Классный журнал

Лидия
Маслова

Головной убор особого назначения

Проблема доброты — сложнейший вопрос философии, крайне щекотливый и скользкий для литературы и прочих искусств и уж подавно неподъемный для такого наивного искусства, как кинематограф. С пороками, ошибками и недоразумениями кино справляется гораздо лучше, чем с добротой и добродетелью, которые выходят обычно либо фальшивыми, либо пресными и скучными.

В сущности, у кинематографистов в описании доброты есть два пути, как у витязя на распутье, чешущего репу перед камнем с небогатым выбором возможностей, одна другой непривлекательней. Один путь, самый простой и короткий, — объявить, что лучше доброты ничего нет и быть не может. Эффектнее всего это получается в формате детских мультиков, как, например, в знаменитой песне, которая пронизывает «Приключения поросенка Фунтика». Создатель поросенка и его музыкального девиза Валерий Шульжик не поскупился на патоку, расписывая открывающиеся перед героями мультфильма, а также и перед его маленькими зрителями перспективы: «Хорошо бродить по свету С карамелькой за щекой. А еще одну для друга Взять в кармашек про запас». Далее предлагается побродить по улице с теплым кроликом за пазухой, по городу — с белым голубем в цилиндре, «С красным шариком на ниточке И с улыбкой до ушей». Все это возможно и даже неизбежно, «Потому что, потому что Всех нужнее и дороже, Всех доверчивей и строже В этом мире доброта».

Совсем крошечную нотку печали и сомнения вносит в эту радужную картину печальный и мудрый голос Армена Джигарханяна, который озвучивает видавшего виды взрослого фокусника, знающего, что с добротой в этом мире случаются регулярные перебои, хотя она и всего нужнее: понятное дело, того, что нужно всем, на всех никогда не хватает. Но все равно от этой сладостной песенки возникает приятное ощущение, что поэту не составило бы труда сколь угодно долго тянуть ряд парных эпитетов, отражающих двойственную суть доброты: всех конкретней и полезней, всех абстрактней и чудесней, всех приятней и ужасней…

Показать, что доброта — это палка о двух концах, которая может быть вредной, опасной и антипедагогичной, — таков второй путь в обращении с этой философско-этической категорией, который требует от авторов фильмов гораздо большей тонкости, чем изготовление типовой «сахарной ваты». Эта вата, напускная кинотеатральная доброта, сострадание и эмпатия, однако, пользуется устойчивым спросом. Поэтому многие кинопродюсеры часто выступают, как госпожа Белладонна, эксплуатировавшая несчастного поросеночка Фунтика, снова и снова заставляя его рассказывать одну и ту же трогательную сказку про трех поросят перед покупателями магазина «Слеза ребенка».
 

Принимая сказку за чистую монету, дети плачут, а их родители платят, отстегивая по монете за каждую слезинку на воображаемые домики для бездомных поросят, которым едва ли что-то обломится, зато на следующий Новый год или Рождество доверчивые зрители-покупатели снова услышат ту же самую шарманку о важности доброты и взаимопомощи. Причем явление это абсолютно интернациональное, в котором российский и американский кинематограф во многом утрачивают специфический местный колорит и сливаются в глобальную нарядную кинооткрытку, которую можно не только увидеть в любой стране, но и включить с любого места, заранее прекрасно представляя все, что ты увидишь и услышишь, с очень незначительными вариациями. Взять, скажем, сравнительно недавний американский фильм с суховатым протокольным названием «Kindness Matters» («Доброта имеет значение»), которое наши пираты лихо перевели как «Дари добро», тем самым как бы отсылая к популярному шлягеру певца Шуры «Твори добро» — одному из самых привязчивых гимнов всеобъемлющей тотальной доброте, правда, не имеющей в виду конкретных механизмов и адресатов.

