Классный журнал

Антон
Уткин

Взгляд на божий мир из глазницы противогаза

Мой друг Миша с недавних пор не доверяет выгодам цивилизации. Хоть на Рублевке, хоть на Лазурке. Миша человек небедный, но быстро постиг истинную ценность денег. Они, уверяет он меня, очень плохо горят. Когда придется бежать из города, охваченного проказой энергетического кризиса, бумажки эти не пригодятся. Ни к чему или почти ни к чему окажутся смокинги, автомобили и яхты. За ведро картошки станут давать эквивалент веса золотом, но желающих не найдется. Потому что энергетический кризис — это не какая-то там революция. Одним словом, все перемешается на поверхности планеты Земля и последние станут первыми. Миша помнит выученные уроки. Когда-то мы с ним изучали, как на рубеже первого и второго тысячелетий готовились в Западной Европе к концу света монашествующие. Они рыли себе могилы, строили склепы и там в беспрестанной молитве дожидались своей участи. Миша подходит к вопросу спасения как человек нового времени. Дома у него всегда наготове рюкзак, позволяющий во всеоружии встретить катаклизм нового типа. Когда я бываю у него, он разбирает этот рюкзак и любовно демонстрирует мне свой арсенал: здесь и несколько армейских сухих пайков, и спальный мешок, и комплект ОЗК, и таблетки для обеззараживания воды, и пила, полотно которой сворачивается в клубок, и таблетки сухого спирта, и иголка с ниткой (?), и даже колода игральных карт с непристойными фотографиями. Ах, Миша, Миша... 

Признаюсь, в конец света я не верил. То есть никогда. Ни в год смерти Леонида Ильича, когда некая чрезмерно впечатлительная пионерка из нашей школы билась в истерике, ожидая с этой смертью для мира людей самого худшего, ни чуть позже, когда США бомбили Ливию. Мы толпились у женского туалета, где растерянные педагоги пытались привести девочку в чувство, и жадно заглядывали в урывками приоткрывающуюся дверь. Слезы пионерки казались нам священной влагой, а сама это девочка — отмеченной провидческим перстом, сакральным безумием... Теперь о Ливии. Ливия. Четыре года спустя. Вторые сутки сидя в самолетах в полном вооружении, мы вспоминали, что нам известно об этом уголке земного шара. Кажется, жарко и виноград. У нас в Бессарабии все это уже было: и виноград, и белое солнце пустыни, и нам хотелось сменить впечатления. Но США бомбили именно Ливию, так что поневоле приходилось менять шило на мыло. Что из всего этого может произойти, мы не очень задумывались. Большинству из нас было от восемнадцати до двадцати, и мысль о внезапном прекращении всего сущего не обременяла наше коллективное сознание. Мировая война представлялась нам чем-то вроде хоккейного матча СССР — Канада, только вместо щитков были бронежилеты, а вместо клюшек КОHO — автомат Калашникова стрелковый укороченный.

Сейчас мне в два раза больше, но я продолжаю упорствовать. Лишь дважды Апокалипсис осенил меня своим крылом, и только единственный раз мне пришлось познать его не в виде иносказаний, признаки которых так любят отыскивать в окружающей жизни авторы эсхатологических статей, а как буквальное исполнение мрачных картин Иоанна Богослова. Но об этом чуть ниже, а прямо сейчас о том, какое именно обстоятельство уберегло и продолжает уберегать меня от взгляда на мир в духе бенедиктинцев и позволяет безмятежно смотреть в будущее.

