Классный журнал

Геннадий
Швец

Снег в Сахаре

Я всегда любил загорать, это у меня пошло со стадиона: загар не добавлял сил, но в борьбе за первенство бронзовость тела давала ощущение брони. Загорание вошло в привычку, мне нравилось высокое солнце, нравился юг, а однажды я сумел здорово загореть на севере, когда две недели ехал на велосипеде по Аляска-хайвэй и зной стоял, как будто это была уже не Аляска, а противоположный американский штат Флорида.

…Одно из самых заманчивых предложений, сделанных мне в жизни: «В Сахару не хочешь съездить?». Я подумал: вот где позагораю до посинения (синий отлив — высшая стадия загара, характерная для некоторых африканских племен). «Алжирцы приглашают двух человек на марафон, — объяснял спортивный председатель. — Это даже не марафон, а сверхмарафон, тринадцать дней по сорок два километра, если мне правильно перевели. Но призовой фонд — ноль. От нас требуется один спортсмен плюс руководитель. Тебя в редакции отпустят на две недели?»

Конечно, я подразумевался в роли руководителя, к тому обязывали мои уже не спортивные годы и членство в президиуме спортивной федерации. Но я сразу решил: в Сахаре побегу все эти марафоны, сколько бы их ни набралось. Вслух говорить не стал, чтобы не пугать спортивного начальника. Вопрос к самому себе, готов я к такому или нет, не возникал. Потренируюсь непосредственно во время соревнования, это по-русски. Кое-какая тренированность у меня сохранилось со времен спортивной молодости, хотя тогда мне были чужды всякие кроссы, пять кругов по стадиону для разминки и прочие стайерские экзерсисы, а бег я признавал только как разбег перед прыжком в высоту. Но годы спустя в целях борьбы с лишним весом я начал понемногу бегать и вскоре стал испытывать от этого пьянящее удовольствие. А потом один ученый человек рассказал мне, что опьянение мною не выдумано: при длительном беге вырабатывается эндорфин — гормон эйфории, иными словами: 10 километров бега равняются примерно одному стакану водки. Мы не привыкли останавливаться на первом стакане, и постепенно я по-любительски пробежал несколько марафонов, один раз живым закончил дистанцию 100 километров нон-стоп, были у меня безостановочные забеги на 50 и на 80 км. Но все это несистематично, поздней осенью я из-за сезонной лени резко сбавлял нагрузки, а Сахара как раз и возникла у меня в конце ноября.

Второго посланца страны, которому предстояло быть действующим участником, подыскали не так легко. Профессиональных марафонцев бесплатные риски не привлекали. Согласился мастер спорта Федор Склокин, заслуженный тренер, тоже не юноша, но все-таки более подготовленный. Задание спортивного босса звучало истинно жизнеутверждающе: «Главное — сандалии не отбросьте, иначе меня посадят».

В Москве минус семь, в Алжире плюс семнадцать, но отсюда нам еще четыре часа лететь вглубь Африки. В местном самолете мы все знакомимся друг с другом. Заявлены бежать 24 человека: трое алжирцев, четырнадцать французов (в том числе три девушки), трое из Венгрии, по одному из Чехии и Германии и мы с Федором. Некоторые, например, немец Вернер Доренбахер, венгр Эрно Кискароли, алжирец Кемаль, входили в сборные команды своих стран по марафону, бегали на Олимпийских играх. Ко мне подсел Томаш Русек, сорокалетний чех из Брно, говорящий по-русски свободно и с видимым удовольствием (все-таки соцлагерь дал им не только плохое). Он показал мне газетное интервью прошлогоднего победителя сахарской гонки: «В течение трех последних дней я ни разу не решился снять с ног носки. Если бы увидел, что под ними, то не смог бы продолжить бег».

