Классный журнал

Александр
Рохлин

Чем-то похож

Маленький темнокожий человек стоит у окна, смотрит на пустой огород и говорит:

— Россия! Вот тебе газ, нефть и руда. А у нас чай и кокос — все национальные богатства.

В голосе его нет ни зависти, ни сожаления.

Я сижу на единственном кресле в доме и пью заваренный хозяином чай.

— Настоящий цейлонский?

— Нет, здесь такого не бывает... — он задумывается. — Но Россия чем-то похожа на Шри-Ланку. У нас тоже много госслужащих. Государство сильно заботится о них. Льгот море.

На полу стоит рисоварка.

— Из дома привезли?

— Китайская штуковина, — отвечает хозяин. — Наварю раз, мне на неделю хватает. Кстати...— он заглядывает под крышку. — Этот уже пора выбрасывать...

Он жарит сосиски и заваривает «доширак» — для меня. Себе же заливает кипятком растворимый кофе. И пьет его стоя, я ведь занял его кресло.

— Настоящий кофе не пьете?

— Пью. Но так же проще.

Я ловлю себя на мысли, что не запомню его лица.

Завтрак подходит к концу. Он смахивает хлебные крошки со стола и моет посуду в ванной под краном. Убавляет температуру в батареях и выходит из дома. Восемь часов утра.

Уже третий год примерно так начинается рабочий день гражданина Шри-Ланки, господина Девендры Субасингхе из рода Мудиянселаге. Идти ему до работы через огород — четыре минуты. В обход по улице — семь. В свое учреждение Девендра проникает с хоздвора — на площадке стоят лупатые «уазики»-буханки с красными крестами на бортах.

Обычное утреннее оживление, хлопает дверь, граждане райцентра Пачелма Пензенской области как пчелы наполняют улей — коридоры центральной больницы. Чувствуется волнение, словно перед началом киносеанса. Все раскланиваются друг с другом, чинно и основательно рассаживаются на банкетках, устраивают под ногами пожитки. И в какой-то момент падает занавес. То есть зажигаются бледные лампочки. Пачелмцы превращаются в пациентов как по волшебству. А Девендра Субасингхе входит в кабинет и из обыкновенного уроженца чайного острова в Индийском океане превращается во врача общей практики. Так гласит табличка. В народе его зовут доктором Дэвидом...

И никакого лубка!

Пачелмцы давно привыкли к облику и происхождению своего нового доктора. В обмороки не падали, лечится у «индуса» не отказывались. Немощь быстро избавляет от предрассудков. А пачелмцы очень немощны. Стоит выйти в коридор в час утреннего приема, и немедленно утонешь в гуще недугов — явных и зреющих внутри множества ожидающих тел, рук, ног и носоглоток. Сельские поликлиники традиционно отличаются суровой наглядностью.

Два старика, отец и сын, сидят перед доктором Дэвидом. Они похожи как близнецы, только у сына нет зубов, а отец глух и безнадежно кашляет.

— Обострение давно началось? — спрашивает доктор.

— Уже несколько дней кашляет, — отвечает сын.

— Поднимите рубашку, я послушаю.

Сын стягивает с себя рубашку.

— Да не вас, а отца...

Сын толкает папашу в спину и знаками предлагает ему раздеться.

Дэвид слушает. Сын сопит, трет кулаком красные глаза и говорит:

— Совсем не спит, сидит на кровати и еле дышит.

— Сколько, вы говорите, кашель длится?

Сын задумчиво чешет затылок.

— Неделю, пожалуй...

Дэвид углубляется в изучение кардиограммы.

— Он никогда не болел за свою жизнь. Вот только инфаркт случился, и все... Вы его в больничку положите?

В кабинет входит девушка-терапевт. Она слушает, как работают легкие старика.

— Кашель давно?

— Два месяца... — выдыхает наконец «сынишка». — Как в феврале после инсульта привезли, так и закашлял.

— Что же не везли?

— Так ведь старый уже! Пора бы уже и покашлять. За всю жизнь не чихнул... Кто ж знал?

