Классный журнал

Александра
Назарова

Лестница

1.

— И мы такие идем по коридору, а везде пусто. И тут такой… парень… мужчина… в общем, лохматый такой из-за угла. Говорит: «Девушки, — послышался голос Бандераса, скрещенный с Конфуцием, — вы знаете, куда попали? Это — ВГИК». То есть да ладно?! А мы думали, тут шоколадки продают! «Это ВГИК. Место, где не бывает света». — Тут Банфуций сфальшивил до Альбуса Дамблдора.

Что-то подсказывало мне, что история очередного Элиного поступления превратится в очередной же роман — почти курортный, потому что фонтаны вполне заменяют пляж. Ботанический сад, скрипач в метро, горячие сосиски, Арбат, дней семь — как раз пока идут экзамены. Это давно уже не мечта о кино, это способ отдыхать.

А у меня все, здравствуйте, традиционно. В правой руке — дом на колесах. В левой — четыре сумки, которых вообще-то была одна, но на отдыхе они имеют свойство размножаться. Самый ценный сувенир в них — копченая рыба, которую так настойчиво предлагали на каждой станции по пути от Петрозаводска, что я решила-таки угостить родных, и даже просветили соседи, что не надо рыбу на ночь в пакет — задохнется, и ночью купе наполнял тонкий аромат рыбы, которая вчера плавала. У меня в сандалиях прибрежная крупа Онежского озера, на теле следы страстных карельских вампиров, в иных регионах известных как комары, на голове позавчерашняя косичка. Между ухом и плечом мобильный с голосом Эли, а это значит — с любым голосом Земли, какой только, ей кажется, подходит к случаю. В глазах сплошной поток машин пересекает белое — зеленое — черное — зеленое — белое. А в целом так рада и довольна, что могла бы здесь и сейчас вам ламбаду, если б для этого не надо было руки прочь, и чемодан все же тошнит моей одеждой, рыба уплывает на проезжую часть под колеса автобуса. К тому же мне — зеленый человечек.

— Бу-утылка кефира, полбатона.

Бутылка кефира, полбатона.

А я сегодня до-ома,

А я сегодня до-ома,

А я сегодня дома один.

Это мы так с Элей переходим дорогу, перевозим нашу рыбу, припеваючи. Тем более у меня эта песня еще с ночи крутится, знаете под стук колес «бу-уты-ылка кефира, полбатона…».

В том же ритме навстречу липы и фонари. У четвертой липы Эля распрощалась со своим Бандерасом, который — вот неожиданность! — играл Конфуция посредственно. У пятой я распрощалась с ней, пообещав перезвонить вечером, мобильный шлепнулся на голову рыбе. У шестой — поворот к дому.

Небесная лампа поджаривала двух старушек на лавочке, одну кошку и двух автомобилистов — во дворе ничего не меняется.

— Оранжевое настрое-е-е-е-енье…

Лопатками в дверь, руки пока будут вешалкой, переправляем чемодан на другой берег, осторожно: крутой порог, такое ощущенье, что в теньке чемодан расслабляется и тяжелеет.

— Ядрен батон! Уснули, что ли, сволочи?!

Судя по всему, говорил лифт. Тембром щуплого щетинистого дядьки, у которого на завтрак соточка и семечки. Откуда знаю? Так, ассоциации.

Лампа в потолке была безжизненным стеклом, и только улица высвечивала клавиши ступенек. До, ре, ми, фа, соль, первый этаж. Набитое брюхо лифта тряслось и ругалось. Не верить ассоциациям: щуплый, а бьет вон как громко.

— Свет хотя бы дайте, с…и!

Угу. Сегодня электричества не будет. У нас так всегда — если уж отключили, то часов на шесть крепитесь. В других районах не так, наверно, но меня всегда учили не зариться на других.

— Эй! Все будет хорошо, не волнуйтесь.

— Чего? Ты кто?

Даже без клаустрофобии застрять в грузовом в полной темноте — наверное, на смерть похоже.

— Хорошо, говорю, все будет. Точно.

— Пошла ты!