Приземляемся на аэродроме городка Таманрассет. Это нагорье Ахаггар, в переводе с местного — «сердце Сахары». Спускаясь по трапу, я поворачиваю лицо в сторону закатного солнца, чтобы не упустить ни единого луча для загара. Мы выгружаемся, начинается спешка и обычная в таких случаях неразбериха, вокруг все говорят на французском, выспрашивать что-то не имеет смысла, главное вещички в темноте не растерять, ощущение похоже на солдатское — подстраивайся под толпу, не вылезай из строя. На краю аэродромного поля нас ожидает караван, но не верблюжий: грузимся в лендроверы «Тойота», ведомые проводниками-туарегами. Первый старт будет завтра утром, а пока едем куда-то ночевать. Приехали туда, куда и надлежало — в пустыню. Разбиваем лагерь. Мы с Федором не можем найти свои пожитки, заглядываем в багажники машин, нас успокаивают: багаж появится, но не сразу. Нам выдают спальные мешки, объясняют, что они приравнены к гостиничному номеру, ночевать предстоит на песке под открытым небом. Как насчет поесть? Возможно, будет ужин, но машина с провиантом заблудилась. Наверное, в той машине и наши с Федором вещи. В сторонке горит костер, маленький совсем, экономный, это туареги соорудили для себя, они и в целом функционируют в слегка автономном режиме. Туареги посматривают на нас, понаехавших, чуть свысока, в буквальном смысле тоже: все высокие, сухощавые, смуглые, но далеко не черные, черты лица тонкие. Одеты все в сари, на голове убор из легкого полотна, прикрывающий и лицо, и шею. Мы с Федором останавливаемся в нескольких шагах в темноте, деликатно наблюдаем. Туареги кашеварят, их человек семь, а кастрюлька крохотная, это даже не кастрюлька, а такая сковородка с завинчивающейся крышкой — скороварка. Ужин готов, скороварка развинчивается, до нас с Федором доносится пряный запах, мы издаем какие-то звуки, наверное, причмокиваем, но не в сторону туарегов, а между собой. Однако те угадывают наши слюнки и знаками приглашают к костру, то есть к столу. Скромно подходим, нам дают угощение — на картонной тарелочке ломтик пирожка, нет, это скорее пицца, но совсем сухая, умещается на трех пальцах ладони. К этому добавляется по рюмке чаю, очень сладкого и круто заваренного. Вот и все. Я откусываю кусочек пирожка, запиваю глотком чаю. Делаю это еще раз. И ужин закончен. Он длился десять секунд. У Федора то же самое. Туареги смотрят на нас, мы на них. Мы говорим спасибо, улыбаемся, отходим. Издалека смотрим, как едят туареги: по крошке, как птички.
— Никогда в жизни не чувствовал себя таким чудаком на букву «м», — сокрушенно произносит Федор.
— Ты прав. Я всегда говорил, что есть нужно и можно мало.

Тут подоспел заблудший лендровер. Я быстро нахожу свой багаж, достаю буханку бородинского хлеба, припасенного для знакомого посольского работника, так и не приехавшего в аэропорт. Мы с Федором подходим к костру и передаем гостинец хозяевам, туареги пускают его по кругу, но не едят, а только рассматривают одобрительно, потом старший прячет буханку. Этот хлеб они потом неделю ели всей компанией на десерт.

Участник и командор пробега Франсуа Фор знакомит нас с регламентами. Ежедневный подъем в семь, старт в девять, вся дистанция — 555 километров, ее нужно пробежать за 13 дней, то есть в день получается даже чуть больше, чем марафон. Тот, кто пропускает один этап, из состава участников исключается, но имеет право бежать в последующие дни для собственного удовольствия. Каждому бегуну выдается термос-рюкзачок с 3-литровым запасом воды. Еще нам выделяют по семь одинаковых футболок и по кепке, к которой сзади прикрепляется ткань, она будет слегка прикрывать шею и плечи от солнечных лучей. А почему так много маек — по семь? На сувениры? Нет, майки быстро загрязняются и изнашиваются, а стирать, понятно, негде. Но с питьевой водой особых проблем быть не должно. На дистанции через каждые 10 километров будут стоять контрольные машины с подкормкой, в случае чего дальше можно не бежать, а трансформироваться в пассажира.

