Классный журнал

Игорь
Мартынов

Вечно под луной речка

Переходим в мир подлунный. С солнцем все ясно. Дымятся ожоги от неистовых лучей его. Такая видимость — хоть зажмуривайся. Мы шли по солнечной стороне истории — ну и куда мы пришли? Выжженная земля, очумевшие подсолнухи, Ван Гог безухий… Ясен путь — да очи слепы от передоза кандел. В кандельных кандалах ты весь на мушке, на виду. Произвольные плие воспрещены — только обязательные, по щелчку и до автоматизма. Конвейер фараона Эхнатона работает от солнечных батарей, и ты — один из элементов. Солнце как эталон, как образец для подражания: ядерные реакции — это так заразительно, они такие цепные, что так и рвутся с цепей…

А при луне все расплывчато. Луна добрее. Всегда уступит уголок, где отсидеться, раны зализать. Будущее не видать во мгле, и иногда даже кажется, что оно есть. Лунный свет, как недосказанность, смягчает приговор. Под луной можно затеряться и найти потерянное — под солнцем никогда. Под луной есть какие-то шансы — а солнце утюжит под ноль.

Под солнцем — море, пляж, визуальные засветы от чрезвычайных бикини. А под луной — речка. Движется и не движется. Куда течет — спросить некого. Те, кто есть, — сплошь нетопыри и оборотни, да и сам ты один из них: шарахаешься от бледной копии своей на матовой воде. Расплывчатый, как двойник. Разве мама любила такого?

Переходим в мир подлунный. Но не сразу погасим свет. Сперва осмотримся.

…Впервые попав в этот город, отсутствие моря воспринимаешь как недоразумение. Да ладно… вы что-то напутали… оно там, за углом, за поворотом, раскинулось широко у зеленой горы. И жара, и пальмы, и дух дуриана — все приметы в комплекте. Вот-вот, как когда-то магелланы с колумбами, «земля, земля!» возопим, «море, море!». Даже слышен шум прибоя, который, впрочем, потом окажется гулом оглашенных скутеров.

Морской абсентизм нервирует всех, кроме местных. Граждане Таиланда индифферентны к заплывам, тем паче к загарам. Две трети их вообще не умеют плавать и смотрят на фарангов, чуть что лезущих в воду, как на дикарей. Отсутствие моря в северных провинциях почитают как плюсовое качество, как избранность. Поэтому здесь столько монастырей и ретритов — в благодарность Будде, что уберег от пляжа, какой бы Ди Каприо там ни водился.

Река не требует подвигов и самоотречения. «Капитан, обветренный, как скалы» не ее капитан. Ее капитан себе на уме и даже чуточку ленив.

Капитан Будда сидит с учениками у реки, ждет лодочника. Появился йог — и ну давай ходить пешком по воде, красоваться. Потом спросил:

«А ты, Просветленный, можешь так?»

«Сколько времени ты потратил, чтобы достичь этого?» — задал встречный вопрос Будда.

«Всю жизнь, — с пафосом отвечал йог. — Много лет провел я в суровых аскезах».

Тут к берегу причалил лодочник, и Будда спросил его:

«Сколько стоит твоя переправа?»

«Три гроша», — ответил паромщик.

Будда повернулся к йогу и сказал:

«Слышал? Вот столько стоит твоя жизнь».

Сел в лодку и отплыл на тот берег. Такая вот трехгрошовая опера.

…Город рос от реки, но ужились они не сразу. Первую попытку смыло наводнением, и люди перебрались на берега повыше. Но и туда река достает в сезон муссонных ливней, особенно в этом году, когда был затоплен весь город, включая ферму крокодилов, которых планировалось ошкурить на барсетки. Желтые мутные воды Пинга унесли крокодилов в свободное плавание, и теперь их челюсти нет-нет да и смыкаются на конечностях потенциальных барсеточников. Таким образом река присматривает за гармонией в природе, чтоб перепало ровно всем, в том числе и крокодилам.

По водной глади город сообщался, торговал с Китаем, Бирмой, Сиамом и остальным миром. Да и в самом городе полно водных артерий, которые подпитываются рекой, — один из редких мегаполисов, где сохранился древний защитный ров по всему периметру. В его водах обитают медлительные сомы и инвазивная серебристая тилапия, а по берегам растут древние пламенные растения с огненно-красными цветами и гигантские, под сорок метров, диптерокарповые деревья — в жаркие полудни местные залезают на нависшие над водами ветки и ныряют, нарочно шокируя приезжих. Тут самое время упомянуть немыслимые (в нашу эру ущемленных бюджетов) проявления муниципальной доброты: разветвленная сеть декоративных фонтанов распыляет воду прямо из рвов в раскаленный воздух. За такую щедрость, увлажняясь и воскресая во влаге, можно многое и даже все простить — и отсутствие тротуаров, и вечную пробку на перекрестке у Ниммана, и конечность бытия.

