Классный журнал

Владимир
Григорьев

В моей зависти прошу винить Д. Петрова

Честно говоря, я толком и не помню, когда начал завидовать. В детстве вроде этим не отличался — хотя родители вспоминали на семейных посиделках, что в детсаду я проявлял нездоровый интерес к чужим солдатикам, машинкам и велосипедам. Но если это не отпечаталось в памяти, значит, вроде и не было.

А вот уже когда я стал подростком, случилась история, которая долго еще жалила и всплывала в памяти по каким-то непонятным даже мне самому ассоциациям. Лет в двенадцать я влюбился в одноклассницу. Звали ее Оля Бакай. Черноглазая, благонравная, скромная, в меру сентиментальная отличница с косичками. Что-то в ней было от Натальи Варлей, знаменитой «кавказской пленницы». Вроде бы и она была ко мне расположена. Но если бы только ко мне… Соперник был выше, статнее, занимался борьбой и боксом одновременно, уже покуривал и бренчал на гитаре. Два года продолжалось это противостояние — кто будет провожать домой, кого пригласят на день рождения… А потом — и я это помню, как будто было вчера, — все разрешилось дракой в школьном дворе. Я быстро пропустил удар в нос, почувствовал вкус крови и ринулся в бой. Желание быть и выглядеть рыцарем в глазах субъекта своих притязаний снова и снова поднимало меня в атаку. Но в конце концов я проиграл сражение (напомню, что соперник был на голову выше меня) — рухнул на землю и по тем же канонам чести отступился и признал себя побежденным. Но перебороть себя и не завидовать Толику (так его звали) не мог еще много лет. Кстати, Оля и Толик поженились и родили двух детей, но… Впрочем, это уже другая история.

До семнадцати лет я жил в областном центре, где у всех врачей, учителей, инженеров был более или менее одинаковый достаток. Зависти друг к другу не было, о богатых и бедных мы, дети, знали только по литературе.
А потом я попал в Москву, стал студентом, да еще престижного вуза, и рядом учились внуки и внучки членов ЦК или, там, Политбюро — в общем, тогдашней элиты, и не раз мы собирались на дачах или квартирах, которые ну очень отличались от наших привычных пятиэтажек. Но, к нашей чести, признаки достатка и привилегированности не сильно были в почете. Возраст счастливый. Опять же, «невыносимая легкость бытия»… Куда привлекательнее была разночинная обстановка пивных, которые во множестве окружали и институт, и общежитие в Петроверигском переулке. Пиво я не особенно любил, но дух пивняка конца семидесятых, когда ты мог зависнуть за одним столом на высокой ножке и с простым работягой с АЗЛК, и с баритоном Большого театра, и с завкафедрой немецкого перевода, и с начальником валютно-финансового управления Минфина или могильщиком с Хованского кладбища, был куда притягательнее упакованных квартир в Доме на набережной.

А что, собственно, было предметом номенклатурной гордости?
Доступ к распределителю импортной одежды в 200-й секции ГУМа. Но ты мог легко заказать однокурсникам — полякам, немцам или французам, даже африканцам любые шмотки.

Приписка к продуктовым пайкам с улицы Грановского. Но был бар чешского постпредства с настоящим пивом и шпикачками на улице Фучика, дипмагазины польского и монгольского посольств, где бутылка Spiritus Rectificati (а это две с половиной бутылки водки) стоила 4 руб. 20 коп., а водка «Архи» — 3 руб. 10 коп., не говоря уже о финском сервелате и баночном пиве из «Березки».

Билеты на премьерные спектакли. Но письмо, напечатанное на бланке заштатных посольств Перу или Боливии, открывало двери на премьеры недоступной «Таганки», провоцировало заискивающий взгляд администратора-небожителя любого модного театра.

Книги по каталожной выписке. «Историчка» и «Иностранка» быстро заполнили и этот вакуум. Более того, когда я рассказывал одногруппникам о жизни в общаге — о дискотеках иностранных землячеств и свободном перемещении ценностей, легкости и доступности любви, я видел, что мои однокашники из высоток мне завидуют. Я даже чувствовал некоторое превосходство над ними, домашними.

И все же я завидовал. Нет, не Ивану Бунину, который отвадил меня от попыток писать рассказы (я быстро понял, что так я никогда не напишу); и не профессору Швейцеру, который убедительно доказал уже двумя вводными лекциями, что я не стану лингвистом его уровня; и не Мерабу Мамардашвили, на чьи лекции я бегал в МГУ, отрывая бесценное время от досуга; ни моему другу Андрею, который удачно женился на внучке первого зама самого Арвида Яновича Пельше, тогдашнего члена Политбюро, и на его свадьбе мы увидели трех живых секретарей ЦК… Кстати, небожители оказались невозможно скучными и закомплексованными дядьками.

