Классный журнал

Екатерина
Истомина

Вопросы к Божьей Матери

Когда умер Брежнев, его похороны показывали по ЦТ: мама, бабушка и я сидели на диване перед цветным телевизором «Рубин». Мама плакала и спрашивала бабушку: «Леонид Ильич, ведь он обязательно попадет в рай?» Бабушка, «ворошиловский стрелок» плюс все нормы ГТО, строго молчала, бормоча что-то «Верую». Темные, с патиной, золотые православные схимы всегда накладывались в нашей семье на действительность. Мой дед Истомин, застройщик БАМа, единственный русский беспартийный, входивший в состав правительства Бурятской АССР, любил попевать частушку «А Сталин Кирова — в коридорчике. Божья воля!». Осенял себя крестом, заглядывал в углы комнаты, в одном из которых стояла самодельная божница. Впрочем, и мой прадед Истомин, расстрелянный как служитель культа в 1930-х, в свое время напевал: «Блеют овцы под брезентом. Ах, Родзянко будет президентом!» Председатель Государственной Думы Родзянко сокрушенно эмигрировал из потрясенного царства, оставил после себя не только мемуар «Крушение империи», но и значительные генетические православные корни: его внук, епископ Василий (Родзянко), был крупным деятелем Русской православной церкви за рубежом, работал в Лондоне, Сан-Франциско и Вашингтоне. Уехавший в 1988-м во Францию мой крестный отец протоиерей Владимир (Шибаев), служивший в Отрадном, аккуратно давал мне-октябренку, а потом и мне-пионерке свое благословение. Конечно, мы все самым естественным образом таились, не позиционировали своих религиозных взглядов, чтобы советские люди не решили, будто мы (как это принято говорить сегодня) — тупое бедное православное быдло, не нюхавшее в университетах бедноватых острот Владимира Ленина.

Была у меня и моя семейная икона Божьей Матери, и нигде и никогда я не видела похожей: не Казанская, не Смоленская, не Владимирская. Эта икона всегда, везде, во всех моих домах непременно была со мной. Первое мое воспоминание о разговоре с ней таково: с иконы был снят оклад (не знаю кем, где), и от него остались глубокие дырочки в дереве. Дырочки — вокруг облика Божьей Матери, дырочки — вокруг облика младенца Иисуса. В раннем детстве, рассматривая перед сном грядущим пристально эти дырочки, я понимала очень верно: губители веры однажды захотели испортить эти светлые лики, продырявить их кинжалом, но тут сам Гос­подь торжественно отвел злодейские грязные пальцы: дырочки появились лишь «вокруг», не тронули святых уст.

К Божьей Матери у меня появлялись и вопросы крайне насущные. И они в далеком детстве были связаны с велосипедом «Десна-2». Мой отчим, очень талантливый ювелир, работавший позднее, после перестройки, для дома Cartier, подарил мне такую дамскую, с упругой складывающейся рамой, зеленую машину, кажется, на восьмой день рождения. «Десна-2» — именно дамский велосипед, с небольшими колесами, высоким гордым кожаным седлом и изогнутым, будто рога, рулем.

Мой отчим был щедрым человеком во всех проявлениях типичной мужской щедрости, в том числе и в вопросах воспитания ребенка. Кнут и пряник. Пряник был — «Десна-2», здесь был и кнут — хорошие резиновые шины от велосипеда, которыми мой отчим бил меня по спине. От его побоев оставались следы: протяжные, словно мои крики, синие полоски во всю спину.

Конечно, мне было крайне противно и стыдно терпеть такое к себе бесчувственное отношение. Меня волновали проблемы эстетики: я уже училась на подготовительном отделении Московского академического хореографического училища (МАХУ), советского Смольного института, прибежища народной номенклатуры. Балетные учителя смотрели косо: балетная форма довольно просто обнажала воспитательные экзерсисы моего отчима.

«Лучше бы тебе быть сиротой, Катерина», — качала головой одна старая тощая балерина, выдыхая «Беломор» фабрики Урицкого. Потом мне повезло: меня определили в балетный интернат.

Про «Десну-2» все всегда молчали: отчим, молодой Горбачев по телевизору, дед, продолжавший строить БАМ и активно раздававший интервью польским журналистам. Мой дед сидел в лагерях с польскими военными, сосланными после Второй мировой в Сибирь: мать родилась в Ангарске, ее крестили в Иркутске.

Но я все равно очень любила свой дамский кокетливый велосипед. Велосипед ведь не был виноват в том, что у него были, во-первых, колеса (круг нежно мерцающих в жалюзи воздуха тонких стрелок), а во-вторых — столь прочные резиновые шины. К велосипеду, равно как и к этому отчиму, у меня никаких вопросов не было. Зачем же? Писать с таким же успехом можно было на деревню дедушке, как у Чехова, простите уж за такой литературный банальный шантаж. Как там мы читали в школе?

«Приезжай же, мой милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть как хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. А намедни хозяин колодкой по голове как ударил, так что упал и насилу очухался! Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой…»

«Христом богом молю, приезжай, возьми меня отседа», — каждый день, много детских лет, говорила я своей родной, понятной, до морщинок изученной чудесной иконе. Та молчала — что говорить-то? Она, сжав святые свои прекрасные зубы, она молчала, и слыша, и видя, и страдая, но молча. Ни грома, ни молнии! Мой велосипед «Десна-2» не был волшебной «deus ex machina»: совершенно никто не приходил мне тогда на помощь, как никто не приходил и во все последующие десятилетние годы.

Часто, гораздо чаще, чем по большим праздникам, мы ходили в церковь в подмосковном селе Тарасовка. Наш частный красивый дом был на соседней железнодорожной станции по Ярославской дороге — Челюскинская, поселок Старых большевиков. Я пела на церковных хорах: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, Помилуй нас!» На мне, как помню, висело кулем советское детское пальтишко: тяжкое, мрачное, коричневое, в песочный математический энергичный рубчик, с искусственным меховым воротничком. На голове — белый платок в каких-то святых слюнях и непреходящих синих посадских розочках.

Летом я ездила в церковь на своем велосипеде «Десна-2». А зимой мы все ходили пешком, и шли дружно в валенках. На высоких шатких церковных хорах, особенно на всегда такое пронзительно холодное во времена СССР Рождество, — на тех хорах было жарко.

«Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный».

Я, безвестная, как деревенская могилка, маленькая синяя балетная девочка, рыжая танцорка, в свои жизненные 18 килограммов весу пела подчеркнуто тщательно, словно выкладывая текст каллиграфическими узорами. Я пела увлеченно, забывая про отчима, про «Десну-2», и про балетное училище, и про икону.

«Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, Помилуй нас». И забери меня отседова.

Статья Екатерины Истоминой «Вопросы к Божьей Матери» была опубликована в журнале «Русский пионер» №32.