Классный журнал

Алена
Свиридова

Фрукта

Пару недель назад, принеся домой несколько новых, хорошо изданных книг, я решила навести порядок в книжном шкафу. Освободить пространство. Притащив стремянку, я прочно закрепилась на самой верхней ступеньке и с инквизиторским огнем в глазах принялась пересматривать содержимое полок. От всего ненужного нестерпимо захотелось освободиться. Вскоре на диван полетели старые буклеты, туристические справочники, написанные скучным казенным языком, и неизбежный гастрольный трофей — подарочные книги с линялой печатью из серии «Анадырь, славлю я тебя!». В самом углу обнаружилась пыльная коробка с надписью «С Днем Рожденья!». Ну и что это? Открываем. Небольшая, но толстая книжка. Корешки из грубо обструганного и покрашенного морилкой дерева. Алюминиевая скобка фиксирует переплет. Алюминиевая же квадратная табличка, прикрученная болтами, сообщает: «ПУТЬ». И абсолютно пустые страницы из грубой серо-коричневой бумаги, видимо, символизирующие нашу жизнь. По замыслу издателей, их предстояло заполнить самой. С недоверием посмотрев на название и объем, я, усмехнувшись, собралась было засунуть этот фолиант на место, но потом вдруг слезла со стремянки и уселась на диван. На ощупь книжка была невыразимо приятная — неполированное дерево было живым и будто бы слегка теплым, и почему-то это напомнило теплоту фанеры посылочного ящика. Запахло летом и пылью.

Посылки приходили от бабушки, Бурьяновой Матрены Тимофеевны, Краснодарский край, станица Отрадная, улица Красная, 146, — так было написано послюнявленным химическим карандашом на шершавой крышке. На самом деле бабушка Мотя была моей прабабушкой, бабушкой моей мамы. Я любила ее так же самозабвенно, как и маму, даже немного больше. Ну а в посылке, как правило, лежали сырые яйца, плотно засыпанные мукой. Младший брат Леша, бледный городской ребенок, долго думал, что куры так и несутся, исключительно в муку, как морские черепахи в песок. Яйца в муке замечательным образом никогда не разбивались в дороге. Сверху, на яйцах, в полотняном мешочке обычно лежала «Фрукта». «Фруктой» бабушка называла сушеные абрикосы, яблоки, сливы и груши, которые так хорошо родились на кубанской земле. В августе «Фрукта» сушилась на больших фанерных листах, которые раскладывали на старой металлической кровати и на крыше собачьей будки, которая примыкала одной стеной к маленькому сарайчику под нежным названием «сажок». В сажке когда-то держали свинью, которую, к моему огорчению, я уже не застала. Зато из собачьей будки меланхолично глядели глаза рыжего цепного Тузика, который терпеть не мог, когда ему показывали согнутый крючком указательный палец. Он начинал недобро рычать, понимая, что его дразнят, и, если я не прекращала глумление, выскакивал из будки и зверски клацал зубами. Он не очень любил детей.

Бабушка была высокая и статная. Ее двадцатичетырехлетнего сына Васю, моего дедушку, ранило в сорок первом, и спустя две недели он умер в госпитале. Муж Марк пропал без вести в это же время, похоронку на него так и не принесли. В сорок один год бабушка осталась одна. Война, огород, пасека. Неулыбчивая, серьезная, фанатично верующая невестка Люба. И трехлетняя Вера, моя мама. Люба всю жизнь мучилась от своего греха — не венчанная, вышла замуж и родила. К своему ребенку относилась с неосознанным презрением — грешное дитя. Мама всю жизнь страдала от ее холодности. Зато с бабушкой у них образовался плотный и любящий союз, который в военные и послевоенные годы позволил им не только выжить, но и чувствовать себя счастливыми. Мама выросла, уехала учиться в Одессу, потом вышла замуж за бесшабашного летчика. Родилась я. Когда мне исполнилось три года, отца отправили служить на Север, мама поехала за ним, а меня отправили к бабушке в Отрадную. История повторилась вновь. Мы оказались очень нужны друг другу.

Днем мы с бабушкой копались в огороде, варили борщ, кормили кур, таскали воду из колодца. Колодец, с тугим деревянным барабаном, тяжелой железной ручкой и ведром на цепи, находился на соседнем участке за забором, на территории Отрадненской церкви. Там же располагался дом священника, отца Сергия. Батюшка с нами дружил. Имея двоих сыновей, но ни одной дочери, меня любил и баловал. Правда, была одна вещь, которую я долго не могла понять. Когда отец Сергий находился, так сказать, при исполнении, то есть служил заутреню, обедню или вечерню, он вдруг превращался в совсем другого человека. Искорки жизнелюбия больше не прыгали в его черных армянских глазах. В них загорался холодный, непонятный мне огонь, который не могли скрыть даже густые сросшиеся брови. Ноздри большого, с хорошую грушу, носа белели, спина выпрямлялась, и из алтаря важно выходил почти не знакомый мне человек. Проходя мимо, он рьяно размахивал кадилом и смотрел поверх моей головы. Завидев друга, я робко улыбалась и тянула его за рясу, но он не глядя крестил меня перстами, пел «Господи, помилуй» и проходил дальше, не останавливаясь. Мне хотелось догнать его и сказать: «Батюшка, это ж я, ты что, меня не узнаешь?»

— Ба, а почему отец Сергий делает вид, что меня не любит? — с обидой спрашивала я.