И все же я завидовал! Завидовал обыкновенному парню из города Новомосковск Тульской области с редкой фамилией Петров. Он тоже жил в общаге, в комнате рядом, и здорово учился. Учился — это громко сказано. Похоже, на него все сыпалось сверху. Звали его Дмитрий, и он ничем особенно не выделялся. Ну худой, подтянутый, среднего роста и телосложения. Блондин с голубыми глазами и правильными чертами лица. Голос приятный, сочный баритон, глаза умные, насмешливые, лицо скорее благодушное, часто несколько помятое от чрезмерного употребления. Удивительная независимость (никаких авторитетов!) и умение сохранить спокойствие в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Объяви, скажем, о переходе границы Родины десятка миллионов китайцев или восьмибалльном землетрясении в Ленинграде, он и бровью не поведет. Точнее, стянет брови к переносице и одной точной и емкой фразой даст исчерпывающую характеристику момента, не прерывая при этом своего занятия, будь то игра на гитаре, чтение или питье. При этом речь литературна, определения кратки и точны, а фразы чеканны, просты и красивы. Он не был ни философом, ни богословом, хотя легко и уместно цитировал непопулярную, если не сказать запрещенную тогда, Библию и не пропускал православных праздников.
Но вряд ли эти многочисленные его достоинства так будоражили мое юное воображение, если бы не его несказанная популярность у девушек. Ну вот вроде он ничего особенного не делает — не водит их в театр, не дарит цветы, не угощает деликатесами. А только говорит, шутит, сочиняет и поет. Причем в основном говорит. Но… почти с каждой разговаривает на ее родном языке. Любые посиделки, а это практически ежедневно и за полночь, заканчивались по сходному сценарию: девушки делили Диму, а он как истинный джентльмен редко не отвечал взаимностью.

Наше общежитие Иняза в Петроверигском переулке представляло собой несколько подкрашенное и подремонтированное шестиэтажное здание старого общежития ГПУ, переданное вновь образованному институту в конце тридцатых годов прошлого века. Коридоры длинные, с пахучими кухнями и туалетами и всеми забытыми сегодня признаками коммунальной антисанитарии — тараканами, клопами, редкой сменой белья и двумя телефонами-автоматами на втором и пятом этажах. Если вам повезет, будете жить вдвоем, если нет — вчетвером, обычно — втроем. А поход в душ… Нужно было подняться на шестой этаж, пройти метров сто по угрюмому коридору и спуститься по черной лестнице, почти никогда не освещенной, на восемь этажей вниз — на минус второй этаж, где могло и не быть в этот момент горячей воды. С отоплением тоже было как-то не очень. Помню суровую зиму 78-79 годов, когда вода в чайнике, стоящем в комнате у окна, замерзала. И это в самом центре Москвы, между «Историчкой» и Старой площадью.

Как бы то ни было, пять лет жизни с небольшими перерывами на каникулы и съем комнаты в коммуналке в соседнем переулке прошли в этих стенах. Главным достоинством места, кроме удобности географического положения, были дух и атмосфера. Начал я учебу сразу после подписания Л.И. Брежневым Хельсинкского акта с тридцатью пятью странами, в который вошла так называемая «четвертая гуманитарная корзина», а в нее, в свою очередь, обмен студентами. А так как в Инязе уже был опыт обучения студентов из социалистических стран и развивающихся стран соцориентации, студенты, а в основном студентки, из Южной и Северной Америки, Англии, Франции и Италии заполнили этажи этой Вавилонской башни. В каких-то высоких кабинетах на Старой или Лубянской площади кому-то пришло в голову, что всю эту разношерстную и многоязыковую публику нужно в этих антибытовых условиях убедить в преимуществе социалистического образа жизни. Там же, видимо, решили, что молодые советские женщины в фертильном возрасте — это слабое звено и доверить им идеологическую работу по перековке иностранного контингента ну никак нельзя. Поэтому в нашем Вавилоне не было, или почти не было, русскоговорящих девиц. Ну, не совсем так, все в той или иной степени могли объясниться по-русски, но с американским, польским, французским, вьетнамским и прочими многочисленными акцентами. Вся планета была в концентрированном виде представлена — и ехать никуда не надо.

