Классный журнал

Игорь
Мартынов

Инфеврально

Февраль даром что короток, но у него изрядная растяжка. Одним мыском все еще цепенеет во вьюге, в снегах, «бродит в поле такой белизны, что темнеет в глазах от метели», другим уже нашаривает полынью, нащупывает оттепель. Это такой шпагат, такая акробатика, что сальто‑мортале не сдержать за решеткой кавычек — еще как сбудется, подпрыгнется и окрылится на лету.

Вечный сон зимы в феврале прощается с вечностью. Но вылезать из берлоги боязно. Классики лелеют свои классические пролежни, упирают на авитаминоз.

«“Мороз и солнце — день чудесный!”, как сказано у Пушкина — а я все сижу дома и только об вас вспоминаю, любезные друзья. Грипп все не хочет меня оставить в покое — впрочем, он здесь почти у всех. Нужно покориться, не желать невозможного — и, спокойно сдерживая свои желанья, ждать у моря погоды… Какой я философ стал — а все по милости гриппа!» (Иван Тургенев).

«О том, как мы страдали от холода зимой, проживи я до ста лет, не буду вспоминать без дрожи» (Федор Достоевский).

«Что касается до ревматизма, то хотя он и не оставил меня вполне, но мне значительно легче. Думаю и еще раз попробовать салициликовую кислоту, когда погода будет лучше. А то, представьте себе, здесь с 4‑го февраля такая стужа, что по ночам вода в бассейнах мерзнет. Забыл сказать: вчера целый день понос» (Михаил Салтыков‑Щедрин).

«Какова погода в Москве, сказать не умею, ибо, как схимонах, сижу в четырех стенах и не показываю носа на улицу» (Антон Чехов).

…Первым, кто решился выбраться из монументальной пушкинской традиции, воспевавшей «голубые дворцы», «звезды ледяные», «литое серебро», всю эту застывшую зимнюю архаику, был Иннокентий Анненский, героически шагнувший на февральский подтаивающий — потому и синий — лед:

«Полюбил бы я зиму,

Да обуза тяжка…

От нее даже дыму

Не уйти в облака.

Эта резанность линий,

Этот грузный полет,

Этот нищенский синий

И заплаканный лед!»

Тут рукой подать и до «достать чернил и плакать», и до строф другого нобелевского лауреата: «Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды». У Анненского лед лишен метафорических признаков роскоши, богатства — он «нищ», он хрупок и предстает не кристаллически крепким, но подтекающим, «заплаканным». В февральской зиме Анненского сквозит ожидание порыва, озарения, вести о скорой оттепели: 

«Но люблю ослабелый
от заоблачных нег — то сверкающе белый,
то сиреневый снег…» 

Снег подтаявший, отяжелевший, оскверненный, принявший на себя тяжесть и грех земли, зато расчистивший выси, своим падением сделавший возможным вознесение. «Снег ложится не на ровную поверхность, но на обрыв» (Михаил Эпштейн).

Февраль — посыльный Водолея, но он же — секундант сшибок, свидетель крушений, очевидец разлук. В феврале Цветаева так очарована Мандельштамом, что тут же разрывает с ним:

«Ты запрокидываешь голову

Затем, что ты гордец и враль.

Какого спутника веселого

Привел мне нынешний февраль!

Преследуемы оборванцами

И медленно пуская дым,

Торжественными чужестранцами

Проходим городом родным.

Мальчишескую боль высвистывай,

И сердце зажимай в горсти…

Мой хладнокровный, мой неистовый

Вольноотпущенник — прости!»

Февраль — неуравновешен, непредсказуем:

«Было,

и осталось,

и забыть не могу,

как я шел со станции

в крови и в снегу.

Шла навстречу

девочка,

ребенок лет пяти.

Смахнула меня веничком

со своего пути» (Ян Сатуновский).

Равняясь на кульбиты февраля, иной раз возомнишь, размечтаешься:

«Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи

Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,

И я упаду, побежденный своею победой,

И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,

Когда я вернусь» (Александр Галич).

Но рано расслабляться. Чтоб не зависнуть в феврале.

В эквилибристике инферно.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №125. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".