Вода во рвы поступает из Пинга по скромному притоку Кхлонгмаекха: эта едва заметная речушка названа в честь имбирной лилии, известной кулинарам как галангал, которая некогда произрастала по ее берегам. Имбирные лилии канули в Лету (забвение — тоже река), их сменили отходы жизнедеятельности. Пивные бутылки, ржавые консервные банки, пластиковые контейнеры от «дошика» обрастают удушливым водяным гиацинтом. По мере эволюции валы поглощались жилыми кварталами, барами, парковками, но и сейчас кое-где можно увидеть следы оборонительных рубежей в том виде, какими их застиг два века назад вице-король Чао Кавилла перед решительным штурмом, освобождая город от бирманцев.

Начать прогулку от психиатрической лечебницы Санпрунг в юго-западном углу рва, пройти по Махидол-роуд и повернуть налево, по направлению к тому, что выглядит как затопленный, запущенный общественный парк и на самом деле является затопленным, запущенным общественным парком. Двигаться по узкой тропинке между массивным земляным валом и рвом. Весь парк разбит на старом русле, оттого и выглядит затопленным. Странно, что до сих пор этот уголок не застроили и даже не разровняли бульдозером под автостоянку. Здесь, в этом уголке, накатывает — не отделаться… Такие же мутные воды из другого русла, канала имени Москвы. Только рыбные консервы да вдоль берега мазут… Не ручей Кастальский — но сколько раз, окропив каналом свежие кровоподтеки после битвы со старбеевскими, ты возвращался к жизни и, пуская колечки «родопями», заряжал свой свинцовый пугач.


 

Пройти еще метров эдак пятьсот по Махидол-роуд и остановиться у входа в отель Imperial Mae Ping. Если отсюда смотреть на Кампхэгдин-роуд прямо перед собой, то хорошо виден странный курган окаменевшей земли возле зоомагазина — кстати, там дивный выбор тропических рыбок. Курган смотрится так, будто его недавно навалил психованный самосвал, которого не пустили на свалку. А между тем это фрагмент городской стены лучшей оборонительной системы Бирмы, построенной несколько сотен лет назад. И речушка Кхлонгмаекха до сих пор тут течет, точнее, застаивается прямо за барами и магазинами, которые используют ее как открытую канализацию.

Но самое интересное начнется, когда проступит луна. Солнце сядет за горы, свет начнет меркнуть, и группы странных мужчин потянутся к воде. За плечами у них торчит что-то зачехленное; встретив такого в супермаркете, вздрогнешь — не иначе серийный убийца с дробовиком вышел на дело.

Это время, когда день тонет в ночи, «когда зелень уходит из травы», как говорят ирландцы, а Гоголь говорит: «…когда ночь сгущенною массою наляжет и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

Двусмысленность любого рода выражена в Таиланде сильнее, чем где бы то ни было. Завтра может означать следующую неделю, следующая неделя может оказаться следующим годом, а стремление ничего не иметь — лучшим средством достичь большего.
 

Жара спадает. На проводах, перекрикивая друг друга, базарят птицы. В это неоднозначное время дня (или ночи?) город оживает, открываются рестораны, рынки; миллионы огоньков призывно мерцают у тысяч баров, где сотни барных див красят уста и надевают улыбки. Разверзаются недра массажных салонов — вход туда копеечный, а выход иной раз только через свадебную процедуру. В воздухе витает головокружительный аромат благовоний и жареных цыплят, а дорожные полицейские, вооружившись свистками, выходят унимать сбивчивый город.

Именно в это нестабильное время появляется группа «сумеречников». Рыбаки всего мира от Бангкока до Плёса знают, что рыба особенно активна и особенно уязвима в сумерки, когда дневные отражения с поверхности воды внезапно исчезают, как будто фокусник отдернул шелковый занавес, обнажив прозрачный водный мир, где как на ладони в паре дециметров от поверхности дремлют огромные сомы. «Сумеречные» рыбаки расчехляют орудия. У некоторых покупные подводные гарпуны, но у большинства — самодельные приспособления, сработанные из каких-то железяк, старой тарзанки, деревянных культяпок и нейлоновой тетивы. Убийственные арбалеты.
 

