Классный журнал

Екатерина
Истомина

Пану в пах

Я поразительный человек, который в одиночку, страстно, отчаянно противостоит всему международному Олимпийскому движению. Однажды я встала с пикетом напротив штаб-квартиры МОК в Лозанне. Это было в разгар Ванкувера, и мой пикет заметили мельчайшие служащие отеля Beau-Rivage, вызвавшие полицию.

Игры в Ванкувере были истинной случкой богов-олимпийцев со смертью. Довольно вспомнить многомиллионное открытие Игр с базарными канатными плясунами, которые драли сто огненных шкур всего в десяти тысячах километров от трупов на Гаити. Землетрясение на «острове Коррупции» ведь случилось всего за неделю до Олимпиады. Но только я, CNN и Herald Tribune International отметили этот странный акт презрения к гуманизму.

Моя неприязнь к кооперативному спортивному движению, основанному маркизом доном Хуаном де Самаранчем, большим другом Советского Союза и кавалером российского ордена Дружбы народов (1994), ковалась не только в идеологической, но и в подчас опаснейшей физиологической борьбе. Иногда — в борьбе полов. Так, за три недели до Олимпийских игр в Афинах,  известной колыбели европейской цивилизации, я обезоружила одного могучего олимпийца. Это был кудрявый козлоногий бог Пан, записавшийся в профессиональную плавательную секцию.

Пан в черной кожаной куртке резвился на солнышке в самом капище олимпийского движения — прямо напротив ворот стадиона, где барон Пьер де Кубертен (больше заурядных женских задниц любивший мужские стройные тела) затеял свои первые игрища. Пан ритмично скакал по улице положенным ему по ранжиру козлом, солидно, со значением, приспустив штаны до колен.

В штанах бога Пана болталось то, чему и предписано болтаться благодатной улыбчивой природой, и героические афинские леди (не самаритянки, нет) смущенно опускали глаза, дислоцируясь по возможности на другой стороне жаркого олимпийского проспекта.

Автор этого диковинного спортивного репортажа (в размышлениях о суровой судьбе правительства Перикла) не сразу сообразила — на какой олимпийский рекорд нацелился оригинальный господин.

А господин, с ветерком помахивая огненным, краснощеким орудием, довольно скоро и сам заявил о своем скорейшем финише — на новогреческом языке. Через три минуты он перешел на английский. Этот островной диалект в ходу в Греции еще со времен романтического павиана, лорда Байрона, который отличался интересной (в руках одиноких опытных дам) хромоногостью.

«Смотри быстро сюда, сука!» — протрубил Пан и театрально скинул турецкие брючки на асфальт. Корсар, тоже мне, нашелся.

«Слышишь ты, му…к. Убери свой «першинг» из Европы», — по-товарищески заметила я. В конце концов, ему, быть может, сам строгий Зевс пронзил голову лучами. Оливковая ветвь девственной богини Артемиды коварно прикрыла его небольшие мозги. Или он неоднозначных пьес Аристофана перед обедом начитался.

Ответ эксгибициониста был крайне неожиданным: «Куда?!» — «Коту под муда!» Наследник безгрешных богов-олимпийцев, потомок Демосфена (современные греки активно паразитируют на древних) в последнем ужасе схватил меня за маленькую шкирку. Его краснощекое орудие таяло у меня на глазах. Этот оглушительный, расписной плотский цветок ириса прощался со всеми нами. Чернели на земле эти бедные штанишки. Ой, и неловко, черт подери. Что говорить потом его жене? Виват, король, виват?

А ноги у меня ведь очень крепкие. Нога моя вертела фуэте на сцене Московского академического хореографического училища при Большом театре СССР. В пах я бью без промаха и без одышки. Гол!

На олимпийские крики и вопли подъехала полиция. Офицеры зарегистрировали факт драки, и мы тут же помчались в участок.

И вот я даю им пояснения: «Господин офицер! Я вышагиваю, чтобы поклониться мускулистой памяти барона де Кубертена, чтобы после выпить за его олимпийское здоровье, хотя я понимаю, что оно барону больше не пригодится. А мне навстречу движутся шовинизм и половое насилие». Меня примкнули наручниками к решетке — до выяснения обстоятельств криминального события.

