Классный журнал

Дарья
Екамасова

Летаргическая жизнь

NB: Читать под саундтрек Яна Тирсена к фильму «Гудбай, Ленин!»

Когда не так давно в автокатастрофе погиб мой друг актер Никита Емшанов, я, кажется, впервые в жизни поняла, что такое кошмар наяву — страшный сон, который нельзя отогнать прочь, неожиданно для себя проснуться. Об актерах часто говорят, что они суеверны, не хотят играть смерть в кино или театре, потому что боятся привлечь ее к себе. Все это ерунда. Если бы это было так, то ДиКаприо уже сто раз утонул бы, а Шварценеггер — точно не дожил бы до своего губернаторства. Никита, такой редкий и потрясающий актер, всегда ассоциировался у меня только с желанием жить. Причем к своей жизни он относился с большой долей иронии. Даже когда в шесть утра своего 28-летия он выходил из кафе, отправляясь в свою последнюю в жизни поездку, он шутя сказал всем, что уже не попадет в злосчастный «клуб 27»... Попал. В начале восьмого утра ему на самом деле еще не исполнилось двадцати восьми...

Страшно. Несправедливо. Непредсказуемо. Ведь страшна не сама смерть. Страшна именно ее непредсказуемость. Как бы парадоксально это ни звучало, самое определенное в жизни — это смерть, а самое неопределенное — ее час. Необратимое прекращение жизнедеятельности человека, булгаковский постулат о том, что «человек внезапно смертен» — вот что на самом деле страшно. Незнание, когда случится тот момент, после которого ничего вернуть будет уже нельзя. Когда тебе будет казаться, что человек еще жив, но потрогать его ты уже не сможешь.

Сказанную кем-то фразу «сон — это маленькая смерть, а смерть — это всего лишь большой сон» в детстве я понимала слишком буквально. Мне же ее толком никто не объяснял. А себе самой я объяснила ее, мягко говоря, своеобразно — в какой-то момент я стала бояться, что засну летаргическим сном и меня нечаянно похоронят. При этом самой смерти я не боялась. Меня заранее охватывала паника, когда я представляла, что просыпаюсь где-то под землей, в гробу, и умираю от жажды и одиночества. Ежедневно я обдумывала эту ситуацию, терроризировала взрослых вопросами о том, бывает ли такое и что делать в подобных ситуациях.

А началось все в тот день, когда мой любимый дедушка — полковник, основатель целого института и довольно известный физик — во время нашего с ним традиционного вечернего чтения дал мне рассказ Эдгара По «Заживо погребенные»... Начиная со следующего дня я стала разводить его на похожие истории. Мы говорили о летаргическом сне Гоголя. Всерьез обсуждали новости о каких-то недавно найденных мумиях египетских фараонов, которые были похоронены миллионы лет назад, а их органы функционировали до сих пор. Дедушка рассказывал мне, как академик Иван Павлов наблюдал за своим больным Иваном Качалкиным. Тот был в летаргическом сне аж двадцать два года. Во дворе с соседскими детьми мы тоже часами обсуждали летаргию. Для нас тогда не было ничего интереснее. И страшнее. Крепкой перчинки добавляли эти мысли в мою детскую повседневную жизнь. Я даже ложилась спать с запиской: «Я не умерла!» На всякий случай. Чего я тогда боялась? Того, что летаргический сон перейдет в страшный под названием «жизнь»? Позже я поняла, что больше всего я просто боялась задохнуться. Когда я перестала об этом думать, детские бредни были забыты и гипнофобия — моя личная боязнь сна — прошла. Я вдруг поняла, что лежать в холодном гробу — это не самое страшное, а скорее — самое нестрашное, что может случиться с человеком в жизни. Но точно — одна из самых странных вещей из всех, которые только можно себе представить.

Страннее могут быть только вещие сны. Есть ли человек, который может их полностью объяснить? Однажды мне приснилась подруга по музыкальному училищу. Мы играли на фортепиано, и ее пальцы настолько отекли, что не попадали по клавишам. Я спросила: «Ты беременна?» Она ответила: «Ты что?» Утром, когда я рассказала ей об этом, она долго смеялась. А через неделю выяснилось, что она действительно беременна...

И такое со мной бывало не раз. Говорят, во сне мозг перерабатывает полученную за день информацию, кому-то в эти моменты приходят в голову гениальные решения. Я даже переводила во сне тексты с иностранного языка, а утром мой словарный запас увеличивался. Но где найти ответы в вещих снах? Кому задавать вопросы?

Почему, например, утром тебе звонит человек, с которым ты давно не общалась, но который тебе ночью снился? В тот момент, когда ты берешь трубку и говоришь: «Алло», вдруг вспоминаешь сон, сопоставляешь информацию, все осознаешь и по-детски не веришь самой себе, что такое бывает. И ведь не только со мной такое случалось. И случается постоянно. Коллективное бессознательное, отражающееся во сне, о котором писал Юнг, оно такое? Каждый раз в подобных ситуациях у меня возникает непонятное волнение, которое невероятно возбуждает внутреннюю энергию. Ты начинаешь верить в чудеса!

Маленькими чудесами детства были мои прогулки во сне. Мама почему-то говорила мне, что дети, чьи пеленки сушились при луне, становятся лунатиками. Еще они должны были родиться весной или летом. Она очень пугалась, когда на даче, в старом доме, я вдруг вставала, надевала свои платформы (они тогда были в моде) и начинала бродить по комнатам. Со временем мама начала пользоваться моим трогательным состоянием лунатизма. Она звала меня, я садилась к ней на кровать, и мама начинала задавать вопросы, на которые я честно отвечала. Так родители узнали о первой сигарете, прогулах в музыкальной школе и первом поцелуе в одиннадцать лет... Все было забавно, пока однажды в тридцатиградусный мороз я в одной ночной рубашке, как Лев Толстой, не пошла искать родителей на улицу. Хорошо, что меня поймали соседи. Но в ту ночь я даже не заболела...

С детства царство Морфея поглощало меня всецело. И сейчас, когда на сон катастрофически не хватает времени, я с трогательным чувством самоиронии вспоминаю свои детские приключения. Пусть страхи и кошмары останутся только во сне, а жизнь — будет интересна сюрпризами и непредсказуемостью.


Колонка Дарьи Екамасовой «Летаргическая жизнь» опубликована в журнале «Русский пионер» № 23.