Неизвестно, видел ли автор фильма «Дари добро» самую кассовую российскую кинофраншизу «Елки», но в своей картине он попытался соорудить нечто вроде того самого «бумеранга добра», который на Новый год шарашит по всей России, эмоционально объединяя совершенно незнакомых граждан, разделенных сотнями и тысячами километров. В американском варианте масштаб несколько скромнее, но установка на объединение нескольких отдельных несчастных граждан в одну большую дружную семью — точно такая же, как в «Елках». Один из главных героев, флегматичный бородач, отдаленно напоминающий героя фильма «Большой Лебовски», когда-то был самым популярным парнем в школе и блестящим футболистом, но теперь потерял интерес к социальным успехам, отрастил пузико и живет себе спокойной уединенной жизнью, вяло отбиваясь от мамы, которая носит ему пироги в фольге и потихоньку проедает плешь насчет женитьбы. Радикальные перемены приносит жалкий облезлый песик, подобранный героем на помойке, который и становится тем самым четвероногим бумерангом. Он невольно сводит бородача с тетенькой, которая еще в школе была в него влюблена, да и теперь не замужем, так что очень скоро становится понятно: спокойная жизнь закончилась, теперь начнется счастливая. Параллельно песик успевает осчастливить еще и мальчика-заику, которого травят в школе, а родная мать и вовсе отказывается быть его матерью без всякого объяснения причин, а потом растворяется где-то в тумане ко всеобщему облегчению. Но ее прекрасно заменяет добрая английская няня, которая вылечивает ребенку заикание за один сеанс аутогенной тренировки: «Я умный, сильный, и всем нравится слушать, как я разговариваю».

Атмосфера рождественского чуда и святочного рассказа царит в мелодраме сентиментальной датской добрячки Лоне Шерфиг, которую наши прокатчики продавали под названием «Реальная любовь в Нью-Йорке», спекулируя на популярности такого новогоднего шлягера двадцатилетней давности, как британская «Реальная любовь». Фильм Шерфиг точнее было бы назвать «Натужная доброта в Нью‑Йорке», а его оригинальное название «The Kindness of Strangers» («Доброта незнакомцев») заимствовано из душераздирающего монолога героини пьесы «Трамвай “Желание”» истеричной Бланш Дюбуа: «Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного».
 

В «Реальной любви» по-нью-йоркски от доброты незнакомцев зависит молодая, симпатичная и, судя по ее лицу, сама тоже нестерпимо добрая мать с двумя детьми, сбежавшая от мужа-полицейского, домашнего абьюзера. Сначала она обращается к своему нью‑йоркскому свекру, чтобы выпросить хотя бы немного денег на бензин и еду для ее мальчиков, но, получив равнодушный отказ, начинает обустраиваться самостоятельно. Вскоре выясняется, что в таком нажористом городе, как Нью-Йорк, можно довольно долго жить без всяких средств к существованию, если проявить находчивость, смекалку и решительность. Героиня без особых усилий проникает на шикарные фуршеты в какие-то люксовые отели, где тырит для детей тарталетки с икрой, выносит на себе наряды из бутиков, при этом не брезгует и благотворительным супом в столовке для бездомных, а в итоге находит свое счастье в лице сердобольного сотрудника русского ресторана. Одно из самых удивительных зрелищ в фильме — это собрания «группы прощения», кружка по типу «анонимных алкоголиков», только участники не обсуждают пагубное пристрастие к спиртному, а обмениваются упреками типа «Почему нельзя быть добрее?» или «Кто дал вам право не быть добрыми?».

Понятно, что доброта, сервированная с избыточным количеством сиропа, периодически вызывает передоз, желание ее как-то пригасить, например подсыпав немного циничного юмора, и тогда можно наблюдать спорадические кризисы доброты даже в семейном и анимационном кинематографе. Теоретически авторы сценариев, конечно, никогда не забывают, что доброта — социально одобряемое качество, но им все труднее придумывать, как она может быть вознаграждена на практике, причем желательно еще при жизни ее обладателя. Поэтому в кино доброта порой выглядит как некое милое чудачество и несколько обременительное свойство характера, скорее мешающее человеку жить, чем помогающее, и выдаваемое в комплекте с непрактичностью, наивностью и вообще лоховством. Грубо говоря, когда герою нечего есть, ему остается только утешаться про себя: «Зато я добрый».