Так вот, Петров, в отличие от профессионально заточенных для этой деятельности комсомольских функционеров, лучше всех вел эту непосильную работу. Он уже на первом курсе говорил на немецком, английском, французском и итальянском (хотя второй язык начинали учить со второго курса).
— Дима, — спрашиваю его, — как тебе удалось уговорить эту неприступную итальянскую графиню Лауру Бьянки?
— Я цитировал ей в течение часа «Божественную комедию» Данте, перешел к Петрарке, и… не устояла.
— Откуда взял?
— Бабушка в гимназии учила пять языков, в том числе древнегреческий и латынь, кое-что объяснила. А от отца остались тексты на итальянском.
— Ну ты даешь!
Он первым среди нас пришел к пониманию, что успех у женщин — это комфортный доступ к слуховому восприятию, что язык — это важнейшая функция всего существующего, всеобщая форма информационного взаимодействия. Поэтому сел и перевел на английский, французский, испанский и немецкий русские народные частушки. И когда на вечеринках брал гитару и пел «Как у нашего Мирона…» по-испански (En la pinga de Miron esta sentado un gorrion, quando canta el gorrion, Miron tiene erreccion), вся иберо-американская публика визжала от восторга. А он спокойно перебирал аккорды девятирублевой гитары и переходил на английский:

— Through the forest did I walk,
A Nightingale sat on my cock.
I tried to catch him, but in vain
The fucking bastard flew away.

(Шел я по лесу и пел,
Соловей мне на х… сел…)
После этого не выдерживали даже самые целомудренные девушки Востока, а восторг шотландок и американок вообще трудно передать. Столько лет прошло, но никто ничего лучше не сделал для популяризации русского фольклора.

Или вот еще случай. Петрова пригласили на заседание комсомольской организации лаосского землячества, где разбиралось персональное дело студентки второго курса Фан Ван Яонг (если ничего не путаю). Речь шла, ни много ни мало, о моральном разложении указанной девицы, и резолюция присутствующего сотрудника посольства Лаоса о высылке отступницы на родину была уже готова. Петров не стал отрицать их близости, но… выступил в защиту Фан Ван Яонг на лаосском и пообещал перевести стихи Пушкина на язык лао, чем окончательно добил лаосцев, спас девицу от позора и… выполнил обещание — перевел «Унылая пора, очей очарованье…».

Жили мы, как я уже упомянул, в самом центре Москвы. Между общежитием и ЦК КПСС находилась хоральная синагога. Тогда она была единственная в Москве, и на Йом Кипур, Рош-а-Шана, Пурим и Хануку здесь собирались тысячи евреев со всего города. Выезд из СССР был разрешен только им, «лицам еврейской национальности», поэтому проблема самоидентификации, как и ценность еврейских родственников, притягивала на улицу Архипова толпы людей.

Мы с Петровым полюбили веселую Рош-а-Шана. Приходили к синагоге с гитарами и группой девичьей поддержки, представляющей практически все континенты. Петров начинал концерт с «Хава нагила», продолжал «Тум-балалайкой» и «Шолом алейхем», а когда доходил до «Let Мy People Go», все еврейские свахи, коих там было не счесть, мечтали познакомиться с человеком, так чисто поющем на иврите и идиш. Каково же было их разочарование, когда он стягивал капюшон…
— Што здесь делает этот славянский мальчик? И как такое возможно? У вас што, есть еврейская кровь?
Знали бы они, что через несколько лет он разберется с арамейской группой языков и еврейско-арабскими диалектами!

Пять лет праздного и загульного бытия, которому не очень мешали занятия и экзамены, пролетели незаметно. Мы все вышли с каким-то багажом знаний и навыков и с ощущением бесперспективности выбранной профессии. Кто-то, правда, в силу откровенного и циничного выражения истовой любви к системе пошел на курсы ООН и уехал в международные организации. Родители пристроили своих чад во внешнеторговые объединения. Я сменил квартиру в Запорожье на комнату в Москве и пошел делать карьеру в АПН на временную ставку, а Петров так и не выехал из общежития. Правда, он уже знал порядка двадцати языков, из которых дюжину активно. Занялся синхронным переводом, частными уроками и созданием собственной модели изучения и преподавания иностранных языков.