И пойду. У меня-то точно все хорошо: чемодан, четыре сумки, взглядом томной коровы врезаюсь в лестницу. Мне — на шестнадцатый.

2.

У каждого, наверно, есть мелкие странные привычки, которые появляются, когда никого рядом нет. Я, например, издаю звуки: курсовые работы — это тихий-тихий вой, дописала-таки — звук пробки из бутылки, радость — можно поурчать; когда мне сообщили, что после крещения двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю со мной будет ангел, жутко сконфузилась.

Так что для бедной бабушки это выглядело так: пару пролетов назад кровожадное рычание. Приближалось неуклонно и неумолимо и как-то там еще, бухая, шурша, потом — зловещей тенью по перилам, потом уже за поворотом, а потом — извиняюсь — показалась моя пятая точка, потому что каждый этаж я меняла позу, и дом на колесах кривил меня то влево, то вправо, то назад, а теперь вот вперед каракатицей.

— Фу-у-у, — издали мы дружно.

И я, в очередной раз перестраиваясь, увидела ее. На голове как будто поздний одуванчик, казалось, любой порыв ветра сдует этот белый тонкий пух вместе с заколкой и оставит голый шарик в точечках. Платье старше меня и намного, в фиалках, гвоздиках и катышках. Но главное — она сидела на полу, раскинув в стороны ноги в каких-то круглых, крупных, будто клоунских туфлях.

— Вам плохо?!

Я грохнула все свое на пол, зашуршала за телефоном.

— Не-е, милая. Отдыхаю просто.

Спиной к стене, в руках у нее трость указывала на меня.

— А-а-а-а… Может, все-таки «скорую»?

— Хех. А она, «скорая»-то, что ж, поможет… вскарабкаться? — Слабый жест рукой вверх.

Кожа на руке, как зыбь на озере. Стою с открытым ртом, ходячий насос для воздуха.

— Доктор-то сюда… и сам не влезет.

— Мда, вы правы. Тут только пожарных.

То ли смех, то ли кашель выходит из бабушки, полусмешок-полуфырканье — из меня.

— Да зачем же вы вообще полезли?! Надо было подождать! Когда…

Лифт особо звучно вздрогнул. Шахта дышала натужно, скрипела, и все это всегда было слышно на каждом этаже. Как он там, застрявший?

— У меня кошка дома не кормлена, Муронька. А я одна живу, голова уж дырявая, не купила ей… Вот сходила в магазин.

И это ее повод?!

— А то пока они там наладят… Я думаю, уж быстрей сама, с передышечками.

Наверно, просто ей не высоко.

— А вам на какой? — Затащив багаж на ее пол, опускаюсь на корточки.

— Высоко-о-о, — пропела бабушка, как будто мечтательно катя глаза к потолку. — На последний.

3.

И вот мы идем, если это можно так назвать, и к своему стыду я не могу придумать, что же делать с этой бабушкой, что вообще я должна делать: заставить ее остановиться на каком-то этаже у кого-то в гостях, а самой пойти кормить ее кошку? Но она, если б вы слышали как безапелляционно, заявила, что не доверяет Мурку никому! И с упорством альпиниста в эту лестницу. Сначала тростью по ступеньке — на тебе! Потом сама, рукою намертво в перила. А рядом я, мобильный чуть ли не в зубах, в одном глазу ноль, в другом три — ничего, залезут. И не порычишь уже, только пыхтишь косолапым.

Этаж — всегда остановка. Теперь мы знаем, что зовут нас Вера Михайловна и Марина и что одна из нас чуть только из Карелии, а вторая в год, когда мне было три, похоронила мужа. Конечно, до того мы друг о друге не подозревали. Согласились: соседний этаж — другая планета.

4.

— Бу-утылка кефира, полбатона.

Бутылка кефира, полбатона.

А я сегодня до-ома,

А я сегодня до-ома,

А я сегодня дома один.

Что? Да как вы могли подумать, что в моем положении можно петь? Это двумя пролетами выше, так недостижимо высоко, что пока дойдем, уже будет вечер.