Один из свежих отечественных примеров — семейная сказка «Возвращение попугая Кеши», создатели которой в надежде на коммерческий успех попытались присесть на хвост популярному советскому мультфильму «Возвращение блудного попугая». В новой интерпретации можно увидеть мастера брутальных и хулиганских ролей Никиту Кологривого в редком для него образе хорошего, доброго человека — учителя географии из Сочи. Его обожают детишки, однако это ничуть не помогает ему достичь того уровня благосостояния, который устраивал бы его невесту. Так бы учитель и куковал со своей беспонтовой добротой, если бы высшие силы не послали ему волшебного разумного попугая, чья цель — научить своего прекраснодушного хозяина не проводить увлекательные экскурсии по любимому курортному городу бесплатно, а грамотно ошкуривать туристов, открыв экскурсионное бюро.

При этом доброта не отменяется и никуда не девается в качестве декларируемой ценности, но это такая радость для внутреннего пользования, «домашняя одежда вроде пижамы», как говорил Глеб Жеглов про свою милицейскую форму: доброту можно иногда доставать и примерять, чтобы полюбоваться на себя в зеркало, а потом убрать этот непрактичный наряд в шкаф до лучших времен. Поэт Владислав Ходасевич, кстати, сравнивал доброту со шляпой, которую лучше оставлять в прихожей, когда приходишь в гости к романтику-максималисту, мыслящему глобальными категориями: «Входя ко мне, неси мечту, Иль дьявольскую красоту, Иль Бога, если сам ты Божий. А маленькую доброту, Как шляпу, оставляй в прихожей».

Ясно, что эстет Серебряного века не мог обойтись без эффектной романтической позы, но вместе с тем в его совете есть здравое зерно, и его стихотворение можно адресовать кинематографистам, у которых эта самая «маленькая доброта» часто оборачивается гигантской пошлостью. До сих пор так и не решена важная эстетическая проблема — как все-таки изображать доброту в искусстве, чтобы это выглядело убедительно не только для детей, которые пока еще недолго наблюдают реальность и потому имеют иллюзии, но и для более опытных взрослых, знающих, что на протяжении предстоящих прогулок по белому свету у тебя за щекой не всегда будет оказываться карамелька, и вообще, как говорится, shit happens.

Осмотрительные взрослые делиться этим печальным знанием часто не спешат из сострадания к детишкам: подрастут — сами все узнают и еще нахлебаются, пусть хоть детство пройдет по возможности беззаботно, в коконе из доброты, который рано или поздно будет неизбежно разрушен реальной жизнью. Доброта — одно из ключевых педагогических понятий, вроде бы необходимое в таком нелегком деле, как воспитание. Но на практике дозировка доброты сильно разнится в зависимости от личности педагога, и далеко не все считают ее однозначно полезной, хотя в официальных выступлениях вряд ли осмелятся подвергнуть ее ценность сомнению, чтобы не вступать в конфликт с классиками педагогической науки.

Один из таких бесспорных авторитетов, Януш Корчак, возникает в качестве эталона самоотверженной доброты в сравнительно малоизвестном педагогическом советском фильме, который так и называется — «Доброта». В семьдесят седьмом году режиссер Эдуард Гаврилов экранизировал повесть Семена Ласкина «Абсолютный слух» и в исследовании темы педагогической чуткости вынес на первый план именно понятие доброты. В трактовке этого туманного понятия, как всегда, возникают опасные нюансы, создающие конфликт между директором школы, амбициозным экспериментатором, и новой учительницей литературы, придерживающейся более традиционной гуманистической ориентации. На первом своем уроке героиня, мучительно подбирая ключ к сердцам настороженных старшеклассников, рассказывает им про подвиг самоотверженного Януша Корчака, добровольно отправившегося вместе со своими учениками в концлагерь. В самый трогательный момент, когда героиня излагает концепцию Корчака о том, что добрый человек — это такой, который обладает развитым воображением и потому способен разделять чувства другого, в висок учительнице больно попадает выплюнутая каким-то негодяем бумажная пулька. Желание продолжать душеспасительную беседу о доброте и нравственности у учительницы тут же отпадает, и только невероятным усилием воли ей удается удержаться от постыдной непедагогичной истерики.