Дедушка приучал меня к труду с младых ногтей. Леонид Ильич еще здравствовал, а я по малолетству своему еще не входил в круг возвышенных проблем. В кубанской станице, длиннющей, как ожидание конца жарко-рабочего дня, под командой дедушки и в компании цветасто-ситцевых станичных тетушек мы с двоюродным братом, на лето прикрепленным, или, лучше сказать, прикомандированным к дедушке, собирали помидоры в деревянные ящики. Когда число наполненных ящиков дотянуло в станичной бухгалтерии до пятнадцати рублей, дедушка позволил взять расчет, и я впервые в жизни ощутил бремя выбора. На двоих с кузеном дедушка великодушно отрядил нам свежеотпечатанный червонец, а еще пять рублей, как пойманная синяя птица, впорхнули в его бумажник. (Если кто помнит, какие блага сулило обладание этим бумажным прямоугольником, тот меня поймет.) Но бремя выбора длилось недолго: жизнь, почувствовав во мне сложившегося потребителя, мигом вывела из затруднения, которое я начинал испытывать, поглядывая на прилавки сельского магазина. Ее посланец, соседский мальчишка — меркантильный Гермес в сандалиях ростовской фабрики «Олимп» — предложил обменять красненький червонец на противогаз, намекнув на возможность ядерной схватки. «Кто их знает, вдруг ударят, — сказал он как бы в раздумье и даже поглядел на небо. — Лучше иметь». Спору нет, за Леонидом Ильичом мы были как за каменной стеной, но береженого, как говорится, бог бережет. К тому же, кое-что я уже знал о раскладе сил в мире сем, и сомнения мальчишки казались вполне обоснованными. Встретившись с ним у пруда в условленный и не слишком добрый для себя час, я без сожаления вручил ему прощально хрустнувшую десятку и получил взамен кусок старой резины, оборванной по краю, из которой вырастал гофрированный хобот в пятнах солидола. Я начинал уже гордиться своей прозорливостью и запасливостью, как вдруг укол совести заставил меня спохватиться. «А ты как же?» — участливо спросил я, устыдившись собственного благополучия, и тоже поглядел в безмятежно синевшее небо. «А, как-нибудь», — махнул Гермес благородной рукой и испарился, как радиоактивное облако. Я же, обтянув головенку этим резиновым приспособлением, с чувством загодя и без напоминаний исполненного долга весело и гордо зашагал домой. Дышалось мне на удивление легко, главным образом потому, что у противогаза отсутствовали оба глазных стекла, да и бачка, впрочем, тоже не было. Поэтому, представ пред дедушкины очи и надеясь показать ему, что у родины появился новый защитник, а у империалистов всех стран еще один заклятый враг, на славу потрудившийся над своей неуязвимостью, я уже смутно чувствовал, что похож всего лишь на глупого слоника с отколотым носом, и больше ничего. Мой вид поверг дедушку в ступор, но еще больше дедушки, видавшего все же виды, была изумлена наша тучная хозяйка, варившая варенье из желтой алычи. Узнав о сумме, заплаченной за безопасность, она вооружилась палкой, которой мешала варенье, и в сопровождении дедушки и сонмища мух бросилась как фурия на поиски обманщика. Очень быстро он был открыт на задах своего куреня в ту самую минуту, когда собирался вкусить сигарет без фильтра «Парашютист» в обществе бездельных разгильдяев. Мне, однако же, удалось убедить дедушку, что сделка состоялась и не может иметь обратного хода без ущерба для репутации. Длань, протянутая дедушкой навстречу моей щепетильности, принесла подзатыльник, а брат, удрученный невежеством брата, не пустословя надавал тумаков. (Брат был старше меня тремя годами и тоже зарился на сивый дымок «Парашютиста».) Так я и остался владельцем дырявого противогаза. С тех пор я стал хозяином своему слову, то есть попросту избегал давать какие бы то ни было слова.

Последствия этого маленького происшествия подействовали на мою психику. Стоило мне напялить противогаз, как мое маленькое и невзрачное «я» начинало двоиться, троиться, потом отслаивалось еще несколько пластов, до тех пор пока не превращалось в настоящую фанеру небывалой толщины. Из глубин собственного существа до меня доносились отзвуки чужих голосов. И волей-неволей приходилось прислушиваться к стонам их ликований и заунывному плеску горестей. И с этих пор я мог запросто пересказать чужую историю, без зазрения совести подменив местоимения. Отчего-то мне стало казаться, что я и впрямь способен проникнуть в мысли других людей и сказать, о чем они думают, когда смотрят в морскую пустыню с корабельного мостика, или когда бредут в колеях черноземной дороги между созревших хлебов, или когда, сидя вечером на завалинке, отдыхают от трудов. Или понять, почему кто-то плачет, когда так весело и удобно устроена жизнь и даже нет ни малейших причин, чтобы просто хмуриться.

В пионерском лагере, когда мы вместе с другими мальчишками, повязав носы алыми треугольниками галстуков, совершали ночные рейды в соседний корпус к писклявым девчонкам с открытыми тюбиками «Поморина» в руках, а после предавались жутким воспоминаниям и я, лежа на подушке и поджав коленки к подбородку, фантазировал один за всю «футбольную» палату, вдохновенно врал, выдумывал нелепых чудовищ, божился, что видел в деревне русалку, то и сам в конце концов начинал бояться еще пуще своих благодарных сопливых слушателей. За свои нарративные заслуги я даже получил от товарищей прозвище Муравей. Какую связь усматривали здесь мои товарищи, всегда оставалось для меня неразрешимой загадкой. Если эта связь опосредованна, рассуждал я, то мне никак не проследить весь угловатый, ломкий путь от одного понятия к другому, проделанный в их лохматых головах, намятых футбольным мячом, а если она непосредственна и выражается по прямой, как поезд, вышедший из пункта «А» в пункт «Б», тогда, надо сказать, еще непонятней.

В то же время я напрочь забывал как раз то, что происходило со мной самим, и возможно, потому, что ничего особенного не происходило. Ну там, смерть Леонида Ильича, Ливия, куда, по счастью, его преемники решили все же не ввязываться, — это не в счет. С чего бы, в самом деле, начать? Может быть, декабрь восемьдесят восьмого, Армения? Пожалуй. Итак, Армения. Спасательный отряд МГУ. Спитак. Время указано. Во дворах и на огородах лежат груды замерзшей, покрытой инеем капусты. На перекрестках как поленницы стоят стопки темно-синих пустых гробов...