Чей-то как будто навсегда недоломавшийся голос кажется веснушчатым и растрепанным, но я уже решила не верить ассоциациям. Все равно никогда не узнаю чей.

— Молодежь. Гитара. А у нас все в основном на гармошке считалось самое… такое.

— С утра я почитаю газету,

А вечером сгоняю в кино.

А в общем, все равно-о,

А в общем, все равно-о.

Пылинки танцевали в этом ритме. Крупицы с онежского берега катались в сандалиях в том же. Мобильный и рыба, наверно, ламбаду, пока никто не видит. А мы вползаем на очередной этаж, дышим, как храпим. Чувствую себя копченой рыбой.

— Оранжевое настрое-е-е-е-енье…

Он сидит в дурацких шортах и с гитарой, на подоконнике. На колене пластырь, веснушек нет, но растрепанность и правда редкая. Окно настежь, и воздух, казалось, тоже танцует ламбаду. А голуби мимо, глядят как на дурака. Рядом с пластырем — Lipton, холодный, зеленый, мой любимый.

— Ой! Здрасте, — вскочил. — Вы чего?

И хором: «Отключили электричество», — мы утвердительно, он вспоминая.

— И тебе здравствуй, милый.

Глаза с компакт-диск, прокатились по дому на колесах.

— А вы чего ж не дождались, когда включат?!

— Так разве дождешься? — И Вера Михайловна охотно объясняет почему.

А вот чего же я, такая умная, не дождалась — действительно вопрос. Залезла бы на лавочку, достала полотенце, загорала б целый день. Пошла бы в гости к Эле. Один ее нерусский друг считал, что, мол, у нас, у русских, вечно надевают брюки через голову, мы до первой пены у рта доказывали, что нет, это не так…

— Слушайте, хотите — заходите ко мне: там подождете. А я сбегаю покормлю вашу Мурку.

В результате:

Мы снова идем на рекорд покорения лестницы.

Мой чемоданище везет Денис из триста второй квартиры.

И хотя мы убеждали Веру Михайловну, что его идея самая правильная, она заявила, что старая и, уж наверно, лучше знает жизнь и что правильно, что неправильно, и что никто не заставляет нас идти, если мы не хотим, и что она без нас разберется, уж сколько лет, слава богу, живет одна-одинешенька, и внукам на нее плевать, и пенсионному отделу, и районной поликлинике, а Мурка там одна умирает с голоду, и ждать, пока какие-то… какие-то в очередной раз сладят с электричеством, — это фашизм, и вообще она, быть может, не дождется, потому как может умереть в любой момент!

Идем. Ступенька в ступеньку. А бабка тоже не без странностей.

5.

— Я умер, да?! В аду, да?! А где, с...а, черти?!

Лифт бился о стены, и я почти уже уверена, что в нем не щупленький, а оперный певец.

— Пожалуйста, успокойтесь!

Глажу бесполезную теперь дверь лифта, как будто шахта даст это почувствовать застрявшему. Денис — ладони рупором к щели в той же двери. Кричим на весь подъезд что-то о том, что все прекрасно или, по крайней мере, все наладится. Вера Михайловна охает, ахает, эхает, срастаясь с перилами, и глаза испуганным животным бьются в сетях из морщин. Такое ощущенье, что подъезд пуст. Да, у нас двери, а за ними еще двери, и обычно я тоже не слышу, что происходит на лестнице. Но, например, на этом этаже неужели не слышат крики?

— Я им, б…ь, успокоюсь! Я… Кто мне жизнь мою вернет?!

6.

— А знаете, мультик был такой, назывался «Дверь». — Стена, к которой прислоняемся, прохладная, и мой голос, обычно как летний песок, тоже холодеет, впрочем, из шершавого он становится мягким, почему-то так бывает, только когда устаю. — Представляете, есть дом. В нем дверь не открывается. Вообще. И люди пользуются кто чем: кто водосточной трубой, кто корзину, как лифт, на улицу, кто воздушные шары. У них там еще свадьба, и невеста никак спуститься не может. Только есть бородатый старик и его кошка, они проходят прямо сквозь дверь. Однажды это кто-то видит, подбегает, у него получается открыть. Но ни старика, ни кошки. Видимо, это духи той самой двери. Ну и в конце, когда дверь открыта, никто ее даже не видит. То есть пользуются все кто чем привык.