Все это время в противоположном углу кабинета другой старик, грязный, немытый, в шлепанцах на босу ногу, слезно уговаривал медсестру выписать фенозепам для его дочери-шизофренички, состоящей на учете в Пензе. А медсестра, в свою очередь, уговаривала его с обреченной нежностью:

— Вам бы, Климентьев, флюорограмму сделать, обследоваться... Сколько не были? А в понедельник опять сбежите...

В обед доктор Дэвид садится на свою «девятку» и едет на выезд, в Черкасово. Дорога пустынна и прекрасна. С правой стороны, на холме, развалины графского замка. Замок утопает в сирени, словно в облаке. Это бывшее здание пачелмской больницы. И бывшая барская усадьба. Один шаг до забвения. История, превратившаяся в сиреневый дым.

— Откуда Россия-то взялась? — спрашиваю я цейлонца.

— Отец решил. А еще у нас дома была подшивка журнала «Советский Союз» в переводе на сингальский язык. Я прочел уйму сказок народов СССР.

— И что?

— Были еще и американские журналы. Я их тоже читал. У американцев все очень лихо закручено. А у вас — просто. И жизнь казалась легкой. Люди, крестьяне, трактора, девушки в сарафанах, похожих на наши. Все работают, песни поют, девушки привозят трактористам еду...

— Это из какой сказки?

— «Вишневый сад», кажется...

— «Вишневый сад»?!

Мы бодро скачем по разбитому асфальту и въезжаем в Черкасово.

— В прошлый раз — шешнадцатого августа! А в этот — на Пасху. Напился и упал, вот тут, возле окна... — бабка рассказывает историю болезни мужа.

Дед, двадцать седьмого года рождения, лежит в беспамятстве за печкой, охает и стонет. Третий день по малой нужде сходить не может.

— Замучил меня совсем, — вещает бабка, — спать не дает.

— Зачем вы ему в пах столько ваты наложили?

— Согреть

— Что согреть?

— Я думала, он писюн свой застудил.

— Несите тазик с водой.

Девендра раздевает старика, обрабатывает ему пах. И готовит катетер.

— Любимое занятие, — вполголоса шутит доктор.

— Больно ему будет, — говорит медсестра.

— Это хорошо, — удовлетворенно отзывается бабка. — Может, поумнеет.

Вставленный катетер облегчения не приносит. Дед почти не чувствует новой боли. Доктор звонит в больницу и вызывает машину скорой помощи.

Обед в фельдшерском пункте. Салат с крупнонарезанными вареными яйцами. Суп из минтая.

Доктор ест скромно и без особого аппетита.

— Если бы я выбирал, что кушать в России, остался бы голодным. У нас совсем другая кухня. После риса второй хлеб — Jackfruit. Такой чудо-плод на деревьях. Его и жарят, и варят, и с сахаром, и с перцем — объедение. Даже жене моей нравился...

Я жду продолжения воспоминаний о родине. Но цейлонец скуп на откровения. Доедает суп и не притрагивается к салату.

— Я экономно живу, — говорит он. — Раньше еще мог на себя потратить, а сейчас ничего не трачу... если только пачку сигарет, — и добавляет: — Я для семьи живу.

Жена и дочь доктора живут в Пензе. Он ездит к ним на выходные. В Пачелме для цейлонца построили дом, но приватизировать не дают. Боятся, что доктор продаст жилплощадь и уедет. Девендра с типично российской изворотливостью ведет войну с чиновниками. Семью не перевозит и живет в собственном доме как командированный.

На Цейлоне у него осталась мать. И кроме нее к острову его ничто не привязывает. Тоски по родине нет. Адаптировался он настолько, что с большим воодушевлением жалуется на российское здравоохранение, чем вспоминает гражданскую войну с тамилами. Честит низкую зарплату, отсутствие в больнице койко-мест, нехватку транспорта и заносы на дорогах, из-за которых зимой добираться до больных почти невозможно. Впрочем, возмущение не переходит дозволенных границ и гражданская позиция — в ста километрах от любых баррикад. За семнадцать лет, так или иначе связанных с Россией, ему удалось Россией не заболеть. И не дать ей глубоко себя изменить. Похоже, он не сильно ее вообще замечает. Что вызывает у меня чувство, похожее на досаду.