Бог Пан (тоже в наручниках) сидел рядом. Вид у него был благодарный и просветленный. Именно так смотрит в потрясенный зрительский зал взмыленный первый скрипач, только что с грехом пополам отбарабанивший «Рапсодию на тему Паганини». Штанишки половому Паганини подтянули офицеры.

Афинская полиция установила, что бог Пан, промышлявший публичным развратом в центре города, состоит в греческой плавательной секции. Эта державная секция поставляет людей-амфибий к деликатесному олимпийскому столу. И даже он, дескать, самый водоплавающий сейчас из всех современных греков. Что он есть спасательный круг греческой сборной и ее центральная морская звезда. Он есть важный для государства кусок олимпийского г…на, которое не потонет на предстоящих судьбоносных состязаниях. То есть оно обязательно потонет, если я не заберу сейчас заявление и не прекращу названивать в посольство РФ в Греции (а там всегда обед или дипкорпус на экскурсии по Акрополю с родственниками — я не знаю, кстати).

Полицейский офицер, черная, небритая сухопутная гиена, уверял меня: «Мы принесем вам здесь и сейчас сожаления и извинения от лица греческих властей. Но этот наш господин… Его нельзя задержать. У него — промежуточный заплыв баттерфляй через три дня. Его ждут в городском олимпийском бассейне!» Меня даже отстегнули от решетки и принесли кофе. Я просила кофе по-турецки. Греки молча сообразили и сделали вид, что не поняли.

Наконец-то я, ничтожный старший преподаватель кафедры истории зарубежного театра ГИТИСа, я, лихой дипломированный прыщ на челе классической науки, держала за самые яйца все олимпийское движение! Свирепая праведная лира сама вдруг выросла в моих руках и немедленно увилась победоносным золотым плющом. Сейчас я устрою вам кровавые Дионисии вместе с Элевсинскими мистериями, о вы, слепые хористы маркиза де Самаранча.

Но как вдруг несчастный бог Пан тоненько, как тобольский монашек, запел в своей кроткой темнице, и в его руках не было скромной свирели, а были только наручники. Он пел так, как могут петь только на пыльном европейском юге, чуть отличимом от противоположной Африки. Наверное, птицы поворачивали к нему головы, а зеленые маслины превращались в античное крем-брюле. От его песни будуарная богиня Ника выбрасывала крылья, а Венера Милосская, знаменитая аккуратным бюстом, — новые руки.

По античному театру я была отличницей. «Эсхил-Софокл-Еврипид» — эта могучая кучка много лет была мне бабушкой, дедушкой и зарплатной сберкнижкой в «Сбербанке» в отделении на Суворовском бульваре. И мне никак нельзя было не узнать в песне заключительных слов из «Царя Эдипа» Софокла, этой первой античной трагедии с «человеческим лицом»:

«Вот, глядите — вот Эдип,

Он, загадки разгадавший, он, прославленнейший царь;

Кто судьбе его из граждан не завидовал тогда?

А теперь он в бездну горя ввергнут тою же судьбой.

Жди же, смертный, в каждой жизни завершающего дня;

Не считай счастливым мужа под улыбкой божества

Раньше, чем стопой безбольной рубежа коснется он»*.

Кажется, что древний театр забыт, заброшен, превращен в руины, полезные таким сумасшедшим, как я? Кажется, что все, что осталось от античности, это есть современные Олимпийские игры? Наш полицейский участок на пару часов превратился в медленное полукружие античной сцены. Мелькали трагические маски, топали котурны, перешептывались тоги. Феллини мог бы снимать кино.

То была беспечная, доверчивая, глупая, детская Греция, ввязявшаяся в страшную олимпийскую авантюру, за которую платит до сих пор. Освобожденный мной из афинской полиции шаловливый бог Пан потом пошел где-то ко дну на предварительных заплывах.

И стопой безбольной того завершающего дня навсегда коснулся он.

Статья Екатерины Истоминой «Пану в пах» была опубликована в журнале «Русский пионер» №29.