— Любопытно.

— Да. Еще была такая книга.

Я пью его чай, и бутылка почти что уже перешла в мое пользованье.

Что-то урчит в черной трубе, которая поднимается вместе с нами, только без всяких лестниц, напрямик. Подозрительно тихо в шахте лифта. Вера Михайловна смотрит на трубы так, словно эти два факта связаны, а она имеет к ним отношение.

— Домовые превращаются в зверей, — говорит она. — И в предметы. Я, хе-хе, раньше это… верила. Еще говорили, что души умерших собачек и кошек тож домовыми становятся.

— А у нашего дома, как думаете, был бы один домовой, такой здоровый, или свой в каждой квартире? Э-э-эй, домовые подъезда! — окающим мужичьим голосом, тоже мне вторая Эля. Денис стучит по батарее: — Собирайтесь-ка, дело есть!

— А чего так — был? Мож, он и щас есть.

Пух белой прядью занавесил Вере Михайловне один глаз, она снова косилась на трубу. Смотря на нее тогда, я думала: вылитая домовиха. Переглянувшись с Денисом, который до этого хитро смотрел на нее же, поняла: он думал ту же мысль.

7.

— Сколько?! Десять дней, и такой чемодан?! У тебя там складной холодильник с прицепом?!

— Что-то я не пойму, кто тут взялся мне помогать? И вроде даже добровольно…

У нас самый обычный подъезд, зеленые стены, кое-где на них надписи.

Знаете сказку «Репка»: внучка за бабку, бабка за дедку?

— Давайте считать, что занимаемся легкой атлетикой.

Казалось, мимо шли часы, шли ступеньки, шли годы, века, а весь мир превращался в подъездную лестницу. Бесконечную пыльную лестницу к дому, на которой изредка кто-то тебе оставлял следы — газеты, пустые бутылки и бывшие семечки, то есть оставлял, конечно, не тебе, но так казалось, что это затем, чтобы знали: по ней еще ходят и даже, возможно, приходят, куда хотели.

Вот и мы сидим и едим мою рыбу. Запиваем Денискиным чаем. Когда хотела плюхнуться не на пакет, Вера Михайловна трогательно оборала меня: не садись, простудишься.

— Той зимой мы в подвале от немцев прятались. Братик мой Ванька заболел и не выжил. А я тоже того… застыла, а потом еще натаскалась тяжестей… И, ну ты понимаешь, детей я иметь не могла. У нас с Пашей был Саня, от первого брака ему остался. У него щас семья, свои заботы, да.

Потом здесь, на каком-то этаже из семнадцати, в каком-то доме из бесконечного числа, закрыв глаза, можно было услышать взрывы.

8.

— Вчера я первый раз застрял в лифтЕ —

Отличная возможность поговорить с собой.

Тут свет погас, и я остался в полной темноте.

Поковыряюсь в своей душе часок-другой.

Но ночь на исходе, а лифт так и не пошел,

И вот я, сидя на полу, пою свой рок-н-ролл.

Рок-н-ролл этой ночи у-у-у-у-у!

Рок-н-ролл этой ночи у-у-у-у-у!

Я думал будет хорошо-о…

А вышло не очень…

— Кстати, тот, в лифте, он ведь молчит? Мне страшно. Надо еще поговорить с ним.

— А что ты сделаешь? — Денис доигрывал последний проигрыш.

— Хорошие у вас песни, ребятки, веселые. А я тебя, Дениска, кажись, даже видела во дворе. Играл на лавочке, компания еще была, тебя, Мариш, там не было?

— Не. Мои компании все не здесь почему-то.

— Да, когда играешь, всегда душа компании.

— Так, я знаю. Надо что-то такое, что знает, так сказать, весь коллектив. Ну-у… На гитаре это странно, наверно, будет. Но попробуем.