Мы возвращаемся в Пачелму. По дороге забираем из Шеино старушку, которая уверяет, что у нее «всю нутрь жгет». И горечь во рту, словно полынь... На что Девендра замечает:

— Это ей перед летними огородами в больничке полежать надо. Так они все делают...

И, пока бабушка собирает вещи, он возвращается к машине, не замечая сумасшедшего по красоте вида шеинских окрестностей, открывающегося с крыльца дома.

«Как же так? — думаю я. — Сельский врач обязан быть фигурой сакральной! Он же фундамент отечественной литературы! Каждый третий великий русский писатель — бывший эскулап... А здесь что? Ни тебе высоких порывов, ни разочарований, ни отчаянных схваток с морфием, ни бегства от тоски, ни лошадиных фамилий, ни крыжовника! Где все эти сокровища русской жизни?»

Единственную дочь доктора Дэвида зовут Анжелина Девендровна Лепенкина.

До вечера в больнице ничего не случается. Дежурный доктор Субасингхе занимается писаниной и подготовкой к завтрашнему рейду в большое село Решетино. Но за пять минут до восьми в приемный покой привозят бабушку в коме. Фельдшер в машине скорой помощи уверенно говорит про отек легких. Девендра вместе с дежурным хирургом определяет инсульт. Муж старушки, дед с вытаращенными глазами, лопочет:

— Ушел мусор с огорода убирать, курам давать, а она мне говорит: «Приходи через час, будем картошку жареную кушать». Я пришел, а она на кухне валяется и тоненько так пищит, слова сказать не может.

— Чем болела? — спрашивает доктор.

— Язва она была, — сокрушенно признается дед. — Ругалась на чем свет стоит. Умрет теперь?

Требуется отнести больную в реанимацию. На четвертый этаж. Лифт не работает. Три водителя скорой помощи и я тащим носилки наверх, бабушку привязываем к носилкам жгутом, чтобы не выпала. В Москве мне бы никогда не доверили тащить носилки в реанимацию.

А один из водителей по дороге смотрит на полумертвое лицо женщины и говорит:

— И моя жена так состарится...

— Я в Москве несколько раз от скинхедов бегал в метро... Спасибо шустрым ногам, — говорит доктор Дэвид. — С тех пор в городе себя неуютно чувствую. А здесь хорошо. Уважение есть... И милиция, и прокурор меня знают...

Я радуюсь за Девендру Субасингхе. И за то, что в Пачелме ему ничто не угрожает, кроме зависти коллег. Растущая медиапопулярность цейлонца уже становится для «коренных» испытанием. Но это мелочи. Послужной список Девендры не дает права сомневаться в его прочности. Он учился в «Лумумбе», затем в Смоленской и Санкт-Петербургской медакадемиях. Возвращался домой на Цейлон, проходил интернатуру, учился в Лондоне и от английского Красного Креста ездил на стажировку в Сьерра-Леоне, охваченную гражданской войной. А потом вернулся в Россию... Вот тут самое время вставить щемящий пассаж о дремавшей и наконец вспыхнувшей любви цейлонца к северным просторам, вешним водам, девушкам в сарафанах и трактористам в вишневых садах. Но не выходит этот пассаж. Девендра не приехал бы в Пензу по своей воле. Угораздило его еще в Смоленске полюбить русскую девушку, жениться и увезти ее на чайный остров. А она не выдержала жизни посреди Индийского океана. И рванула домой, вернее к родственникам в Пензу. И верный Девендра за ней... Так Пачелма получила свою достопримечательность.

Утром в пятницу мы едем в Решетино. Решетино — татарская деревня. Большая, крепкая, вся сплошь из кирпичных домов, и оживленная, в отличие от наших. Приезд доктора — праздник. С раннего утра фельдшерский пункт битком заполняется женщинами в цветных платках, халатах и шерстяных кофтах. Все босиком. Обувь за порогом. Тридцать пар ног в теплых вязаных носках. Женщины сидят кружком, скрестив руки на животах, и ведут нескончаемые разговоры.

Раз в месяц здесь у них клуб.

— Болеть в Решетино любят,— замечает медсестра.— Очень дисциплинированные. На процедуры, как пионеры, чуть ли не строем заявляются.

Передо мной проходит череда болящих татарских женщин. Я немедленно теряю связь с реальностью.