Утром Франуса Фор сообщил нам хорошую новость, которая при ближайшем рассмотрении превратилась в плохую. Длина первого этапа — 35 километров, то есть на 7 км короче запланированного марафона. Значит, к дистанции какого-то следующего дня эти километры будут приплюсованы.

Мы стартовали, когда было еще холодно, около нуля, но с подъемом солнца температура росла по невероятно крутой экспоненте, как будто откуда-то задул гигантский фен, и вот она — сахарская жара, ее можно потрогать: махнешь резко рукой и почувствуешь, как воздух жжет кончики пальцев, реально сауна. Мы все бежим в трусах и майках, у большинства оголенные участки кожи намазаны белым антиожоговым кремом. Я пренебрег этой рекомендацией, мне надо привезти из Сахары рекордный загар. Бегу медленно, 5 минут на километр, это худший темп из всех участников, но я в чемпионы уже давно не рвусь, главное — не быстро бежать, а далеко. Меня обогнали даже девушки, иногда впереди за поворотами и холмами мелькает фигурка предпоследнего бегуна. Это Франсуа Фор, он совсем не спортсмен и никогда по-настоящему им не был, в отличие от меня. Я чувствую, как внутри меня начинает пошевеливаться полузабытая бойцовская хромосома: надо хотя бы предпоследним прибежать. Нет, не надо, только последним. Последним, но живым, чтобы начальника не посадили.

Под ногами каменистая дорога, это неплохо, а когда ее переметает песок, бег сразу начинает казаться каторгой. Есть еще одна скрытая подлянка: дорога идет чуть-чуть в гору, финиш расположен метров на четыреста выше уровня старта. Мне больше по душе бегать под горку, тогда я разматываю шаг, это похоже на разбег при прыжках в высоту. Здесь иногда попадаются спуски, хотя подъемов гораздо больше. На одном из затяжных спусков я увидел метрах в ста впереди Франсуа Фора, он бежал медленно, невысокий, похожий на колобок. Хотя фигура ни о чем не говорит: результат Франсуа в эталонном Нью-Йоркском марафоне на 10 минут лучше, чем у меня. Каким-то образом мои ноги принимают решение сами: длина шага удваивается. Мысль появляется вполне грамотная: на спусках, увеличивая скорость, я не трачу дополнительных сил, нагрузка ложится больше на бедра, чем на голень, а бедренные мышцы у меня, прыгуна-высотника, гораздо сильнее, чем у марафонцев. Отставание от предпоследнего бегуна сократилось вдвое, но потом последовал подъем, и соперник снова оторвался. На следующем спуске я опять дал волю ногам и минуты через две пронесся мимо француза на такой скорости, что он от неожиданности шарахнулся в сторону, на песчаную целину. И уже до самого финиша я не снизил темпа, здравый смысл был отключен по причине, наверное, перегревшейся на солнце головы…

Я прибежал предпоследним. Обогнал Фора на полминуты. Но я сдох. Не успею оклематься до завтрашнего старта, и никакие массажи мне не помогут, мышцы в порядке, а функционально надорвался. К тому же я обгорел, у меня волдыри на локтевых сгибах. Меня реально тошнит, сказывается и то, что мы забежали на среднегорье, высота здесь полторы тысячи метров, а я по природе человек уровня моря.

