Классный журнал

Анна
Николаева

Договориться о понятиях

Внимательность к деталям ненавязчиво избавляет от равнодушия. Ковыряться в собственных царапинах нет смысла: ты все равно не узнаешь, из чего состоит плазма, но можно почувствовать запах и увидеть цвет. Свой цвет, и задуматься о чужом.

Заснуть невозможно в скользкую летнюю ночь, особенно чувствительную к сотрясениям мозга. И только внимательность к личным деталям, рассматривание непотраченных еще слез и озябшие, переверченные через двойные ножи мысли позволяют убежать далеко в залесье и там, расположившись на берегу зародившейся реки, отслоить текущее-нервное от настоящего-святого.
Меня не пугает несправедливость моих суждений. Скорее наоборот: пусть будут несправедливыми и моими. Я ненавижу подвиги, презираю страдания и жертвы. И хочу, чтобы когда-нибудь эти слова остались в словаре мертвых языков. Так и будет, я только не знаю — когда.

Подвиги преследовали меня с детства книжками, фильмами, соседскими пересказами историй. Всесоюзно обожаемые герои, такие подлинные, в натуральную величину выпирали из детской макулатуры и шли на меня и таких же худеньких, маленького роста, перетирая в пыль назревшее индивидуальное и божественное где-то внутри. Эти герои подвигов вождистской эпохи перли как гусеничные и разъезжали катком не по одному слою детской нейронной матрицы. Засыпая вечером, маленькая безбожница с моим именем читала себе вымышленные молитвы: «Пожалуйста, сделай так, чтобы я не была Зоей Космодемьянской, Павликом Морозовым и Джавахарлалом Неру». Я мечтала не быть ими никогда. Трусливая, жалкая таящаяся душа моя знала, что не выдержит, не сможет, не переживет их страданий. Но самое страшное было даже не это, самое страшное было непонимание того, зачем.

Джавахарлал Неру был не первым. До сих пор почти ничего не знаю о нем. Потому что так и осталась академической безбожницей и уже даже устала этого стыдиться. Но как же я ненавидела его в седьмом или восьмом классе. Тогда нам объясняли, как важен путь настоящего социалиста, многократно брошенного в тюрьму, и это было еще года за два до рахметовских гвоздей, но после Мальчиша-Кибальчиша. И уже только за многократные подвиги я ненавидела Джавахарлала Неру. А преподаватель истории, талантливый в контексте поселковых карьерных горизонталей, считал, что излечить меня от мещанской ненависти к социалистам можно, лишь заставляя на каждом уроке истории читать о них вслух, с выражением, стоя перед всем классом. На Джавахарлале Неру мы оба споткнулись. Я пошла на принцип. И стала произносить фамилию героя через «х». Так и читала: Джавахарлал Херу был брошен в тюрьму, Джавахарлал Херу исповедовал принципы Ганди... Как же мы ненавидели друг друга.

Тогда я ничего не понимала про подвиги, веры и предательства. Просто когда-то давно кто-то из близких людей, чье имя я сознательно не помню, научил меня тому, что в жизни человека (да и то не каждого) выпадают лишь один-два случая, к которым по-настоящему применимы эти слова: подвиг, вера и предательство. И я в своем седьмом-восьмом классе не понимала, почему мы на уроках говорим о подвигах и ни во что не верим.

Я не совсем здесь про фальшь советского отжима, она лишь ярче всего иллюстрирует. В человеческих поступках в идеальной пробирке будущего не должно быть величия и эпического пафоса как таковых. Это признаки варварства, кровавого контекста и, конечно, мужской эстетики. Эти царственные с золотым сечением атрибуты человеческой души не что иное, как патологическая болезненная суть неестественной неживой природы. Откуда взялась эта болезненность — не моего ума дела. Спросите у бога и его дьявола, которые никак не могут договориться о понятиях.

Но я слишком хорошо чувствую, что преступление повязано с подвигом одними нитями так же, как жертва с насильником. Есть ли здесь место случайности, или глупости, или несуразности решений участников событий? Безусловно, как в любых социологических обстоятельствах, разбавленных статистической погрешностью.
Знаю про пулеметную очередь фактов, историй, судеб, которые могут быть мне преподнесены на кончике укора. Люди, отдавшие жизнь за спасение других. Были ли они на самом деле? Конечно, были. И в их действиях не было нелепой случайности, которая в тени поступка вроде бы как отошла на второй план. Нет. Они действительно сделали это в своей ситуации. Но лишь потому, что не могли поступить иначе. А это не подвиг, это норма. Те, кто принимает решение о спасении других, понимая, что жизнь других важнее их собственной, это нормальные люди, которые есть и которых не так мало, как хотелось бы считать изобретателям героев. Я не хочу называть их героями, которых всегда мало и которые всегда далеки настолько, что можно о них почтительно забывать за исключением редких дат и официальных напоминаний.

Там, у себя в залесье на берегу зародившейся реки, я часто разговариваю с лицом, черты которого мне бы хотелось когда-нибудь иметь. Эти черты лица задают мне вопросы, на которые я отвечаю всегда правильно и с каждым годом по-разному. Наш последний разговор был о жизни.
— Какие у тебя отношения со смертью? — спрашивает лицо.
— Высокие. До тех пор, пока она не придет. А почему ты меня спрашиваешь об этом?
— Очень часто люди совершают поступки, сверяя свои планы со смертью, и это неправильно.
— А с кем же нужно сверять свои планы? — спрашиваю я.
— С жизнью. Своей или чужой.
— Но это так сложно.
— Это так естественно.

Статья Анны Николаевой «Договориться о понятиях» была опубликована в журнале «Русский пионер» №26.