Классный журнал

Маргарита
Симоньян

Анжи, съешь улитку!

Я уже полчаса безуспешно пытаюсь дозвониться маме, бабушкиной младшей дочери, чтобы и она присоединилась к нашему празднику жизни.
— Кто-нибудь знает, почему моя мать недоступна? — вопрошаю я наконец.
— Потому что она себя для мужа бережет, — остроумничает сквозь Твиттер Анжелка.
Громче всех над шуткой смеется Анжелкина трехлетняя дочка. Хотя она не могла эту шутку понять. Анжела смотрит на младшую дочь с недоумением и говорит:
— Такое ощущение, что няня посадила моего ребенка на герыч. Она все время радуется!
Алик встает, допивает последнюю чачу и удаляется с видом обиженного журавля.
— Как меня достал этот лысый, — шипит Анжелка. — Чтоб он соленой айвой поперхнулся!
— Ты же его любила еще пять рюмок назад! — замечаю я.
— Анжелочка, такие вещи разве можно говорить? — учит бабушка. — Ты не знаешь, что мы свои мысли запускаем в космос?
— А твой космос что, юмора не понимает? — взрывается Анжелка. — Вчера такие сережки видела, ты в жизни такие не видела, а этот лысый мне не купил! Пришлось самой себе купить!
— Имей совесть, — возмущаюсь я. — Почему я всегда сама себе все покупаю?
— Потому что ты в институт пошла, а я замуж вышла!
— Имей совесть, говорю, у тебя прекрасный муж!
— Я совесть имею с утра до вечера. Ладно, пойду посмотрю, где он там.
Анжелка удаляется в сторону туалетных кабинок. Подкрадывается к одной и говорит:
— Алик? Аликосик? Альдосик? Альфонс Доде!
— У? — отзывается Алик.
— А о чем ты сейчас думаешь?
— О тебе, о чем я еще могу здесь думать!
Алик с Анжелкой возвращаются за стол. В это время на стол приносят эскарго — новое блюдо в меню кафешки, введенное туда для французских проверялыциков олимпстройки.
— Анжи, съешь улитку, — я раска­чиваю вилкой прямо над ее айпэдом. Анжелка даже не поднимает на меня глаз.
— Ни за что. Я уже достаточно г... съела в этой жизни. Сейчас у меня счастливый период!
— Съешь, говорю!
— С ума сошла? Если меня можно уговорить съесть улитку, значит, меня можно и на что-то другое уговорить! — торжественно произносит Анжелка и поглядывает на мужа. Муж смотрит на нее с очевидной гордостью.
— А я тебе говорю — съешь! А то бабушке придется есть! — настаиваю я.
За соседним столиком поднимает голову давно там уснувший кто-то, в шлепанцах и наколках, смотрит на нас сквозь веки и говорит:
— Воры! Не ссорьтесь, нас мало!
Бабушка оживляется. И вдруг говорит мне:
— Скажи, внучка, вот я хочу написать Путину или Медведеву, чтобы у людей землю не отнимали. А то как так — всю жизнь люди прожили на этой земле, какой-то Олимпиада пришел и у них все забрал. Я думаю, лучше Путину писать. У нас одна женщина ему писала, и он сразу ответил. Или лучше Медведеву?
Я задумалась. И не нашлась, что ответить. Это же еще летом было. А бабушка тяжело вздохнула и к чему-то добавила:
— Эх, сколько на свете людей, столько на свете сортов дураков.
И мы попритихли, залюбовавшись нашей красавицей-бабушкой. А пока мы ей любовались, она любовалась своими малиновыми ногтями и новыми жемчужными кольцами, которые глянцево переливались на пальцах, совсем как шелковичные коконы в ее старой хибаре.
Моя бабушка родилась и всю жизнь прожила в России и до семнадцати лет не говорила по-русски. До войны в адлерских горных селах не было русских школ.
Потом хлынули беженцы с оккупированной Кубани. Бабушкины родители приютили одну девушку, Валентину.
— Где у вас сковородка? — спросила Валентина бабушку как-то утром.
Бабушка обежала полдеревни, пока наконец нашла кого-то, кто знал по-русски слово «сковородка». В их деревне было всего две русских семьи.
На следующий год одну из соседних армянских школ сделали русской, и бабушка перевелась туда. С утра бабушка низала в магазе табак, чтобы у советской страны были свои папиросы, потом варила жидкую мамалыгу, кормила четверых младших братьев и сестер и бежала пешком по горе через лес, сквозь ущелье, через две реки по сваленным деревьям в русскую школу.
В восемнадцать лет она прочитала по-русски «Дочь Монтесумы». А потом вернулся с войны раненный под Сталинградом молодой учитель истории, и бабушку выдали замуж.
До конца жизни бабушка с дедушкой говорили друг с другом только по-армянски, а со своими детьми — только по-русски.