Федор финишировал тринадцатым или четырнадцатым. Он доволен собой, улыбается:
— Чего ты так раскочегарил на финише? Все изумлялись: вот это спурт у Геннадия.
— Девушки тоже изумлялись?
— Конечно, они все просто без ума от Геннадия.
— Ты уже познакомился?
— Не очень, француженки по-английски принципиально ни бум-бум. Полетт откуда-то знает десять русских слов — «давай-давай!». Она учительница.
— Физкультуры?
— Нет, музыки. Кароль — горнолыжный инструктор. А Доминика — актриса, в театре работает и на телевидении.
— Русские во сто крат лучше.
— Никто не поспорит.

Открытие: можно выкупаться одной кружкой воды. Потому что больше пока не выдают. Вот попадется на пути оазис, там и примете водные процедуры в полном объеме.

Ужинать я не стал. Не то чтобы брал пример с туарегов, нет, просто кусок в горло не лез, пульс был за семьдесят, хотя обычно после марафона быстро входил в норму — пятьдесят, даже меньше.

Спать в Сахаре мы ложились рано, часов в восемь. Немножко сидели вокруг скудного костра, а потом разбредались по норам. В ночь после первого марафона я почти не спал, сказывалась завышенная нагрузка, болела обожженная кожа. Я ворочался в спальном мешке, бесполезно пытаясь найти такое положение, чтобы ничего не болело. Потом на какое-то время заснул, но проснулся от чьего-то дикого храпа, который звучал не так, как это должно происходить на открытом пространстве, а будто бы в вагонном купе. Я высунул голову из мешка, посмотрел по сторонам, стараясь определить, кто так храпит. Несомненно это был русский храп, удалой, раскатистый, с переливами, с трелями, с низким «до», короче — шаляпинский храп. Тем более что тезка знаменитого баса у нас здесь имелся.
— Федор, поимей совесть, не позорь нацию.
В ответ молчанье.
— Федор, кончай храпеть или хотя бы звук убавь.
—Это не я.
— А кто же тогда?
— Не знаю.
— Ты.
— Но сейчас мы разговариваем, а кто-то продолжает храпеть. Не могу же я одновременно разговаривать и храпеть.
—Да кто тебя знает.
Чтобы добиться истины, я не поленился встать и пройтись по бивуаку. Действительно храпел не мой соотечественник, а кто-то другой. Я обнаружил, что храп доносится со стороны сравнительно небольшого спальника. Вот это номер: храпела Доминика! И как только в стройной француженке помещается пространство для создания этого трубного, даже органного храпа. Русские девушки, по моему опыту, так не храпят. Я переместил свой мешок за большой валун. Но сон окончательно ушел. Что оставалось делать? Смотреть на небо. Неправдоподобно много звезд, здесь ничто не затушевывает их, облаков нет, воздух прозрачен и тонок. Что-то молниеносно-яркое промелькнуло по краю обзора, скорее всего метеорит. Надо дождаться следующей падающей звезды, и тогда я пробегу все 13 марафонов. Но явление не повторилось, свои проблемы мне предстояло решать самому.

Утром не хотелось вылезать из спальника. Народ уже ходил над головой, разговаривал, кто-то смеялся, из машины доносилась не ласкающая мой слух арабская музыка, чувствовался запах костра и приготовляемого завтрака. А я не мог пошевелиться, это была уже не усталость, а явно болезнь. Федор подошел, присел:
— Хреново тебе? Может, не побежишь? Сегодня вся дистанция — по песку.
—Мне замечательно. Нас тренер когда-то гонял по пляжу, по щиколотку в песке, специальные прыжковые серии — десять раз по триста метров, неземное удовольствие.

На завтрак времени у меня уже не оставалось. Это и хорошо, бег и голод лечат и по отдельности, а если их принимать одновременно, эффект усиливается. Проверенный рецепт: если вам плохо — нужно медленно, но немедленно пробежаться. Под «плохо» я подразумеваю многое: грипп, похмельный синдром, любовные неурядицы, семейные проблемы (в этом последнем случае бег может служить самым радикальным средством).
Бежать буду исключительно последним, никаких рывков, никаких полетов под горку, тем более что и дистанция сегодня — 47 км. Я выдавил на себя полтюбика солнцезащитной эмульсии.