По ночам на въездах в несуществующий больше город сухо звучали выстрелы: говорили, что это расстреливают мародеров. Мы жили в армейских палатках на поле напротив рухнувшего элеватора. Утверждали, что там в столовой, которая располагалась в основании, еще есть люди — то ли двадцать, то ли тридцать человек. От нашего отряда два раза в сутки на элеватор уходила рабочая смена. Остальные помогали жителям вызволять различный скарб, остававшийся в разрушенных жилищах. Как-то мы с Мишей вытаскивали вещи одной учительницы. Думаю, именно тогда его недоверие к цивилизации из догадок смущенного духа превратилось в практическую философию. Дом ее наполовину сложился, но в одном месте искривленная крыша чудом держалась на каких-то шестах, то есть в прямом смысле висела на волоске. Учительница особенно настаивала, чтобы в первую очередь вынесли книги, в частности десятитомник Герцена. Эта неожиданная просьба среди развалин на двенадцатиградусном морозе заставила нас презреть опасность. Бордовые тома провозвестника русской свободы мы передавали друг другу благоговейно, как новорожденных младенцев. Чтобы добраться до них, пришлось вести настоящие раскопки. Холодильник, стулья и чудом уцелевшие трехлитровые банки с компотом из айвы — это было уже потом. Это было уже не так важно. Такие вот, уважаемая публика, живали люди в той нашей стране. На второй день появился сын учительницы — невысокий солдат с черными погонами на шинели, он только что добрался с Дальнего Востока. И я до сих пор вижу его огромные в тон погонам глаза, полные растерянности и невыразимой скорби, которыми он озирал останки отчего дома. Я помню даже имя этого солдата — его звали Самвел, вообще помню много такого, что все уже забыли. Из всех этих эпизодов два особенно отчетливо, как фотоснимки стоят перед глазами: торец обвалившейся пятиэтажки, на стене кухни самого верхнего этажа как ни в чем не бывало висят полки, на них даже стоят вазочки, а пол у этой кухни начинается на уровне наших ног. А мимо по грудам колотого бетона старуха-армянка тянет узел с пожитками, а на сгибе ее свободной руки болтается репродукция картины Брюллова «Последний день Помпеи»... Что тут еще сказать?

Тогда же черным студеным вечером мы раскопали погреб, в котором нашли бутылок сорок коллекционного коньяка. Хозяин спасенной коллекции угостил нас одной — «Наири» двадцатилетней выдержки. Мы пили его по очереди из одной на всех железной кружки, стоя в кружок около костра, который развели из тома Ленина на армянском языке и наколотой на щепу крышки близлежащего гроба. Многое уже угадывалось в пламени этого костра, но обжигать он еще не обжигал. Так мы и стояли молча вокруг него — то ли разгоняли кровь, то ли загодя поминали социалистическое отечество...

Природа еще пугала, поэтому, к счастью, гробов тогда оказалось больше, чем трупов. Как менялось это соотношение, все вы хорошо знаете. Видели, слышали. Многие лучше меня компетентны в этих вопросах — в этих увлекательных вопросах организации конца света в отдельно взятой стране. Встретите кого-нибудь из них, сведущих, в вестибюле отеля Resort Intime на острове Хайнань или в Ritz на Французской Ривьере — поговорите, спросите. Вдали от родины развязываются языки.

Весь последующий Армагеддон я провел в своем волшебном противогазе и, честно вам скажу, дважды или трижды сподобился неописуемых видений, в то время как у остальных, судя по сообщениям извне, в глазах плясали отблески адского пламени. Противогаз оказался сродни шапке-невидимке, подаренной нимфами герою Персею, только никаких подвигов, в отличие от героя, мне не предстояло. Настоящее сходство здесь лишь то, что я тоже прятался в противогаз от всех возможных Горгон своих дней. Но с некоторых пор, замечал я со страхом и тоской, все чаще и чаще сидение в противогазе не помогало вернуть душевное спокойствие. Теперь я слышу только слабый, не до конца еще похищенный временем запах резины, ощущаю прохладное соприкосновение ее с кожей и душевное беспокойство. И это заставляет повнимательней изучить позицию пресловутых пензенских затворников, пророчества бенедиктинцев и содержимое Мишиного рюкзака. Собственно, мой экстремальный набор ничуть не хуже Мишиного: армейские сухпайки, спальник (минус 20), таблетки для обеззараживания воды, пила, полотно которой сворачивается в клубок, и даже дом в деревне. Есть и химзащита, присланная другом из Америки, они там, кстати, в свободной продаже. Вот только карт нет. Но я не азартен, хе-хе. Впрочем, найду и карты. Если, конечно, ничего не случится.

Статья Антона Уткина «Взгляд на божий мир из глазницы противогаза» была опубликована в журнале «Русский пионер» №4.