Классный журнал

Александр
Скляр

Вася-Cовесть

Видишь ли, я не понимаю, зачем он вообще туда потащился. Как он собирался ей помочь? Замочить всех тех гадов, которые якобы обижали его Люсю? Или повидать свою первую любовь и порасспросить у нее все хорошенько, как она жила все эти годы, вспоминала ли о нем. Ну… и кто его знает, что он хотел… Ясно одно: они его поджидали и холодно, спокойно положили — всего три пули, и в каждой по смерти. Хотя и одного выстрела было достаточно — точно в сердце. Работал профессионал, сразу видно. А Вася… Такой осторожный, а тут расслабился, чутье, его звериное чутье в этот раз как-то подвело, не сработало.
Мы сидели с моим приятелем Толиком Клюквой в тихом кафе на Ордынке. Толик был странный парень — маленький, юркий, рыжеволосый, с какой-то неопределенной ухмылочкой. Он промышлял фоторепортажами для разных сомнительных изданий, всегда таскался со своим видавшим виды фотиком, — «отцом Кэнноном», как он его называл, — и был под завязку набит разными невероятными историями, которыми он охотно со мной делился во время наших встреч. Про криминального авторитета по кличке Вася-Совесть я слышал от него уже давно. Толик восхищался Васей и гордился знакомством с этим лихим человеком чуть ли не больше всего на свете. Пересеклись они случайно, где-то в конце 90-х, на Курском вокзале. Толик в тот день выпивал с каким-то стариком — то ли чукчей, то ли туркменом, — который сбежал из дурки и все твердил о гагаре с черным пером: мол, стоит ее поймать, и она укажет им дорогу из Москвы домой. Там-то, на вокзале, уже в сильном подпитии они и натолкнулись на мужика довольно затрапезного вида, которому Толик предложил выпить с ними за компанию. Мужик осмотрел их внимательно своим единственным глазом (другой у него был прикрыт аккуратной черной тряпочкой) и как-то степенно и чуть снисходительно согласился. Представился Василием, пил и говорил немного, все больше слушал. Сказал, между прочим, что в Москве ненадолго, по делу, а сам живет в ближайшем Подмосковье, живет один, да и вообще один на всем белом свете; судьба помотала его порядочно, а сейчас захотел вот осесть на одном месте и уж спокойно, как говорится, доживать свой век. Только Толик, хоть и был изрядно пьян, все же уловил что-то необычное в словах и облике своего случайного приятеля.
— Глаз-то у меня наметанный, — рассказывал он мне несколько дней спустя, — ну не похож он на заурядного провинциального мужичка. Суди сам: пальто плохонькое, старенькое, какого-то доисторического покроя, а выправка, стать почти военные. При этом роста немалого и весь, чувствуется, крепкий, сбитый, а одна рука, правая, все время в кармане пальто, как неживая. Да и неживая она, точно! Я что-то болтал, увлекся и схватил его за эту руку… И сразу будто обожгло меня, аж протрезвел на миг. Не такая она, как у людей. Не знаю, как объяснить… что-то нехорошее в этой руке, нечеловеческое… А глаза, точнее глаз… Даром что один, но смотрит на тебя так, будто всю внутренность твою проглядывает, до кишок. Одним словом, не будь мы под банкой, ни за что не подошел бы к такому типу. А на слова вроде тихий, спокойный. Только жуть от этого спокойствия такая пробирает, что хочется убежать побыстрее куда глаза глядят. Я и убежал вскоре. Правда, за вином: нашу-то бутылку мы как раз уговорили. А когда вернулся, их и след простыл: ни туркмена моего, ни Василия. Ну туркмен, понятное дело, чокнутый был старик, хотя знал он что-то такое, чего нам не узнать вовек. А вот Вася — тут другое дело. Тут типаж исключительный, характерный персонаж, уникальный. Я все не мог себе простить, что тогда его не сфоткал. Не до того как-то было…
С тех пор Толик, по его словам, и впрямь потерял покой и заболел этим Васей как дурной болезнью.
Довольно скоро он выяснил через знакомого следователя, что по их ведомству числится в розыске сбежавший из очередной отсидки убийца и рецидивист Петров Василий Макарович по кличке Вася-Совесть, в котором Толик безошибочно узнал своего вокзального приятеля. Поймать его не могли уже который год. Он появлялся внезапно то в одном месте, то в другом, нигде подолгу не задерживался, ни с кем толком не общался и почти всегда оставлял за собой один-два трупа, как правило, авторитетных ребят из местной среды. Получалось, он был таким волком-одиночкой: и своих шерстил почем зря, и чужие за ним гонялись по всему свету. Как он уходил, где скрывался — это оставалось загадкой для всех. Только вот что интересно: авторитетов-то он бил порченых — с его, Васиной, точки зрения, — то есть тех, кто наживался на горе и страдании простых людей: обирал стариков и инвалидов, выселял малоимущих, растлевал малолетних. Других он не трогал, хотя и дружбы с ними не водил. Ни подельников, ни напарников не признавал. Одним словом, одиночка, изгой, отверженный.