— Он важное дело делает, службу Богу служит, а ты его за подол. — Бабушкины глаза улыбались. — Пой лучше «Отче наш».

— Тоже мне, важное дело — песни петь и кадилом махать! — Я сердилась по-настоящему, как отвергнутая любовником женщина. Насупившись, с тоской смотрела отцу Сергию вослед. Бабушка, отвесив мне щелбан и перекрестившись, начинала пробираться к выходу.

— Вчера меня на машине катал, а сегодня не узнает! — не унималась я.

— Путь у него такой. Он Бога любит превыше всего. А всех остальных — потом. Когда служит, он стоит ближе к Богу, чем к нам. А Господь наш, Иисус Христос, через батюшку послание передает, чтобы мы больше не грешили, — бабушкин указательный палец упирается мне в нос, — то есть хорошо себя вели. Понятно? Кто вчера все просвирки разрезал и маслом намазал? Вот батюшка и не смотрел на тебя, потому что все знал.

Да, вчера мне влетело. Просвирки оказались не наши, их нужно было передать болящей соседке Лукьяновне. Но я об этом не знала, намазала маслом, чтоб повкуснее, выложила на блюдо и сижу себе на скамеечке, ем, чаем запиваю. Бабушка как увидела — остолбенела.

— Вот окаянное дите! Христову плоть с маслом лопает! — и как огреет меня хворостиной!

Да... если отец Сергий об этом знает, то как теперь жить?

— Бабушка, ну и что мы сейчас будем делать?

— Злого духа из тебя изгонять! Вот что делать.

Злой дух был наш враг номер один. Злым духом бабушка объясняла все негативные проявления в людях и в погоде. Если я капризничала, то это бесы меня терзали.

— Не слушай Лукьяновну, это в ней злой дух говорит.

Злобная Лукьяновна чехвостила почем зря свою невестку Наташу. И глупая она, и ленивая, и гулящая, и мать плохая, борща сварить не может, помои какие-то, приворожила сына, гадина, понятное дело чем. Мне Лукьяновна совсем не нравилась, и я точно знала, что она брешет, хотя так про взрослых говорить нельзя. Наташа вовсе не гулящая, я никогда не видела, чтобы она гуляла. Гулящие — это мы с подругой Людой: целый день на улице. Я представляла, как злой дух заползает Лукьяновне в рот, когда она зевает, разрастается и живет в ней, как глист. Бабушка всегда, когда зевала, крестила себе рот, опасаясь злого духа. И мне тоже крестила. Я даже специально начинала делать вид, будто постоянно зеваю, но бабушка каждый раз успевала поставить злому духу заслонку в виде креста.

— Видишь, как Господь сердится на нас, — говорила бабушка, когда над Отрадной гремел гром и полыхали молнии.

— Я ничего не делала! — пугалась я.

— А люди постоянно грешат. Злятся, ругаются, воруют, обманывают. Ленятся. Вон у меня белья сколько, а который день не могу постирать, все откладываю, спина болит дюже. Ленюсь — значит, грешу.

Этим летом она частенько сидела у окна, поставив ногу в кожаном чувяке на тяжелую педаль швейной машинки «Зингер», — шила святому отцу облачение. Надев смешные очки с перевязанной тряпочкой дужкой, вышивала бисером и золотом подризники, ризы и епитрахили. А по вечерам мы делали свечи. В миску с горячей водой опускали большой кусок желтовато-коричневого, вкусно пахнущего воска. Потом бабушка доставала большую катушку с серой суровой ниткой, отмеряла, складывала несколько раз, скручивала, и получался фитиль. Прямо на беленькой, в цветочек, клеенке раскатывали в колбаску кусочек воска, пальцем делали желобок, вкладывали фитиль и быстро, чтобы не успело остыть, раскатывали свечку. У меня получались толстенькие и кривые, а у бабушки — тоненькие, глянцевые, ровные, как с конвейера. В маленькое окошко смотрела луна.

— Ну что, пойдем, пора ворота закрывать!

Мы выходили во двор и шли к деревянным воротам по вымощенной речными голышами дорожке. В лунном свете наши тени, большая и немножко сгорбленная бабушкина и маленькая моя, казались злыми духами, которые гонятся за нами по пятам.

— Да воскреснет Бог и расточатся врази его. Да бежат от лица его ненавидящие его!

Бабушка задвигала в железные петли круглый, неровный засов.

— Яко тает воск от лица огня, тако же погибнут бесы от лица любящих Бога! — Мы закрывали ставни, обходя весь дом по периметру, и кусты малины, зловеще чернеющие у забора, больше не казались мне жуткими. Я переставала бояться темноты и успокаивалась. Мы закрывались на щеколду, бабушка крестила сначала дверь, потом меня и, поправив фитиль в лампадке, становилась перед образами. Было ясно, что злой дух и нечистая сила побеждены на корню. Я сладко засыпала, а бабушка благодарила Бога за нас двоих. «Радуйся, животворящий кресте Господний…»

Интересно, знал ли Господь, что в станице Отрадная у него находится такой мощный форпост по борьбе с нечистой силой? И что Бурьянова Матрена Тимофеевна, старушка в белом платочке, никогда не сворачивала с предназначенного ей пути? Она ушла в тот год, когда у меня родился сын, дожив до своего праправнука.

Несмотря на разделяющий оба двора забор, бабушка и отец Сергий шли одним путем. Они служили Богу.

Статья Алены Свиридовой «Фрукта» была опубликована в журнале «Русский пионер» №32.