Классный журнал

Никита
Колесников

Верси, я

Я ни о чем не жалею. Вот честно, совсем ни о чем. Красивая получилась сказка. Рождественская.

А в общем-то, слова совсем и не нужны.

Остается надеяться, что не будет все время предательски расплываться и дрожать экран монитора и наконец перестанет рваться дыхание. Тогда я наконец допишу текст. И еще дрожат руки. А так хорошо пишется. Enjoy!

Началась история действительно банально. Я давал ей уроки английского по компьютеру. В обмен я получал философские размышления на итальянском и полные руки медвежат. Кажется, все началось именно с медвежат. Великолепно выполненные трехмерные панды с огромными переливающимися глазами и пушистыми лапами сразу же заставили меня понять, что я попал на что-то, чего никогда раньше не встречал. И что, по-моему, будет интересно. Я не мог бы, как говорят англичане, заметить правдивее.

По-моему, влюбились мы как-то совершенно незаметно, что, впрочем, свойственно нашему нежному возрасту и не столь нежному темпераменту. Когда поступило предложение от одной из сторон выехать из итальянского Неаполя и, соответственно, английского Корнуолла и встретиться в Лондоне, предложившая сторона удивилась этому заявлению больше, чем та, которой предложили. Эта сторона, ничуть не удивившись, на минуту задумалась, потом решительно встряхнула черными кудрями и согласилась.

Мы все-таки встретились. Прошло десять дней. Особенно запомнившийся мне момент — это когда Верси с видимым усилием выбирается из кровати и, опершись на еще чуть дрожащие локти, завороженно смотрит из окна на ночной Лондон. Я жду ее, как дождь пустыню, безрассудно, жадно, забывая все; кажется, я не мог спать, потому что не мог ее не видеть. И все равно мне не хватало времени. Верси, я так хотел, чтобы ты узнала, как смутным стилшотом застывает все, кроме нас — поток машин, расцветки огней, пошлый и печальный отголосок большого города, одномоментные линии бытия людей, которые не знают и не могут услышать нас, когда я обнимаю тебя, держа тебя все крепче в объятиях, потому что все это слишком прекрасно, чтобы быть реальным. Как я боюсь потерять тебя, боюсь, что, если я отпущу тебя хоть на секунду, ты развеешься, как дымка, как сказка, в душный, белесый английский туман, который наполняет наши улицы, наши комнаты, мое сердце... Когда я зарываюсь лицом в твои волосы и ты кладешь ладони на мой затылок, я знаю, что ты со мной, на, черт возьми, этот один момент, что сейчас исчезнет мир — не ты, и ради этого я живу.

Я так хочу сказать, что жду тебя, Верси, жду до сих пор, несмотря ни на что, и, похоже, буду ждать всегда.

Как странно узнавать, что ночи нежности, данные тебе однажды, навсегда останутся твоими и не раз напомнят о себе, нахлынув порывом теплого ночного ветра, как раз когда ты меньше всего этого ожидал, заставляя тебя понять, что на самом деле значит: «Навсегда останусь в твоем сердце».

Как трудно передать, как сжимается сердце от боли и нежности и позднего прозрения — обманчиво мягкого, но оттого не менее болезненного чувства, которое охватывает тебя, когда время, не спросив твоего разрешения, впитает в себя твои несвоевременности и ускользнет, оставив тебя, непонимающего, перед чистым листом.

Introquote.

А в общем-то, сказка не про не дождавшуюся Верси («Что я наделала?»), не про рассыпавшийся осколками падающей звезды ночной город. В какой-то степени про тех, кто сделал ее возможной, как, например, отец, промелькнувший в Лондоне даже не метеором, а электроном, и навсегда для меня сгинувший в хищной пасти российского шоу-бизнеса. От него я иногда получаю пару тихих строчек, полных нежности, которой, по-моему, моя нежность к Верси и в подметки не годится.

История наших отношений с папой носит нелегко передаваемый характер. Дело в том, что я смело могу сказать, что мой отец и Верси — это единственные два случая в моей жизни, когда я искренне любил кого-то кроме себя. С возможным исключением — моей мамы, отношения с которой с такой скоростью трансформируются из любви в ненависть и обратно, что трудно сделать какой-то единый вывод. К этой эпохе, без ставшего определяющей частью меня отупляющего вакуума одиночества, нужно было привыкать. И с непривычки я наделал кучу ошибок. Эпохой эти десять дней стали, потому что за это время я прожил целую жизнь. О ней я действительно не жалею.

О, она была дьявольски красива, эта жизнь. Ну что вы, нас с мистером Вашингтоном, кланяясь, пропускали в лучшие дома Лондона. Трансформация из бедного студента в непосредственного отпрыска всего, что у нас осталось от большого журнализма, возымела должный эффект — я был величественен, но снисходительно терпелив и приятен в общении с простыми смертными. На этот имидж клевали все. Один раз, шляясь в одиночестве по ночному городу, я забрел в кафе, где подсевший ко мне почтенный джентльмен выразил твердую уверенность, что я происхожу из русской nobility. Между прочим, он был не так уж и далек от истины. На принца я, может быть, и не тянул, но, просыпаясь каждое утро рядом с черными завитками Верси, я точно чувствовал себя архиепископом или по крайней мере герцогом. В общем, более или менее бароном. Во всяком случае, никак не меньше камеръюнкера.

Опять же, имея в виду Верси, я совершенно не отдавал себе отчета в том, что происходит вокруг. Помню, что я трещал без умолку, смеялся в неподходящих местах и с восторгом, граничащим с неадекватностью, отметал всякие предложения мне встречно что-нибудь рассказать. А слушать было что. Отец, Золотое перо России, поначалу пытался мне что-то расписать, но потом махнул рукой и принялся слушать.

Печально, но эффективно сыграла свою роль кратковременность нашей встречи. Столько надо было всего сказать, ведь мы всю жизнь не виделись, а тут один этот день... Его пассия поманила царственным перстом, и Андрей Колесников вылетел из Лондона утренним рейсом, не успев даже попрощаться. Вскоре после этого я посадил на самолет Верси. Поскольку я был твердо убежден, что в нашем распоряжении еще множество таких дней, я пообещал ей, что мы скоро увидимся снова, а у отца забрал на память, а также из любви к искусству, дюжину портретов мистера Вашингтона с твердым обещанием скоро вернуть. С тех пор я дал себе слово никогда не давать обещаний, которые не могу сдержать.

Частично оправданием тому, что главное действующее лицо я поместил на второй план, является подростковый эгоцентризм. В течение своей недолгой, но яркой жизни я преимущественно уделял внимание самому себе, опираясь на незыблемые, веками проверенные народные мудрости вроде «сам себя не похвалишь — никто не похвалит» и «наглость — второе счастье». Это подтверждает хотя бы количество обращений к себе — как писал О’Генри, вырезанные и склеенные встык буквы «я» в этой колонке могли бы дважды достать до Луны и обратно.

И все же я все сделал правильно и опять же ни о чем не жалею. Это я написал ему первое письмо. Это я нашел его. Это я увидел его первым.

Статья Никиты Космина «Верси, я» была опубликована в журнале «Русский пионер» №6.