Дальше больше. И следователи, и криминальный мир были уверены, что все эти убийства — Васиных рук дело. Но доказать ничего не могли. Вася был однорук. Это знали все. Второй руки, а также глаза он лишился во время страшной аварии на военном заводе где-то под Читой, куда он устроился работать после демобилизации из армии в 1974 году. Там, в Чите, кстати, он и свой первый срок получил за убийство местного отморозка Кольки-Шныря — единственное доказанное преступление Васи, от которого он, впрочем, и не отпирался. Ну там-то было все как будто ясно: подловить худосочного Кольку и свернуть ему шею можно было и с одной рукой. А вот свалить Полтора-Ивана Грека и двумя-то руками было непросто, а ведь завалил, да еще как. Грека нашли в городском туалете со свернутой шеей и выражением какого-то изумления на посиневшем лице. А Витя-Монгол из Нижнего Тагила: тут не то что двух рук — двух дюжих молодцов и то было бы маловато. Не говоря уже про вологодского Гошу-Ноги-Колесом. Да, солидный список числился за Васей, целая рота убиенных. И почти всегда без применения подручных средств, ну разве что ножичек в особо трудных случаях.
Толик был парень дотошный и решил самостоятельно покопаться в Васиной истории.
— Прилетаю я в Читу, — рассказывал он мне, — нахожу по наколочке этого дядю, который вел Васино дело, договариваемся о встрече, встречаемся у него дома — ничего так старикан, бодрый еще, хотя и на пенсии уже давно, помнил он это дело. Ну вот, сидим, разговариваем. «А чего вы этим Васей так интересуетесь?» — спрашивает меня. Я ему и рассказал про ту нашу встречу у Курского вокзала и про Васины похождения так, вкратце. «Да, необычный был парень, одинокий, замкнутый, жизнью побитый, хотя и молодой еще совсем. Он ведь к нам приехал откуда-то из Заполярья, не местный, значит. Там у него трагедия случилась, на личном фронте: умерли в одночасье и жена, и ребенок его нерожденный. Затосковал парень и двинул куда глаза глядят. Здесь он устроился на один завод, военный, подземный, сейчас уж его, говорят, закрыли. Платили по тем временам хорошо, но работа была тяжелая. Да ему все равно было, мне кажется. Что-то они там с начинкой для ракет химичили. Дохимичились. Всю страну проср…ли, идиоты. Ну да не о том разговор. Только Васе и там не повезло. Бабахнуло у них чего-то, и остался парень инвалидом — ни глаза, ни руки. Руку-то ему спасли, в местной больнице, правда скрючилась она у него, а вот глаз… Там такой удар был, вообще непонятно, как выжил. А знаешь, кто его выходил и на ноги поставил? Его домохозяйка, Никитична. Прикипела она к нему, жалела. Я ее пару раз на допрос вызывал, так она мне про него только хорошее говорила, мол, парень добрый и незлобливый, только несчастный». — «А как же этот добрый, человека убил?» — «Да его и надо было убить, погань эту. Мы к тому Кольке давно подбирались, да хитрый был, сволочь, изворотливый. Грабанет старушку с пенсией и заляжет на дно. Ничем не брезговал, сукин сын. Ну, поймали бы мы этого Кольку, влепили десятку, так он бы вышел, гадина, еще хуже, чем был. Порченый был человечишка, конченый». — «Выходит, Вася санитаром выступил?» — «Выходит, так». — «А вы мне все-таки скажите, как это можно: человеку с одной рукой да на такое решиться?» — «Вот именно что решиться. Тут решимость нужна. Он же с этим миром, уголовным, никогда дела не имел». — «Ну это как сказать. Мы ж не знаем про детство его, юность, службу в армии». — «Как не знать? Знаем. Учился в обычной школе, служил в морфлоте водолазом, остался на сверхсрочную. Хотя, конечно, одно дело пересекаться с блатными в обычной жизни и совсем другое — встретиться с ними на зоне. Там ему, конечно, несладко пришлось, особенно поначалу. Но убийство есть убийство. Мы же не могли его отпустить. Получил по минимуму, шесть лет». Да, шесть лет. Сел Вася, а вышел Совесть.
Только этим разговором Толик тогда не ограничился. Разыскал он еще и Анастасию Никитичну, у которой Вася снимал комнату в бытность свою в Чите. Жила она на окраине города в маленьком домике на берегу реки. Бабка лет под восемьдесят, мужа похоронила, дети разбежались. Все как обычно. Приняла она Толика поначалу настороженно, но постепенно разговорилась. Видно было, что Васину историю всегда держала близко к сердцу, не забывала о нем.