Дальше происходит непредвиденное: вместо того чтобы незаметно соскользнуть в воду, как это обычно бывает при охоте с гарпуном, рыбаки забираются на деревья, нависающие над водой. Забираются так высоко, как только могут, чтобы иметь наилучший обзор. На верхушках деревьев сидят они неподвижно в сумерках с гарпунами наготове, пристально вглядываясь в воду. Их устрашающие силуэты на фоне темнеющего неба наводят ужас на туристов.
 

И вдруг тихий вечерний воздух наполняется движением… жжих… курок нажат, серебристая молния летит в воду, вонзаясь в спину расслабленного сома. Тут же из-за дерева в ров ныряет юный сообщник рыбака, обычно его сын, чтобы извлечь на берег гарпун с добычей. Рыбу прячут в пластиковый пакет, нейлоновую тетиву заново натягивают, и арбалет готов к следующей жертве.


 

Когда я рассказываю про «сумеречные» рыбалки свежеприбывшим экспатам, я замечаю, как озадаченно они на меня смотрят, гадая, чем объяснить происхождение этой истории — то ли жарой, то ли передозом тайского рома «Сан Саныч». Пусть так, можете мне не верить… Все, о чем я прошу, — когда в конце жаркого дня будете прогуливаться вдоль прохладных вод оборонительного рва и почувствуете, как вас одолевает жара и тянет окунуться, даже не думайте о вечернем заплыве, особенно под нависающими ветвями диптерокарпового дерева. Просто посмотрите вверх, на силуэты в кроне.

…Но вот зачехляются гарпуны. Двоевластие закончено, на небе утверждается луна. И если луна полная, а на брахманском календаре двенадцатый месяц — по-нашему ноябрь — значит, пора праздновать Лойкратхонг.

Река была добра, но, чтобы стала еще добрее, будут в нее запускать флотилии кратхонгов. Плотик из бананового листа и разносортных цветов с воткнутой, как мачта, горящей свечкой ну и еще с россыпью монеток (это к богатству) спускается на воду торжественно, как будто минимум в кругосветку. В лунном свете мерещится, как, сплавляясь вниз по течению, он понесет и донесет загаданные желания куда надо, в Мировой океан, ибо все реки текут в океан, но океан не переполняется, и возвращаются реки к своим истокам, чтобы течь снова. Однако, если не полениться и утром следующего дня при свете солнца дойти до ближайшей плотины вниз по течению, можно понаблюдать, как чистильщики выгребают из реки тонны плотиков, застрявших на первой же преграде.
 

Но давайте поленимся. Не пойдем на плотину. Нам ли не знать, что у всякого праздника есть изнанка, что любой фокус — лишь ловкость рук, а чудеса на ладан дышат? Мы остаемся под луной и отправляем куда-то туда свою кустарную флотилию.

Не все тайное должно стать явным. Однажды делегацию советских космонавтов где-то за границей пригласили в бордель, и, когда стриптизерша, войдя в раж, сорвала с себя последние трусы, встал руководитель делегации и сказал: «Даже в раю в таких случаях выключают свет». Веско сказал, как будто он там лично был. И космонавты ушли, гордо зажмурившись.

Эпицентр праздничной суматохи — у моста Нарават. Под его опорами устроены стартовые площадки для кратхонгов: это довольно-таки хлипкие, но оттого вдвойне манящие бамбуковые пирсы, с которых, отстояв изрядную очередь, можно спустить на воду свое изделие, а если не удержать равновесие, то вдобавок и себя, и плескаться в гуще кратхонгов, подобно Гулливеру среди блефускуанских кораблей.

Все силы муниципальных властей, и так изрядно подточенные поддержкой фонтанов, совсем иссякают на сооружении пирсов, и город увязает в фантасмагории. Систему светофоров заклинило на красном — «кабель перемкнуло», как сказано в классике. Никто даже не пытается починить — так веселее. «Мониторинг канализационных стоков», «техническое обслуживание системы управления дорожным движением», «розыск угнанных ТС» — эти обыденные задачи совсем выпадают из поля зрения властей, как будто на время Лойкратхонга город отдан на откуп сорвиголовам из мультиков. Пространство свистит, сверкает, взрывается; вдоль дорог тысячи киосков торгуют петардами, фейерверками, фонарями любых форм и размеров. Магазины для монахов, где совсем недавно я покупал смиренные рулоны пипифакса и тюбики зубной пасты для подаяния монахам, превратились в очаги пиротехники, заполнены всем, что способно гореть и взрываться. Причем палят прямо тут же, на территориях монастырей, возле храмов — чего далеко ходить.

