Классный журнал

Анна
Николаева

Я жду старости

Если не вспоминать, не оценивать и не сравнивать, можно прожить длинную, беспечную жизнь. И так будет правильно, потому что нет ничего хуже оттенков и отражений, которые беснуются в воображении, порезавшись о кривые зеркала. Сколько плохого я сделала, оснащая беспринципной правотой собственных фантомов из субтильного изрезанного прошлого. А что потом? Разочарование, бессилие и болезненное осознание собственной гнусавой глупости. Ощущения растекаются ртутью в бокале, но люди, замыслы и поступки остаются на дне неразбитого стекла.

Когда мне было девять, я видела себя в двадцать. В двадцать, и все. В синем длинном платье с открытой спиной, без крыльев, но с запахом лаванды и долгим звездным небом. Мне казались эти двадцать невероятной взрослостью, когда все свершится, наступит мир и я наконец избавлюсь от страха бесконечности после смерти. Такой понятный образ из далекой норильской квартиры: «Встань, встань в проеме двери Как медное изваянье Как бронзовое распятье Встань, встань в проеме двери».

Но музыкальная шкатулка захлопнулась, и я уже не помню, что там было в двадцать. Помню Диану, подругу старшей сестры. Она носила норковую шубу, под ней была длинная черная майка, плотные колготки и высокие каблуки. Она знала всех наркоманов в городе, красила губы, не красила глаза и коротко стриглась. Сама. Потом ее не стало. А на ее месте появилась Динка, которая вышла замуж за Георгия, у них дети и все хорошо. А я так и не решилась надеть длинную черную майку, плотные колготки и высокие каблуки. Я как-то спросила ее, помнит ли она себя тогда. «Даже не пытаюсь», — ответила она и отдала мне в наказание деревянный сундук со своими юными фотографиями, которые сделал какой-то невнятный наркоман. И, наверное, даже не он один делал эти фотографии. И я тас­каю этот сундук за собой уже 15 лет, и другой багаж мне не нужен.

А потом все стало так понятно после прогулок по крышам с неясным исходом и не одним выходом. Потом как-то все прояснилось, упорядочилось и осозналось. Не так много времени есть у того, кто думает, что он по-настоящему счастлив. Еще меньше у тех, кто это время слышит внутри себя.

Счастье всегда казалось мне примитивной категорией. Я любила это слово, когда была ребенком. Система измерения этого счастья была проста обладанием конкретными предметами. Есть шоколадные конфеты — есть счастье, нет гостей в доме и звучит опера по радио — тоска. Это был идеальный мир, в котором счастье можно было потрогать, понюхать, погладить и съесть.

У подростков счастья нет. Они не умеют быть счастливыми, потому что увлечены тем, что слишком пристально наблюдают за другими. Они надевают чужие маски, которые, как правило, не по размеру, и ждут, когда они, эти маски, приживутся. Но они не приживаются, и от этого становится больно. И больно так, что ты бежишь хоть к кому-нибудь и кричишь во все горло: мне так больно, но я не знаю, я не знаю, что с этим делать. И какой-нибудь мудрый человек обязательно остановится, пожалеет тебя и скажет: «А ничего не делать, надо просто ждать».

Ты ждешь, и происходит чудо. Идеальный мир перестает существовать. Это случается тогда, когда перестает существовать черно-белое полотно отношений. Это происходит тогда, когда ты вдруг запрещаешь себе употреблять такие слова, как ложь и предательство, совесть и душа, потому что они кажутся слишком хорошенькими по сравнению с тем, что есть на самом деле, по сравнению с тем, что есть ты сам. Ты учишься философствовать и чеканить из всех вопросов совести две стороны медали. Вооружившись доспехом взрослости, ты идешь, не оглядываясь ни назад, ни под ноги, потому что тебе же нужно идти вперед, а остальное, точнее, остальные — это не важно.

Говорят, чем старше люди становятся, тем сентиментальнее. Это не так. Они остаются такими же. Просто к каждому приходит понимание происшедшего, и, глядя на других, таких же, он лишь оплакивает то, что происходило с ним самим; то, что сделано или не сделано им самим.

Возраст — хорошая штука. Причины можно метать бисером. Потому что ты все понимаешь. Потому что не надо утруждать себя объяснять что-то другим (они не поверят) и не надо ничего объяснять самому себе (потому что вы уже давно договорились). Можно перестать наконец врать кому бы то ни было и не искать правильный ответ на чужой отпетый вопрос.

Но самое главное даже не это. Когда исполняется сколько-то лет, ты вдруг встаешь и обнаруживаешь под подушкой кусочек счастья. И оно такое простое, понятное и долгожданное, как примерно те самые конфеты из детства. И тебе ничего не нужно больше. Потому что ты же знаешь, как на самом деле все просто устроено, как на самом деле мало человеку надо и как на самом деле быст­ро проходит жизнь. Вот эти истины высвечиваются светофорным табло у тебя в голове, и ты уже знаешь, что не нужно никуда бежать, потому что дорога — она всегда одинаковая и не ведет на небо, она просто ведет тебя дальше по кругу. А ты уже сделал пару таких кругов, и зачем тогда, спрашивается, тебе идти дальше…

Я не боюсь старости, я ее жду и все ищу с надеждой ту заросшую тропинку, по которой к ней, к этой моей старости, можно подобраться так, чтобы остаться там навсегда: без сомнений, без боли и мятного вкуса лжи. Я не знаю, сколько лет мне останется потом, и никому не желаю знать. Но знаю, что все, что было до, там, за горизонтом лет, покажется совершенно другим, и останется только улыбаться на дне прозрачных и теплых воспоминаний.

Статья Анны Николаевой «Я жду старости» была опубликована в журнале «Русский пионер» №32.