Не подозревал я о существовании на земле таких ландшафтов. Проселочная дорога, а по сторонам — бесконечная пашня. Но это не пашня, а плоские черные камни, никогда это поле не принесет урожая. Излучина реки… Но это не река, а лишь ее песчаное русло, реки уже давно-давно нет, она протекала здесь миллион лет назад, если вообще когда-нибудь протекала. Все омертвлено безводьем. Ни птички, ни былинки, ни козявки. Вот он мир туарегов, мир минимализма, никаких излишеств.

Первые километров десять пролетели незаметно, потому что солнце еще не поднялось высоко. А потом пространство стало разогреваться. Не знаю, сколько было реально на термометре, не думаю, что больше тридцати, но дело не в этом. Марафонский бег — это всегда жара, в любое время года, потому что идет мощный подогрев изнутри и потеешь даже при минус тридцати. Все болело во мне — натертые ступни, левое колено, обожженные предплечья, надкостницы на обеих голенях, верх спины, шея. Ко всем отдельным болям добавлялась одна доминирующая — усталость, она была похожа на стокилограммовый мешок, положенный на плечи, и вес его увеличивался с каждым шагом. Добегаю до контрольного пункта. На капоте вездехода дрожат прозрачные пластмассовые стаканчики с водой, рядом лежат порезанные лимоны, кубики сахара, ломтики хлеба, пластинки сыра. Я выпиваю пол-литра воды и съедаю целиком лимон с кусочком сахара, больше ничего душа не принимает. Знаками выведываю у туарега, сколько до финиша. Он пишет на песке: 30. Как так? Я всего треть пути пробежал, даже не половину? Информация вызывает чувство протеста, но туарег ни в чем не виноват, не он размечал дистанцию. Надо бежать дальше, иного пути в буквальном смысле нет.

Полдень, худшее время для марафонца. Тело горит, больше всего сейчас я хотел бы окунуться в прорубь, но откуда ей здесь взяться. Впереди до горизонта — сплошные пески, рисунок дороги едва просматривается. Ноги заплетаются как у пьяного, это тот самый пьянящий эндорфин, вырабатываемый марафоном. Постепенно бег начинает казаться почти таким же невозможным, как полет на собственных крылышках. Я знаю, что делать: не думать о себе, отвлекаться от земных мук, на время покидать бренное тело. Это одновременно дает первый опыт подготовки к неизбежному перемещению на небеса. Марафон это и есть тренировка к такому перемещению, потому что на последних километрах дистанции наступает состояние, которое называется «почти умер». Мой старый тренер иногда давал мне странный совет перед прыжком в высоту: сбрось лишний груз через темечко и прими энергию. Я не понимал, о чем речь. Какой груз — житейских забот или пару килограммов собственного веса? И почему и как это — через темечко? Самое удивительное, несколько раз это у меня получалось — именно через темечко, и тогда я устанавливал рекорды, не мировые, но хотя бы личные. Не знаю, что срабатывало, входила ли в меня взамен потерянных килограммов энергия из космоса или это был просто психологический трюк тренера. И сейчас, в Сахаре, я вспомнил про собственное темечко, снял на минуту кепку, подставил макушку нестерпимому солнцу и послал через темечко в небеса, в космос просьбу о прохладе, о ледяной воде… Последние километров двадцать пробежал в полубессознательном состоянии, но на финише вдруг выяснилось, что я не последний. Каким это образом не заметил, как кого-то обогнал? Или кто-то заблудился в песках? Нет, двое не добежали — венгр и француз сошли с дистанции с формулировкой «травмировались».