В «Доброте» режиссер довольно быстро дает понять, что, несмотря на все благодушные педагогические мантры, сами воспитуемые к доброте не слишком-то склонны. Может, в колыбельке она еще и заложена в крошечный мозг в его базовой комплектации, но уже немножко подрощенные люди, принудительно организованные в стайки — школьные классы и группировки, доброту принимают за слабость и довольно цинично издеваются над самим этим понятием, интуитивно подозревая глубоко сидящее в нем лицемерие. Тем более остро эту фальшь ощущают уже тертые калачи, знакомые с детской комнатой милиции, — а именно такой полукриминальный контингент набрал в свою школу в качестве потенциальных вожаков и организаторов директор-новатор, которому явно не дают покоя лавры Антона Семеновича Макаренко. В одном из эпизодов «Доброты» маленький живодер мучает цыпленка, подвесив его за шею на веревочке, а главный активист из бывших, но далеко еще не перековавшихся хулиганов пародирует пафосную речь учительницы про Корчака: «Ты разве забыл, что такое доброта? Доброта — это когда ты понимаешь цыпленочка, а цыпленочек понимает тебя!»

Режиссер «Доброты» взял на себя нелегкую задачу выстроить приближенную к боевым условиям реальности диалектику добра и зла, которые постоянно перетекают друг в друга, притворяются друг другом, и самые добрые намерения запускают ход событий, приводящий к трагедии, а сила, которая хочет зла, невольно совершает благо. «Можно утонуть в безбрежном море таких понятий, как “добро”, «задушевность», “чуткость”», — предупреждает героиню директор-автократ, здраво рассуждающий, что у одной учительницы материнской доброты на всех учеников все равно не хватит, да и времени дожидаться, пока они эту доброту поймут и оценят, нет. В коллективном школьном воспитании доброта не слишком продуктивна, и прагматичный педагог, лишенный сантиментов, управляет массой, делая ставку совсем на другие рычаги — подростковое честолюбие, жажду власти, чувство конкурентного локтя и в конечном счете подавление отдельной личности, в которой только и могут проклюнуться ростки доброты, редко выживающей в толпе.

Впрочем, прискорбный случай коллективной доброты был наглядно изображен спустя два года после педагогической поэмы Эдуарда Гаврилова в полнометражном дебюте Карена Шахназарова с ироническим названием «Добряки» по пьесе Леонида Зорина, написанной в середине пятидесятых во многом как оммаж гоголевскому «Ревизору». Фильм стал блестящим бенефисом Георгия Буркова в роли сотрудника Института античной культуры Гордея Кабачкова, которого презирают коллеги за неумение отличить Телемака от телеграфа. Готовясь к защите диссертации, Кабачков понимает, что его шансы защититься ничтожны, однако по наущению одной коварной женщины обходит по одному всех членов ученого совета и умоляет каждого подать хотя бы один голос за него, сироту, выросшего в детдоме, чтобы избежать совсем уж невыносимого позора и «публичной казни». В результате позор ложится на весь институт, потому что решившие проявить себя добряками члены ученого совета единогласно делают Кабачкова кандидатом, а потом кусают локти: «Неуч, свистулька, гусь лапчатый нас, умников, вокруг пальца обвел» — и пытаются утешить себя тем, что никогда не надо стыдиться проявления хороших, добрых чувств. Как и в «Ревизоре», истинная суть мошенника вскрывается по чистой случайности, однако разоблаченный прохвост не унывает и, покидая институт, отправляется на дальнейшие поиски удачи под девизом «Мир не без добрых людей».

Между тем проявленная «доброта» далеко не синоним добра как философской категории. Часто это всего лишь довольно мелкое, суетное и тщеславное желание манифестировать себя в глазах общественности как доброго и хорошего, а главное — искренне почувствовать себя таким изнутри. Приятно иметь репутацию добрейшей души человека, когда вокруг тебя приплясывают, восторженно напевая: «Добрая-добрая! Добрая-добрая!», как вокруг героини Нонны Мордюковой в фильме «Женитьба Бальзаминова». Проницательный полотер человеческих душ, которого сыграл Владимир Басов в фильме «Я шагаю по Москве», критиковал рассказ молодого сибирского писателя о каких-то подозрительно хороших людях: «У тебя этого малого чужие люди в дом пускают, кормят, поят, а денег не берут. А суть в том, что либо деньги хотели содрать, либо прикидывались или перед малым этим, или сами перед собой: о, какие мы хорошие, добрые!»