— Мы жили с Васей душа в душу. Он был жилец спокойный, покладистый, только молчаливый такой, грустный. Болела у него душа-то, видать, а носил все в себе. А я и не приставала. Он и расположился ко мне потихоньку. Зря я, говорил, Никитична, на Кате женился, думал, вторую любовь нашел, а только погубил ее, сердешную.
— Значит, была у него и первая любовь, несчастная?
— Да уж, была… школьная. Люда ее звали. Уж как он любил ее, я это своим бабьим сердцем чувствовала. Расстались они, уж не знаю как, почему. Вася не говорил. Она в Москву отправилась в институт поступать, а он на службу в армию. А потом сюда попал. И нашел тут и суму свою, и тюрьму.
— Ну, тюрьму-то он нашел по собственной воле, его ж никто не заставлял Кольку убивать.
— Э-э-э… не скажи, мил человек. Судьба наперед тебя сплетается. Вот попал он ко мне на постой случайно? Вроде да. Ан нет. Судьба уже знала, что готовила ему хворь, и я от этой хвори должна была его вылечить. А через это он другим человеком сделается.
— Это как же понимать?
— А вот так и понимай. Когда после больницы его ко мне привезли, на него было страшно смотреть: худющий, рука искалечена, голова вся в бинтах, и оттуда одни глаз смотрит, чуть живой. Ну что с таким было делать? Провалялся он у меня некоторое время, чуть поправился, а рука не заживала, сохнуть стала. И решила я отвезти его в свою родную деревню, тут недалеко, у нас там бабка столетняя жила, Лешачиха ее звали, — знахарка ли, колдунья, пес ее знает, только люди к ней обращались и она многих лечила. Отвезла я горемыку своего да там и оставила. Так старуха велела: «Не забирай и сюда не наведывайся. Сам к тебе вернется, когда срок выйдет». Без малого полгода прошло, и вернулся Василий. Тот, да не тот. Не знаю, что она с ним там сделала, спрашивать боялась, а только он не то чтобы поправился, а переменился совсем: был молодой парень, увечный и горем прибитый, а стал волчара, жизнью надкусанный, но не сдавшийся, а затаившийся, заматеревший. Решимость в нем появилась и сила какая-то нездешняя. Как будто увидел он, куда ему идти надо и как управляться теперь с жизнью своей.
— А рука что?
— В том-то и дело, что рука. На вид она как была сухой, так и осталась, а только Кольку-то он двумя руками придушил. Я сама видела.
— Видели, как он Кольку?..
— Нет, упаси Бог, зачем? Видела я однажды, как он ночью с ней разговаривал, с рукой-то. «Ты прягись, прягись, рука-рученька. Дай мне, молодцу, силу лютую. Силу лютую, необоримую». И, веришь ли, на моих глазах рука стала оживать и превратилась в такую лапищу с шерстью да когтями, что я от ужаса чуть Богу душу не отдала. А он знай себе размахивает во все стороны своей ручищей, глазом своим звериным сверкает и, тихонько посмеиваясь, про себя приговаривает: «Не обманула, ведьма старая, не зря меня судьба с тобой свела, много я теперь несправедливостей исправлю, многих злых людишек на тот свет спроважу; пусть помогают тебе, старая, на том свете, а на этом им делать нечего». А на утро хоть бы что. Пришел на кухню, тихий, приветливый: «Уеду я скоро, Никитична, уеду насовсем». И пропал, голубчик, вскоре. Только его и видели.
— И ты веришь во все эти бабкины бредни? — спросил я Толика.
— Верю, не верю — какая разница, а только поймать его больше не смогли. Как он сбежал со своей второй отсидки, так и поминай, как звали. И все эти убийства, заметь, тоже остались нераскрытыми.
— Вот ты говоришь, столько лет не могли поймать. Осторожный был. А Люся смогла? Просто так взяла и приманила? И, выходит, предала?
— Тут не все так просто. Бандиты за ним давно охотились. Могли и придумать, как через Люсю его подманить. Пришли к ней, допустим, представились, что они из органов, мол, за Васей многое числится. Если он к ней придет, то они его спокойно возьмут и оформят как явку с повинной: ему и послабление на суде выйдет. А так рано или поздно его поймают и загремит он по полной. Ну она и поверила и написала ему. Ту записку у него в кармане нашли.
— Эх, Вася! — воскликнул я в сердцах. — Прямо как по Гоголю, какой молодец был, а пропал ни за грош!
— А кто говорит, что он пропал?
— Да ты же сам и говоришь.
— Не-е… Я сказал, что вчера видел труп. А сегодня мне позвонил тот знакомый следователь и сообщил, что труп исчез. К ним пришла Люся и все рассказала, они повезли ее на опознание, приехали в морг, а трупа нет. Улетучился, испарился, исчез. Я потому с тобой и встретился, хотел закончить его историю. Может, песню напишешь.


Рассказ Александра Ф. Скляра «Вася-Cовесть» был опубликован в журнале «Русский пионер» №23.