Все столы и полки в их доме были заставлены коробками с жирными шелковичными червями. Этих червей мужчины деревни собирали в окрестных горах, поросших шелковицей, женщины их выкармливали и сдавали коконы в колхоз — чтобы у советской страны был свой собственный шелк.
В их доме был земляной пол, но все простыни были вручную обвязаны кружевами. А теперь мы сидим в кафешке моей подружки и бабушкина правнучка София красит ей ногти малиновым лаком.
Крестная этой правнучки, моя подружка Анжелка, уже месяц живет в другом, лучшем мире. Месяц назад я завела ей Твиттер. Мы что-то где-то сидели, пили вино и ныли, а подружка особенно громко ныла, что муж ее мало любит. Я утомилась и предложила:
— Давай заведу тебе Твиттер. Вообще забудешь, что у тебя есть муж.
— Триппер? У кого триппер? — встрепенулась тогда бабушка.
А муж посмеялся. Он еще не осознавал тогда, что лучше бы триппер у жены.
— Теть Анжел, дай айпэд, — дразнит София.
— Не дам! Жизнь за тебя отдам, а айпэд не дам!
— Теть Анжел, ну это уже не смешно! — канючит София.
— У нее переходный возраст, — поясняет подружка. — А что мы делаем в Адлере, когда у наших детей переходный возраст? Едем куда-нибудь бухать.
В углу в кафешке хмуро сидит тот самый муж. Теперь уже он много пьет в одиночку и ноет.
За соседним столиком трое в галстуках и пиджаках. Наверняка «Олимпстрой». В пиджаках больше некому.
— Что пьешь один? — задирают они мужа подружки.
— Вакцину пью. Птичий грипп, не слышали, что ли? У нас в кафе общеадлерская вакцинация. Карапет! — кричит он могучему шашлычнику в медицинском халате, испачканном кровью. — Этих тоже провакцинируй.
Карапет с лицом палача пальцами давит в рюмки чеснок и заливает домашней
чачей.
Трое в галстуках выпивают всего-то по паре рюмок. Анжелкин муж смотрит на них с умилением и любопытством, как Анжелка в своем айпэде на глупеньких птичек из Angry Birds.
Через полчаса муж чуть кивает головой Карапету, и тот бережно выволакивает и усаживает на автобусную остановку по очереди всех троих. Один из них, с виду главный, успевает неверной рукой воткнуть Карапету в кулак замасленную визитку.
— Так самое смешное, — продолжает Фауст, — когда мы назад ехали, нас мент оштрафовал, и он протокол заполняет и спрашивает: «Какая у вас марка машины?» Я уже злой, говорю: «Ту-134». А он на полном серьезе спрашивает: «А номер?»
Анжелка даже не улыбается. У них там, в Твиттере, недопонимание.
— Да, оторвись, говорю, от Твиттера своего! — возмущаюсь я. — Тебе вон эсэмэска пришла!
— На эсэмэски отвечают только трусы! — огрызается Анжелка, не глядя на телефон.
Тем временем из лучшего подвала Адлера и окрестностей выносят бабушкин пугр. Никто так не варит пугр, как моя бабушка. Ей восемьдесят два года, и она до сих пор варит его сама и никому не дает портить продукт.
После того как она закрутит двадцать пять трехлитровых баллонов за день, она ложится во дворе на кушетку, закрывает локтем глаза и долго-долго бормочет что-то под нос по-армянски.
Однажды я подслушала, что она говорит. Она говорила:
— Тех, кто его собирал, мамину маму, тех, кто почистил, мамину маму, тех, кто будет жрать, — тоже мамину маму.
Вот он, бабушкин пугр. В самом начале лета адлерские мужчины толпой ломятся в горы. Там они собирают длинные стебли горного лопуха. И привозят домой. Дальше дети и женщины эти стебли долго чистят. От чего у меня в детстве все лето были черные руки. Дело в том, что в пугре столько полезного йода, что никто никогда ничем не будет болеть.
— София! Куда ты лезешь грязными руками в общую тарелку! — кричит Анжелка.
— Оставь в покое ребенка, — просит бабушка. — Она хорошая девочка, зачем ты ей лекции читаешь?
Анжелка ворчит:
— Крестнице лекции не читай, свою дочку не бей! Никакого удовольствия от материнства!
Краем глаза Анжелка продолжает следить за Твиттером. Но краем другого глаза видит, как муж ее подошел к столику, за которым щебечут три неместные дивы. Тут глаза Анжелы наливаются кровью: одна из девиц встает и, улыбаясь, удаляется вместе с Аликом в сторону сада.
— Эээй! — кричит Анжелка. — Ты ничего не попутал?
— Я? — загорелая лысина покрывает­ся нежным пунцом. — Я просто хотел
показать отдыхающей экзотический куст.
— Экзотический куст ей он свой хотел показать! Назад, говорю, иди! В следующий раз свой куст дома на таможне будешь оставлять, а вечером забирать.
Алик, захмелев так, что неохота показывать, кто в доме на самом деле хозяин, бредет обратно за стол.