Полотер-мизантроп, конечно, во многом гротескная карикатура, но в его словах есть несомненная доля наблюдательности. Если вспомнить метафору Ходасевича со шляпой, то доброта — это своего рода элегантный головной убор, в котором очень многие себе нравятся. Искусственно сгенерированное ощущение собственной доброты бывает настолько упоительно, что, влезая в шкуру добряка, потом уже очень трудно из нее вылезти, хотя эта демонстрация доброты по инерции не приносит никакого добра ни самому человеку, ни окружающим.

Древний афоризм о том, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями, наглядно иллюстрирует популярный турецкий сериал (переделанный из корейского) «Доброта», слоганом которого могла бы стать еще одна крылатая фраза «Не делай добра — не получишь зла» или «Ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным». Мелодраматический сюжет сериала построен на немного анекдотической коллизии: молодая, красивая и ужасно добрая (до какого-то момента) героиня начинает опекать бедную девушку с психологическими проблемами, не подозревая, что это любовница ее мужа. Происходящее приобретает по-настоящему трагикомический характер, когда любовница поселяется у героини в гостевом домике, а муж по ночам начинает бегать к возлюбленной в тапочках, чтобы срочно обсудить создавшуюся ситуацию и хлопнуть стаканчик виски на нервной почве.

Психологическая подоплека турецкой «Доброты» заключается в том, что героиня видит в сопернице свою младшую сестру, когда-то покончившую с собой из-за любви к женатику. С тех пор героиню мучает комплекс вины, и, когда измена мужа вскрывается, жена рыдает и раскаивается на могиле сестрицы: «Я просто хотела сделать добро, а теперь злюсь на свою глупость». В принципе, это довольно частое состояние человека, проявившего доброту, снисходительность и простившего чужие ошибки и подлости, — потом ему приходится корить себя за мягкотелость и слабость. В особенности это касается семейных и любовных отношений, в которых доброта особенно развращает. Именно на это прозрачно намекают создатели знойного турецкого сериала, когда выпускают на сцену суровую мамашу героини, владелицу фирмы, где ‑подвизается и супруг-изменщик: у мамы на лацкане пришпилена огромная брошь в виде самки богомола. Этот символический месседж считывается мгновенно: доброта к мужчинам абсолютно непродуктивна и ни к чему хорошему не ведет — все равно они не оценят, поэтому лучше поскорей откусить мужику голову, пока он не спутался с какой-нибудь проходимкой.

В западном кинематографе новейшие тренды в понимании доброты не намного оптимистичнее, чем восточные, как видно из свежеиспеченного опуса любимца Каннского кинофестиваля Йоргоса Лантимоса «Виды доброты». Фильм, сделанный в жанре социологического хоррора, оставляет мало надежды на какие-то проявления человечности в ее традиционном, замшелом понимании и в принципе подталкивает к переформулированию самого понятия доброты. В современном жестоком мире доброта — это прежде всего брешь в твоей психологической скорлупе, которую пытаются пробить хитрые манипуляторы, чтобы добиться своего. Из трех новелл, составляющих альманах Лантимоса, самое гнетущее впечатление производит история полицейского, постепенно поедающего свою жену в самом буквальном смысле слова. Невероятная вычурность и фантастичность предлагаемых воспаленным режиссерским воображением «видов доброты» — единственное, что хоть немного обнадеживает в этой картине всеобщего зверского манипулирования друг другом. Все-таки остается шанс, что в обычной реальности добрые человеческие порывы еще могут отыскать себе хотя бы небольшой уголок, в отличие от артхаусного кинематографа, давно забывшего доброту в раздевалке Каннского дворца фестивалей как вышедший из моды шапокляк.   


Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №124. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".