Классный журнал

Геннадий
Швец

Голая механика

Он позвонил и спросил, все ли в порядке. Было не очень понятно, имеет он в виду свою колонку или вообще. Оказалось, что вообще. То есть в своей колонке он был уверен. И правильно.

На следующий день он умер.

Легендарный спортивный журналист Геннадий Швец с таким неистовством писал колонки в журнал, который он три года назад предложил мне делать, что это даже могло показаться странным: слишком много блестящих колонок в своей жизни написал этот человек. А на самом деле он писал их с таким азартом и страстью только потому, что с таким азартом и страстью жил. По другому не получилось бы, если бы даже захотел. Но он не хотел по-другому.

Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер».


Ко времени действия этого рассказа я уже несколько лет состоял в дружеских отношениях со Жванецким и не раз убеждался в том, что от него всегда можно ждать какого-нибудь безрассудного поступка. В 1985 году мы с ним поехали в ФРГ в составе группы поддержки на чемпионат мира по лыжным видам спорта, причем я был руководителем этой агитбригады. Компетентные органы неохотно отпустили Жванецкого в капстрану, мне на инструктаже было сказано: «Если он что-нибудь там учудит, тебе будет не до смеха, навек станешь невыездным».

По дороге в Оберсдорф, где проходил чемпионат, наша группа на сутки остановилась в Мюнхене. Михаил Михайлович повел себя не совсем так, как подобает советскому туристу: решил обязательно сходить в порнокинотеатр. Не помню уже, чем он это мотивировал: поисками расширения сознания или желанием подучить кое-какие сугубо технические приемы. Он и меня приглашал в этот культпоход, но я воздержался — удержался в рамках социалистической морали. По возвращении Миши с сеанса я поинтересовался у него содержанием и художественными достоинствами фильма, но услышал лишь лаконичное резюме: «Профанация, голая механика. Я бы сделал талантливее». Он не преувеличивал масштаб своей компетенции в этой сфере.

Когда мы переехали в Оберсдорф, соревнования шли уже дня три, у нашей команды было хило с медалями: одно серебро и две бронзы. Руководитель сборной, заместитель спортивного министра СССР Виктор Маматов сказал мне, что нужно срочно расшевелить наших лыжников, а то они по вечерам киснут в своих гостиничных номерах. Никакого вместительного помещения для концерта не подыскалось, спортсмены жили группками в крохотных отелях-бунгало, и мы решили, что в первый вечер из всех наших артистов выступать будет один Жванецкий. Человек пятьдесят собралось в холле гостинички, спортсмены сидели на подоконниках, на ступенях лестницы, на полу у ног Жванецкого. Он начал выступление, и я с ужасом услышал его слова: «Вчера я посмотрел порнофильм в кинотеатре…» Миша вкратце пересказал несколько эпизодов, эскизно иллюстрируя их пантомимой, и мне стало понятно, что гениальный художник может из любого исходного материала сотворить произведение какого угодно жанра — трагедию, фэнтези, триллер… У Жванецкого получилась кинокомедия, империалистическая порноиндустрия была посрамлена. Потом он перешел к своей классике — «В греческом зале», «Еврейский пароход», «Записки подрывника», это продолжалось часа три без антракта. Наутро наши лыжники выиграли две золотые медали. Вечером Жванецкий снова выступал, спортсмены попросили его повторить вчерашний «Порнофильм». На следующий день у команды прибавилось еще две лыжных победы.

Миша оказался фартовым. На фоне этого нашего спортивного и артистического успеха он в свойственной ему деликатно-непререкаемой манере сказал мне, что хотел бы дня на два покинуть нас. Дело в том, что за ним приехал в Оберсдорф его давний приятель — Стефан Фишер. Стефан был гражданином мира, отъявленным космополитом: еврей, родившийся в СССР сын венгерского коммуниста, репрессированного Сталиным члена Коминтерна, долгое время живший в Румынии, а затем эмигрировавший в ФРГ. Он без акцента говорил на русском, был автором монографии «Русский мат как гарантия незыблемости СССР», смысл ее такой: советские люди всю свою накопившуюся ненависть к коммунистическому режиму глушат не только водкой, но и частым вкраплением в речь нецензурной лексики: «Выругаются трехэтажно — и полегчает, и никаких революций». Фишер и сам был профессионалом матерной речи, а в разговорах со Жванецким и со мной он еще и сверхмерно изощрялся в этом искусстве, блистал неологизмами, выстраивал сложные семантические конструкции, оправдывая свое поведение цитированием Евгения Евтушенко:
…И, грузинским тостам не обучен,
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Нецензурным русским языком.

