяго еще остается зеленая растительность. А эпоха 1980‑х запомнилась многим здесь годами бурного экономического роста. Как говорится, между жизнью и смертью я — лично — выбираю очень хорошую трехкомнатную квартиру.

В историческом центре города я снимала на фотокамеру Кафедральный собор. Неумытое, мрачное здание, католическая пирамида со следами мертвых, оставшихся без защиты людей.

От стены Кафедрального собора вдруг отделилась фигура: плохо одетая, низкая, полная всегда заметной диабетической полнотой женщина. Она с хриплым присвистом заговорила по-испански.

«Немедленно спрячьте фотоаппарат. И быстро уходите отсюда», — сказала мне женщина. Ее рот словно существовал отдельно от головы и даже от лица. Ее рот был какой-то самостоятельной маской, самостоятельным биологическим телом, красным внутри, с черной оболочкой, будто она, эта женщина, хорошенько наелась угля. Вокруг нас стали быстро собираться в кружок люди: без пола, без возраста, тоже низкие, в тряпках, темные, как сажа, похожие на горгулий и химер, с какими-то невероятно длинными руками. Многие из них были без зубов и щерились черными деснами.

«Почему? В чем дело?» В Сантьяго стоял зимний августовский день, небо было истово голубым, как бархатный камзол лучшего балетного принца, облака с торжеством падали с ближних Анд.

«Вам нужно немедленно уехать. Только не вздумайте садиться в такси. Идите сейчас прямо, не оборачивайтесь. Прямо будет здание рынка и старого вокзала. Вы спускайтесь в метро. Поезжайте к себе. Где вы живете, ведь вы живете в дорогой гостинице? Вы настоящая иностранка! Поезжайте и больше не выходите из нее». Рот женщины оформился в недовольную, очень злую дугу.

«Ладно-ладно, я уеду. А в чем, собственно, дело-то? Я просто фотографирую улицу и людей. Это не запрещено законом!»

«Давайте же! Не надо искать здесь того, чего вам искать не нужно. Какие еще такие законы? Что вы говорите гадости?» Женщина неожиданно толкнула меня — в направлении метро. От нее запахло спиртным: красно-черный рот-маска уже напоминал мне старого морского моллюска, который неожиданно завонял на жаркой суше.

Я очень быстро дошла до метро, миновав вокзал и рынок.

Билеты на метро в Сантьяго продаются почти на перроне, в стеклянных будках. Рядом с будкой сидел молодой рыжий пес. Он, замерзший (короткая, словно выстриженная шерсть), тоже очень хотел билет на метро, но сам, разумеется, не мог купить его.

«Мне нужен полный билет в метро на весь день. И еще такой же полный дневной тариф для вот этой собаки! Она поедет со мной».

«Животные могут бесплатно проехать. Карта метро сзади вас».

Между жизнью и смертью я выбираю гитару — этот известнейший афоризм Пабло Неруды (его книга воспоминаний «Признаюсь: я жил» в твердой обложке темно-зеленого цвета пылилась когда-то в нашей домашней, конечно, советской библиотеке; прогрессивное чтиво!) стоит применить для характеристики метрополитена в Сантьяго. Единственная чилийская подземка — здесь самый живой мир, которому, конечно, положено, должно быть наземным. Вся настоящая теплая человеческая жизнь — в чилийской земле.

Вот попугай, шелковый и зеленый, гордо едет в просторной клетке. Вот торговцы дешевыми черепаховыми браслетами и миниатюрными деревянными истуканами с острова Пасхи перебирают утлый товар по серым мешкам. На скамейке плохо и бодро играют на гитаре: их трое, круглые очки, немытые волосы, джинсы, усы в три пера, молодежное счастье. Вот дама в шляпке цвета мандарина мучительно перебирает под юбкой чулки, она волнуется — видимо, влюбленная бухгалтерша. Мне стоило, право слово, незамедлительно в утешение подарить ей календарь с портретом Андрея Миронова в фильме «Соломенная шляпка»: «Женюсь, женюсь, какие могут быть игрушки!» Вот юные девицы, все в фирменных коричневых сапожках UGG, красят ресницы одной черной тушью на пятерых. Девицы, конечно, не такие прекрасные, как девушки из Аргентины или Венесуэлы, коли красят себе ресницы. Но у девушек из Сантьяго, пусть они и так приземисты, неромантичны и хитры, ведь тоже намечены свидания, и их никак нельзя отменить. Рыжий пес был все время рядом, целый день, пока мы — «Что же, как это, путая следы?», он переходил со мной из вагона в другой; он стоял у ноги, он смотрел на меня: «А мы опять выходим?» Мы выходим, дружище, мы, наверное, с тобой путаем следы. Вечером мы выбрались наружу. Следы исчезли, рыжий пес увильнул. Свидание!

Отельный швейцар, тот, что утром отказался вызвать мне такси, спросил: «Ну, и вы доехали до стадионов?» — «Нет, ничего у меня не вышло. Я не доехала». От злости мне хотелось дать ему по морде.

«И не надо было вам на них смотреть. Совсем не стоило этого делать. Нет ничего страшнее, когда к власти приходят военные. Нет ничего страшнее! А так ведь когда-то и было», — грустно сказал весьма седой человек. И плотно, насмерть плотно, словно в бункер, закрыл, захлопнул, запечатал дверь сияющего легкими огнями и такой страстной и бессмысленной любовной музыкой танго отеля.

Статья Екатерины Истоминой «Живая подземка» была опубликована в журнале «Русский пионер» №34.

Читать все статьи автора.