Главная награда на финише — водоемчик в окаймлении каменных террас, из трещин пробивается зелень, есть даже небольшие пальмы. Несколько наших марафонцев лежат на теплых камнях, никто не купается. Я спешу раздеться, прыгаю в манящий бассейн и в тот же момент понимаю, что моя мечта о проруби сбылась, что сигналы дошли куда надо: вода — ледяная, родниковая. Быстренько выскакиваю, ложусь на камень отогреваться и разглядываю это чудо — озерцо в Сахаре. Меж камней три желобка, но вода течет только по одному. Два других пересохли, но видно, что еще недавно — может, месяц назад, может, год, а может, и столетия — поток был втрое полноводней. Каждый год пустыня завоевывает сколько-то десятков квадратных километров. Вот из трех струек осталась одна, мощность у нее примерно такая, как в водопроводном кране у меня в Москве. Иногда кран у меня подтекает, иногда я забываю плотно завинтить его. Если бы я всегда вовремя ремонтировал и плотно завинчивал все попавшиеся в жизни краны, эти две водяные струйки в Сахаре не пересохли бы. Вся вода на земле — это единое, московская вода сообщила в Сахару о расточительности человека, и в назидание были завинчены два крана в оазисе.

Все, кто купался в озере, почувствовали простуду: губы обметало лихорадкой, у меня в том числе. И сразу образовались болезненная цепочка: трещины на губах переходили на их внутреннюю сторону, в ротовую полость, разъедались лимонной кислотой, плюс солнце, ветер и пыль, процесс принятия пищи превратился из удовольствия в еще одно страдание.

И на третий, и на четвертый, и на пятый день я заканчивал дистанцию последним, но каждый раз поднимался в общем зачете. Потому что каждый день кто-нибудь не добегал до финиша, садился в машину. Это произошло и с моим Федором, он объяснил: ступни — в кровь. Бегунам, которые брали тайм-аут, позволялось бежать последующие этапы, только уже не в зачет, а для себя, для души. Некоторые так и поступали: действительно подлечивали за день-два травмы, а потом полные сил выходили на старт. Однако ничего у них уже не получалось, пробегали 10—15 километров и садились в машины, превращаясь в окончательных пассажиров. Наверное, заклинивало какую-то шестеренку в механизме силы воли.

Примерно на шестой-седьмой день я полностью выздоровел, затянулись раны на губах, последствия чрезмерных солнечных ванн тоже сошли на нет. Из 24 бегунов осталось 18, а шестеро ехали в машинах, но что-то мешало им наслаждаться жизнью, я это замечал (а может, и выдумывал). Среди этих восемнадцати я все равно прибегал последним, хотя уже не так много проигрывал бегущим впереди. Жара не перестала меня мучить, я понял, что по какой-то классификации принадлежу не к бурым, а к белым медведям. Какие только воспоминания, фантазии и открытия не приходили в голову за 5–6 часов непрерывного бега. В один из предыдущих дней я через темечко послал просьбу о проруби, и сработало. Решил повторить опыт — понизить дневную температуру Сахары. Мощность посылаемого мною сигнала должна была возрасти — как-никак я не сошел с дистанции, кое-что заслужил у тех сил, к которым обращено мое темечко. Эти опыты я проделывал дня два-три, но не беспрерывно, а моментами, в основном в самый солнцепек. В то время я еще не знал наизусть ни одной молитвы, но возможно, то были все-таки не мольбы, а именно молитвы. И вот в одну из ночей я заметил, что звездное небо выглядит чуть-чуть иначе: не так контрастно. А утром мы впервые за неделю увидели облачка — легкие, белые, их было всего два или три. Через час облака занимали уже полнеба, и вдруг на лицо мне упала дождевая капля. Сначала я не поверил, подумал: может, это птичка пролетала надо мной, ведь последний дождь прошел здесь шесть лет назад.

Это был все-таки дождь, натуральный, всамделишный. Я бежал, скинув майку, и принимал душ, наслаждаясь этим счастьем. Душ становился прохладнее, дождь усиливался. На каменистых участках дороги разрастались лужи, несколько раз я переходил вброд водные потоки.