У себя в Саарбрюккене Стефан Фишер снимал для телевидения документальное кино, очередной его проект — фильм о Жванецком, для этого Миша и должен был отлучиться на два дня из Оберсдорфа.

Я знал, что Жванецкий ни при каких обстоятельствах не станет невозвращенцем, но инструкции КГБ категорически воспрещали подобные отлучки. Надо было как-то исхитриться. Для страховки Миша предложил мне: «Поехали с нами». Я позвонил в Бонн, в посольство СССР, наплел куратору по безопасности, что Жванецкого приглашают выступить в соседнем городке перед прогрессивной западногерманской молодежью. Куратор обещал дать ответ — разрешающий или запрещающий — завтра. На следующий день телефон куратора не отвечал. Молчание — знак согласия. Решено: едем.

Рано утром на «Мерседесе» Фишера мы выехали из Оберсдорфа, миновали гористую местность и выбрались на автобан — шесть полос в каждом направлении. Стефан был радостен, возбужден, он искусно матерился — не только в адрес ненавистного ему румынского генсека Николая Чаушеску и в целом социалистического строя, но и точно так же в адрес капитализма и вообще в адрес всего миропорядка. Есть такие люди — пребывающие в пожизненной оппозиции ко всем властям, политическим партиям и учениям, к любому проявлению верноподданства, патриотизма и человеческой пошлости. (Мне и самому хотелось когда-то быть таким, как Стефан Фишер, но не сложилось.)

Автобан плавно-плавно изгибался и шел слегка под уклон. Я заметил странное хаотическое скопление машин в стороне от дороги и спросил Фишера, что это. Он объяснил: полотно шоссе слегка подморожено, водители не рассчитали скорости — их выбросило с трассы: в этом месте нужно ехать не 220, а максимум 120 километров. На нашем спидометре было 120, а когда мы проехали опасное место, скорость стала 140.

— Стефан, давай я сяду за руль.

Сначала мне даже показалось, что я ослышался, что Миша произнес какие-то другие слова. Стефан не отвечал..

— Ты слышал, Стефан?

— Да, я слышал х…ню, которую ты сказал, — угрюмо, с вызовом бросил водитель, безудержная веселость покинула его.

— Это не х…ня. Я должен проехать по автобану за рулем.

— Тебе литературно ответить?

— Останови, поменяемся местами.

— У тебя нет германских прав.

— Здесь нет ГАИ.

— Асфальт скользкий. Ты видел этих (…) водителей, которые улетели в кювет?

— Какая максимальная скорость разрешена на автобане?

— Двести шестьдесят.

— Я буду ехать двести. Я должен это попробовать. Иначе сейчас же возвращаюсь в Оберсдорф.

Я обязан был вмешаться, принять сторону Фишера. У Жванецкого в Москве были «Жигули», у которых спидометр заканчивается на 160. Я не знал, хороший или плохой водитель Миша. Но я знал, что он несгибаемый, мать его! И мне хотелось непременно возвратиться домой, в Советский Союз, на дорогах которого 160 километров считались космической скоростью. Чтобы перевести разговор в другое русло, я попытался обратить внимание Миши на красивую девушку, которая шла на BMW параллельно нам в соседнем ряду. Но мой финт оказался результативным ударом по своим воротам, это был автогол. Я должен был сообразить, что красивые девушки — это для Миши величайшая мотивация к безрассудным действиям! Зачем ему 200 в час? Это уже высокохудожественная порнография, а не профанация на заданную тему, исполнение задуманной им роли действительно «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». Если Миша хочет отметиться за рулем баснословной иномарки, то можно проделать это в щадящем скоростном режиме. А если в его душу заронилась суицидная идея русской рулетки, то мы с Фишером здесь при чем? Да ведь и побыть пассажиром «Мерседеса» — это уже завидная позиция для советского человека.