— Ты тоже мужа иногда отпускай немножко, — тихонько говорит Анжелке бабушка. — Он хороший мальчик, его можно иногда отпускать.
Фауст наблюдает за сценой с ужасом и восхищением. Потом задумывается, что-то взвешивает в бриолиненной голове и резюмирует:
— Короче, я за брак. А ты, Альдос?
— Я за любой хипиш, кроме войны, — мрачно говорит Алик и отворачивается от нашего стола.
— Ну что, сестры, выпьем? — радуется Фауст.
— А кто мы такие, чтобы не пить, — философски замечает бабушка.
В кафе появляется одноклассница Анжелки. Ей тридцать три, и она до сих пор не замужем. Хотя уже сильно пора вязать приданое внучкам. Бабушка наклоняется к ней.
— Рузанна, ты все замуж не вышла?
— Нет, бабушка Кегецик, не вышла.
— Почему не выходишь, девочка?
— Не за кого. Вокруг или женатые, или наркоманы, или русские.
— А ты выйди замуж, пусть даже и русский. А потом привыкнет, — советует бабушка.
На одной стороне визитки написано: «Директор «Олимпстройки». А на другой, не поверите: «Щебень, песок, асфальт. Недорого».
— Хорошие мальчики, — говорит бабушка, поправляя малиновый ноготь. — Только им наша вакцина не подходит.
И бабушка с удовольствием опрокидывает третью рюмку чачи на чесноке. Я разглядываю стол в поисках, чем бы таким бабушке закусить. И спрашиваю мужа Анжелки:
— У тебя есть пугр?
— Как у меня дома может не быть пугра? — гордо отзывается Алик.
— Ну это же не дом, это ресторан.
— Вах, сэстра! — улыбается Алик. — Еще раз эту кибитку рестораном назовешь — ты, твои дети и твои внуки каждую пятницу здесь бесплатно обедать будете!
— Почему пятницу? — уточняю я. — Я, может, хочу в субботу.
— В субботу нельзя — в субботу и без твоих внуков все столики заняты.
Для меня это становится делом принципа:
— Альдос, ну по-братски, в субботу!
— В субботу братьев нету. В субботу только банкеты, — отрезает Алик и гладит сломанной в четырех местах пятерней загорелую лысину.
Я достаю из большого пакета последний аргумент: дивный портрет молодого Элвиса Пресли, который я перла для их ресторана из самого из Нью-Йорка. Бабушка вглядывается в портрет.
— Это твой муж? Совсем не изменился! Андрюша — очень хороший мальчик. Береги его.
Пластиковая калитка летней веранды взлетает со скрипом, и в кафешку врывается мой младший брат Фауст, на ходу отбиваясь от трех своих малолетних детей.
— В Абхазии Грачика ограбили, весь дом украли, ничего не оставили, что делать?
— Воров вызывать. Или ментов, — здраво рассуждает Алик.
— Ну вот и мы так думали! И решили, что раз у них независимость, то надо, короче, ментов. И ты прикинь, менты приехали, посмотрели и говорят: «Это не к нам, это к ворам!» Я говорю: «Ну так тут же дом обокрали!» А они смотрят, слышь, друг на друга и говорят: «Не, мы ничё не крали». Я говорю: «Ну, посмотрите по базе данных!» А они ржут, говорят: «Сынок, мы в Абхазии живем, ты о чем, какая база данных?» Тут, как назло, Грачика кошка откуда-то выползла, мент ее взял за шкирку и говорит: «О! Свидетель! Она сто процентов что-то видела! Предлагаю ее допросить!» И взял с собой кошку и свалил, сука!
— А Грачик чего? — спрашивает Алик.
— Грачик, короче, в мэрию побежал. Прибегает, а там все на улице стоят. Он у одной тетки спрашивает: «Что у вас случилось?» Она говорит: «Да заминировали нас так неудачно в этот раз! В прошлый раз заминировали в три, всех домой отпустили. А тут прямо с утра — и ни туда ни сюда, весь день насмарку. Уроды!» В общем, Грачик добежал до мэра, все ему рассказал, мэр думал-думал и говорит: «Друзья мои, — говорит, — я вам так скажу: ставьте решетки и спите спокойно».
— Надо к ворам, — резюмирует Алик. — Карапет! Где сейчас Жопа?
— Жопа откинулся, — басит Карапет.
— Да? А как я не заметил?
— Ты бухал, — отвечает Карапет.
— Ладно. А Полужопа где? — спрашивает озадаченный Алик.
— Полужопа в Тлюстенхабле.
— Тлюстенхабль? — Анжелка отрывается от Твиттера и радостно сообщает: — Я знаю, где это. У меня отец там сидел!
— Твой отец — хороший мальчик. Просто не повезло ему, — подмечает бабушка.


Статья Маргариты Симоньян «Анжи, съешь улитку!» была опубликована в журнале «Русский пионер» №24.