Но для полного размаха реки мало. Поэтому к Лойкратхонгу, в те же дни, подключается праздник света Йи-пенг, только вместо реки для аналогичных целей используется небо. Запускаются бесчисленные фонари, и, если глядеть на плывущие по Пингу светящиеся точки кратхонгов, кажется, что в какой-то условленный момент они взлетают. Пунктир желаний — по реке, по небу. Наверное, фонарям повезет больше, им плотина не помеха, но, присмотревшись, замечаешь, как мимо горящих взлетающих падают серые тени отгоревших. Недолог был полет. Некоторые и вовсе не могут оторваться от земли, зацепившись за ветки. Так и горят, поджигая деревья, пока не подоспеет волонтер-пожарник с огнетушителем.

В одном из них я опознал парня, сжигающего тела.

К югу от города на лесистом склоне холма, куда я иногда заруливаю на велике, расположено «место сжигания тел». Это крематорий под открытым небом — в Таиланде не делают секрета из технических подробностей перехода в мир иной, поэтому печи стоят прямо у дорог и явно не простаивают, судя по свежей копоти на трубах. Открытая пагода и рядом площадка со стульями для прощающихся мест на двести — если не знать, что это такое, можно подумать, что это уличный театр для концертов художественной самодеятельности или пространство для барбекю и пикников.

Рядом с местом сожжения тел в деревянной хижине живет тот, кто сжигает тела. Это его работа. «Сжечь человека» звучит как-то не очень, но, если делать это регулярно, несколько раз в неделю, возможно, и ничего, привыкаешь. Сжигание человека может потребоваться в любой момент, хотя в идеале, конечно, после его смерти. Я имею в виду, что нет какого-то фиксированного расписания. Все зависит от монахов местного храма, которые решают, какое время подходит для каждого конкретного сожжения. То есть парню, сжигающему тела, расслабляться некогда. Ему надо держать наготове запас дров и хвороста на случай, если возникнет срочная работа. Я частенько вижу его возле хижины, проезжая на дальний деревенский рынок, где продается лучший в мире дикий мед. Он кивает мне, я киваю ему в ответ. Он рубит дрова и складывает в аккуратные штакетники. Как определить, сколько дров понадобится сегодня? Зависит ли их количество от габаритов усопшего? Применяет ли он в своем деле только древесину, или допускаются какие-то добавки — уголь для барбекю, старые автомобильные покрышки? А если дождь, можно ли, этично ли плеснуть жидкость для розжига? Или положено помучиться, добывая огонь? С одной стороны — работа макабрическая, но с другой — до боли практичная. Конечно, не без издержек. Живет он явно в изоляции, работает в одиночестве, не являясь частью веселой команды грубых мужчин, которые делают непростое, но важное дело из разряда «кто, если не ты». Вряд ли он прибегает к услугам психотерапевтов, чтобы поддерживать эмоциональный тонус в норме. Только топор, куча дров и бесконечное количество мертвых людей, которых надо превратить в пепел.

Иногда он продает пакетики арахиса с раскладного столика возле хижины. Я покупаю арахис по десять батов за пакетик и размышляю: использует ли он тот самый пепел для удобрения своих грядок? И еще: как он думает, несет ли он в этот мир добро? Ведь если бы его оставили наедине с остальным человечеством, то, несомненно, и это лишь вопрос времени, мы бы все превратились в огромную кучу пепла, а он смог бы без всякого стеснения выращивать самый сочный, самый зернистый арахис в мире.

Но праздник под луной перерождает. Все меняются, а может быть, становятся собой. Парень, сжигающий тела, появляется вовремя и абсолютно в новом качестве — он с огнетушителем и успевает спасти дерево от возгорания, погасив застрявший в кроне фонарь.

Были и другие нежданные метаморфозы. На одной из пышно украшенных платформ во время парада я узнал продавщицу из ближайшего гастронома — здесь она была принцессой, примой, глаз не оторвать. Вокруг нее приплясывали барабанщики, трубачи — в обычной жизни курьеры, клерки, слесари… Сторож нашего кондо стал драконом, извергающим пламя.

…Спустя несколько дней, когда отшумели свистопляски и улеглась кутерьма, в вечернем небе над городом, над рекой возникает одинокий фонарь. Он летит дольше обычного. Возможно, он уже слетал туда и возвращается.

Посмотрим — с чем.   



Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №124. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".