Шли годы. Мы встречались, выпивали. Я рассказывал о трудностях службы, о значимости перестройки. Он внимательно слушал, даже сочувствовал и делился своими радостями: взялся за психолингвистику, выучил еще пяток языков.
— Какой смысл идти работать? Только фриланстерство, — говорил он. — Не смогу служить.
Только чтобы не приставали власти, работал почасовиком в Инязе, какое-то время учил тассовцев. Стал высококлассным синхронистом. Причем переводил не только с русского и на русский, но и с французского на английский и обратно. Был у него однажды порыв создать факультет синхронного перевода. И сделал бы. Но количество организационных и административных препон надолго отбило охоту.

Я быстро закончил журналистскую карьеру. Понял, что пишу дерьмово. Из многочисленных способностей, которыми меня одарил всевышний, он явно сэкономил на писательском таланте. Я с легкостью могу отличить гениальный текст и даже, как мне кажется, улучшить талантливый, но, когда излагаю свои мысли на бумаге, всякий раз ощущаю однообразность конструкций, затертость метафор, робость и скудость мысли и фразы. Приходится тратить много времени и усилий, чтобы избежать излишеств и громоздкости. Наблюдал не раз в деле Витю Пелевина и Диму Быкова — вот где бездна вдохновения и класс литературного изложения, искрометность и необъяснимая легкость. Петров — не Пелевин и не Быков, но если бы захотел, легко бы стал знаковым популярным автором нашего поколения. А ему есть что рассказать и чем поделиться.

И не только, как работать с Горбачевым, Ельциным или Бушем или пять часов оттрубить в кабинке синхрониста в одиночестве, когда напарник вдруг запил (не такой уж редкий случай в профессии). А как добиться того, чтобы язык входил в глаза, в уши и сердца, как сохранить свободу выбора на всех поворотах человеческой судьбы.

Будь вы хоть сто раз свободолюбивым и неангажированным созерцателем человеческих страстей, но если у вас появляются дети, вы ничем не гарантированы от того мещанства, которое вносят в ваш быт пеленки, коляски, школьные формы. Петров прошел через это трижды. Только после женитьбы Петров обзавелся квартирой. Прекрасная жена его, индийская женщина Анамика, чей папа перевел Достоевского на хинди, родила ему троих детей. Рожала, как положено, в районном роддоме. Непритязательно. Так же и воспитывала. Анамика приняла православие, разъяснила Петрову смысл «Рамаяны» и «Камасутры», выдала входной билет в многовековую историю и культуру, мотивировав на изучение хинди и санскрита. С чем он, впрочем, легко и непринужденно справился.
— Дима, привет, — звоню ему. — Как санскрит? «Махабхарату» читаешь?
— Давно не виделись, — отвечает. — Тема прошлого года. Перевожу Чехова на бенгальский.
— Когда, — спрашиваю, — встретимся?
— Две недели буду занят. Перевожу Якунину его форум «Диалог цивилизаций» на Крите. Потом какую-то евросоюзовскую комиссию сопровождаю к Рамзану Кадырову в Грозный. А потом — в Индию. Сестра Анамики замуж выходит. Хотим показать детям индийскую свадьбу.
Проходит месяц-другой, получаю смешной мейл. Отзваниваю.
— Ты как, Димон?
— Торчу в Казахстане, провожу тренинг для местных министров.
— Кто послал?
— Никто. Сами меня нашли.
— А не скучно?
— Да нет, пытаюсь убедить их не переходить на кириллицу.
— И как?
— Вроде прислушались.
Скромный по нашим обычным меркам его семейный достаток не позволяет питаться в ресторанах, организовывать приемы и отдыхать семьей в Куршевеле. Ему просто жаль времени, здоровья и сил, чтобы конвертировать свои знания и таланты в материальные блага. Ему нечего написать в резюме, оно по нашим традиционным меркам пустое. Его никогда не наградят орденом «За заслуги перед Отечеством», коих у него немало. Вряд ли президент ему вручит «Орден дружбы», хотя, казалось бы, кому еще? Вряд ли он согласится стать ректором или деканом, не говоря уже о чиновничьей карьере — слишком много повидал этого брата.
Он всегда будет незаметным, но лучшим в профессии. Сохранит ненасытную тягу к новому, неисследованному миру, но прежде всего к свободе, свободе духа и познания. И как ему можно не завидовать?

P.S. Кому захочется выучить язык за несколько дней, обращайтесь — дам телефон Петрова. Он не понимает, как можно учить язык несколько лет. Талантливые под его крылом осваивают любой с нуля за несколько месяцев. Правда, у министра Мутко не очень получилось, хотя было прикольно.


Статья Владимира Григорьева «В моей зависти прошу винить Д. Петрова» была опубликована в журнале «Русский пионер» №19.