Минут десять в салоне машины звучала ненормативная речь. Стефан негодовал, иногда он в волнении сбивался на немецкий, на венгерский мат, и не исключено, что иврит и идиш тоже пополняли экспрессивно окрашенную лексику сквернослова-космополита. Но Миша был — скала на пассажирском сиденье, Александр Матросов, прищурившийся на амбразуру.

Фишер сбавил скорость, припарковался на запасной полосе. Молча вышел из машины. Миша тоже вышел. Они обменялись местами. Фишер оглушительно хлопнул дверью, не жалея своего «Мерседеса», полагая, наверное, что теперь уже нет смысла его жалеть: «сгорела хата — гори забор». Потом Стефан все-таки взял себя в руки и попытался как-то смягчить возможные непоправимые последствия следующего этапа нашей езды:
— Миша, едем в четвертом ряду. Максимальная скорость — сто сорок. Это тоже много.

Через минуту мы ехали уже во втором ряду. 140, 160, 180… Красотка на BMW осталась далеко позади. Мне показалось, что в какой-то краткий момент она с обожанием глянула на Мишу, и не исключено, что так оно на самом деле и было, что интуиция и генетическая память юной немки заставили ее увидеть в нем воина-победителя или воина-освободителя, в чью власть не зазорно было бы отдаться. Вполне вероятно, что народ из других машин посматривал в нашу сторону с опасливым недоумением. А Миша все шоферские экзерсисы выполнял так, будто родился, вырос и возмужал на этом автобане.

Странно, но постепенно мною вдруг начало овладевать если и не спокойствие, то безразличие к дальнейшему развитию событий. Я посматривал на облагороженные западногерманские дали, на пасторальные хуторки, на ухоженные придорожные ресторанчики, в которых мирные правильные люди потягивают безалкогольное пивко и кушают баварские колбаски, не подозревая, что за рулем одного из пронесшихся мимо «Мерседесов» сидит камикадзе или, во всяком случае, человек, напрочь лишенный признаков благоразумия. Что мне оставалось предпринять? Ничего. В таких обстоятельствах правильнее всего — отрешиться от собственного «я», посматривать на себя своими же глазами, но со стороны, с некоей высоты — так посматривает на свое тело уже оставившая его душа. Господь рулит, правит, наказывает или милует за превышение скорости. 180 километров не ощущались, можно было подумать, что мы едем 120–130, не быстрее. Автобан обманывал, скрадывал скорость. И еще, наверное, во мне слишком велико было доверие к Жванецкому, я подчинялся ему, зная, что он всегда прав, что бы ни случилось. Миша вильнул влево — во второй ряд, а потом и в первый. 200, 220… Фишер давно умолк, заморозился в ментальной анестезии. Да бросьте вы, ребята, все путем! И какой же русский (русскоговорящий) не любит быстрой езды! Точнее, сверхбыстрой. 240… Солнышко уже довольно высоко поднялось, асфальт подсох, все под контролем, как любят говаривать наши вожди, зависая передними колесами над пропастью. Откуда-то уже доносилась райская музыка. Это Стефан включил магнитолу. Если уж выбирать вариант жизненного финиша, то пусть он случится на скорости 240 километров, а не в хосписе. Скорость — существенный параметр мужской жизни и достойная эпитафия на памятнике.

260. Точка. Не в смысле — три венка на обочине. Миша перестал жать на гашетку, перестроился во второй ряд, в третий… 200 километров в час казались теперь детской забавой, прогулкой в младенческой коляске. Русская рулетка заканчивалась, окружающий мир становился мещанским, не сулящим восторга. Миша увидел съезд к бензоколонке и свернул туда, остановился. Фишер выглядел разочарованным, он не поспешил занять свое законное водительское место, минуту-полторы безмолвствовал. Потом матерно выругался, но толерантно, без пафоса: «…мать». Надо было все это на пленку снимать. Не взял кинокамеру. Зрители сразу бы поняли, почему Жванецкий — это Гоголь сегодня.


Статья Геннадия Швеца «Голая механика» была опубликована в журнале «Русский пионер» №24.