Как-то летом на рассвете заглянул в соседний сад.

Там смуглянка-молдаванка собирает виноград.

Я краснею, я бледнею, захотелось вдруг сказать:

«Станем над рекою зорьки летние встречать!»

Через десять минут мы решились на следующий переход через Альпы. Тем временем в лифте орали, да так, что, казалось, дождит побелкой с потолка:

— Раскудрявый, клен зеленый, лист резной!

Здравствуй, парень, мой хороший, мой родной!

Эй, чего замолчали-то?!

9.

Я думала, последней волей Дениса в этом мире будет — ткнуться носом в горизонтальную поверхность, будь она стол или коврик под дверью. Думала, другим человеком становятся, прыгнув с парашютом, побрившись наголо, покорив Эверест, а не прогулявшись с соседями по лестнице. Думала, божий одуванчик по имени Вера Михайловна, который еще себя называл «Бабушка, которая живет на крыше», убьет в объятьях свою Мурку.

А она, лишь потрепав за ухом «Мурочка, соскучилась», совсем как нам «Ну что, ребятки? А теперь ко мне на чай», пружинистым шагом на кухню.

И Денис такой, как если б я его встретила где-нибудь на Арбате с хот-догом в руке и оранжевым настроеньем.

Да и у меня в ногах гуляет ветер, как в трубе, а не кровяные бури, как думала. Что-то в этом есть — хотя нет-нет, не разувайтесь, голой ступней на цветастый половичок, и тогда, хлопоча и хлопая старыми веками, старыми дверцами, тебе достанут пару таких гномьих, матерчатых, остроносых, с вышивкой, бахил, что беспричинная улыбка и тоже погладишь Мурку.

А еще в таких квартирах мне мерещится запах ковров на стенах, даже если нет никаких ковров.

Их нет и впрямь, но мы выдыхаем «Ух ты!» от того, что есть.

Цветные маковки, крендели, бублики в коричневой лавочке, красные шелковые купцы, зеленые бояре, желтый с золотистым круг над этим всем закрывает марлевое облако. Еще есть портрет Мурки, пятна черные на белом один в один, только усы длиннее и улыбается. Из синих и голубых кусочков, в разной степени вылинявших, — гжелевый сервиз. На этих панно ни единой нитки, кроме облака, вместо стежков — еле-еле заметные точки.

— А, это вас интересует… Ну, это выжигание по ткани, — таким тоном, словно покупает колбасу.

Потом она показывает нам странный столик, стеклянный, с лампочкой внутри. И ее аппарат, древний, весь в клейкой ленте. Просто коробка, у нее, как на поводке, на проводе — ручка со стержнем-иглой. Говорит: раскаляется, плавит ткань, можно резать и точками приплавлять друг к другу.

Потом мы пьем чай, и что бы я с Денисом ни тараторили, она не понимает, что такого особенного.

10.

Из-под лавок, из-под деревьев, из-под машин выползли тени, встали в полный рост и сделались вечером. В доме напротив, теперь серо-синем, как джинсы, с окнами-блестками, ругались собаки.

— Луна появилась и лезет настырно все выше и выше.

Сейчас со всей мочи завою с тоски… Никто не услышит.

Ой-ё-о-о

Ой-ё-о-о

Ой-ё-о

Никто не услышит!

Это вечер другого дня, и мы с Денисом сидим на подоконнике, на котором сидел он тогда, и пугаем голубей своими ой-ями, а еще моей никудышной игрой на гитаре.

Зато я теперь выжигаю по ткани, и это у меня вполне получается. Если б только еще электричество не вырубали посреди работы! Впрочем, мы тогда идем пить чай. Папа шутит, что надо, мол, люк пробивать между нашей квартирой и Веры Михайловны.

— Дэн, слушай, хватит уже эту грустную песню!

— Есть, сэр!

Бу-утылка кефира, полбатона,

Бутылка кефира, полбатона.

А я сегодня до-ома,

А я сегодня до-ома,

А я сегодня дома один.

Рассказ Саши Назаровой «Лестница» был опубликована в журнале «Русский пионер» №30.