Мы ночевали в заброшенной казарме, которая очень кстати подвернулась на финише. Она располагалась на дне котловины, посреди ночи я проснулся от шума воды, встал и вышел на улицу. Дождь лил, как в тропиках — мерно и неумолимо. Потоки стекали в котловину, вода окружала казарму. Мне стал понятен смысл фразы, вычитанной еще в Москве: «В Сахаре больше людей утонули, нежели умерли от жажды». Насчет того, чтобы утонуть, это все-таки больше касается, наверное, местных жителей, не умеющих плавать, а я пару раз участвовал в триатлоне, так что как-нибудь выплыву.

Утром дождь лил с прежней силой. Может, мы здесь в Сахаре как-то не в курсе того, что начался всемирный потоп? На вездеходах с большими трудностями выбрались из котловины. Думаю, у каждого из восемнадцати бегунов шевелилась в душе надежда, что Франсуа посчитает ливень форс-мажором и отменит этап. Но командор оказался молодцом: никаких послаблений, бежим, плывем, а кто не хочет — мест в джипах достаточно. На дистанции я не сразу осознал, что бегу вровень с теми ребятами, спины которых прежде видел только на стартовых километрах. Становилось холоднее, и вдруг откуда-то ударил снежный заряд! Может, показалось? Нет же, вот они — родные снежинки. Это я все сделал, через темечко!

В тот день я прибежал пятым. Федор потом сказал мне, что Франсуа пытался выяснить: не срезал ли Геннадий где-нибудь угол, не подвезли ли его туареги, с которыми он подружился? Нет, если в таком деле словчишь, то себя обманешь и в итоге сдохнешь.

Дождь последний раз здесь был шесть лет назад. А снег? Сто лет назад, двести? Но это были еще не последние чудеса Сахары. Дождь шел почти двое суток, снег — минут пятнадцать, а потом небо стало прежним, таким, как всегда — идеально чистым. И пустыня исчезла, в свете полуденного солнца превратилась в джунгли. Пересохшие русла бывших ручьев и речек наполнились водой, отовсюду тянулись зеленые побеги, вырастая на глазах, как это бывает на кинокадрах при ускоренной перемотке. Небесные воды родили эти райские кущи. На финиш в тот день я прибежал рано, часа в два, когда солнце стояло еще высоко. Рядом с бивуаком натурально протекала полноводная речка, в ней купались наши ребята — плавали, ныряли. Я стал делать то же самое, сахарская вода была приятнее морской. Потом я немного позагорал на камне и снова прыгнул в воду, но глубина была уже не по горло, а по пояс, еще через час воды было по колено, к вечеру — по щиколотку. А утром от речки не осталось и следа, Сахара снова стала Сахарой.
Я добежал до конца все 13 марафонов, занял в суммарном зачете шестнадцатое место. В Москве, после того как фильм о сахарском ультрамарафоне был показан по ТВ, спортивный руководитель сказал, что присвоит мне звание заслуженного мастера, потому что я первый из наших перебежал Сахару. Но я отказался: во-первых, не всю Сахару я пробежал, а только через ее «сердце», а во-вторых, по спортивным нормативам там был максимум первый разряд, а никакой не заслуженный мастер. Мне было достаточно другой награды: в Таманрассете все 18 пробежавших полностью ультрамарафон получили в виде приза по паре сандалий из верблюжьей кожи, ручная работа туарегов. Я с удовольствием надевал их летом, но они почему-то очень быстро сносились. Наверное, я что-то неправильно делал, не так их носил. Сейчас я понял, в чем ошибка: следовало реже их надевать, а больше ходить босиком. Нужно вообще пользоваться малым из всего, что нам предоставлено многообразным миром, и тогда в Сахаре будут течь речки.

Статья Геннадия Швеца "Снег в Сахаре" была опубликована в журнале "Русский пионер" №2.