Кажется, что попал на кинофестиваль с запрещенными фильмами. И, вжавшись в стул в углу, смотрю без спроса повести про настоящие труд, любовь, боль, глупость, отчаяние, надежды, черствость, мужество, одиночество и близкую смерть.

Девяностолетняя вдова участника Великой Отечественной войны, на все вопросы отвечающая четко «нет». Таблетки? Шум в голове? Бессонница? Рентген? Все отрицает, как на допросе. Невестки в почтительном молчании только вздыхают. Она до сих пор глава семьи. С ней шутки плохи. И в конце — доктору: «Лук — надо, картошку — надо, дом строить — надо! Лекарства — не надо!»

А за ней тихая пятидесятилетняя красавица с пороком сердца. Она была в Пензе, диагноз подтвержден, квота выделена, и что же? Женщина отказывается от операции. Почему? Она не признается. «Неужели вы не хотите нянчить внуков? И лучше лежать в подушках и задыхаться как лягушка?» Но женщина тихо плачет и кусает губы. Страх перед операцией душит ее, он страшнее, чем боли в сердце, которые еще только впереди.

А в конце, после всех, входит запуганная и забитая женщина. Она стесняется всех, и в первую очередь себя, своих черных рук, бедной одежды. В селе она в роли заблудившейся, «неприкасаемой». Мужа нет, семьи нет, ребенок неизвестно от кого. «Я и мужик и баба, доктор! — твердит она, боясь поднять глаза, и ресницы у нее дрожат. — За любую работу берусь, когда дают...» Но денег у нее нет и поехать в Пачелму обследоваться ей не на что.

Мой цейлонец невозмутимо слушает, читает истории болезней, разбирает ЭКГ, выписывает рецепты и уговаривает особенно упорных оставить на время огород.

— С вашими татарами, как с нашими тамилами, — говорит Девендра.— Те тоже ни по-английски, ни по-сингальски не говорят. Только по-своему...

В какой-то момент я понимаю, что Девендра — это улитка в ракушке. Он обходителен, мягок и внимателен. Но на этом словно весь заканчивается, иссякает. Не идет в глубину, а скользит, шуршит по поверхности. И это в стране, где сознание растревожено как улей. Где всякая сирена тащит за собой на гибельную глубину и сопротивление бесполезно. Где любой шаг чреват встречей с чужой душой, идущей навстречу как в последний бой. Почему он не задает вопросов? Как ему удалось не попасть в силки?

Я не могу понять. И мне становится скучно.

В два часа дня над селом раздается призыв муллы на молитву. Решетино замирает. Татарские женщины готовят доктору обед — пермячи с кониной и сладкий пирог с курагой. Девендра выходит во двор. По переулку идет пьяный мужчина. Вид у него лихорадочно возбужденный. Он смотрит на нас, и в глазах его рождается надежда.

— Пить — большой грех для татарина, — говорит он. — Водка от шайтана! Но двадцать рублей на опохмел — не от шайтана...

— Не дам, — говорит Девендра. — Я врач.

— Врач?! — мужчина в изумлении. — И, небось, мусульманин?

— Знаком с мусульманством.

— Я два дня пью, а потом не пью. Я свой организм знаю. У меня вся плеча болит. Грыжа. Посмотришь?

Он тут же стягивает с себя рубашку и демонстрирует чужеродный нарост.

— Похоже, липома, — говорит Девендра.

— Все равно не дашь?

— Не дам.

— А сам-то откуда будешь, из казанских?

— Я из Индии.

— Индии?! И к нам в Решетино?

Несколько мгновений мужчина борется с охватившим его волнением. Реальность принимает фантастический оборот.

— Тогда вопрос!

Девендра молчит. Мужчина щурится и, глядя на собеседника снизу вверх, произносит:

— Почему жизнь людей такая короткая?

«Вот оно! — с облегчением думаю я. — Настигло...»

— Не знаешь? — мужчина шмыгает носом. — Чтобы наша глупость не длилась вечно...

И, горделиво задрав подбородок как курсант на параде, он уходит по переулку, нетвердой походкой распугивая кур и кошек.

Статья Александра Рохлина «Чем-то похож» была опубликована в журнале «Русский пионер» №28.