Классный журнал

Михаил
Сеславинский

Мы, библиофилы

Значительная часть коллекционеров вступают во взрослом возрасте на эту стезю, основываясь на детских воспоминаниях, когда они или их близкие собирали марки, монеты, солдатиков, а то и спичечные этикетки.

Мне на ум часто приходит акой философский парадокс: чем дальше мы от детства, тем ближе к нему. Мне постоянно снится родной город Дзержинск Горьковской, ныне Нижегородской области, который невозможно было не переименовать, потому что раньше он назывался рабочий поселок Растяпино. Дзержинцы не хотят называться растяпинцами. Мне снится наша родительская квартира в Дзержинске. Я — типичный представитель провинциальной интеллигенции. Папа — адвокат, мама — преподаватель, трехкомнатная квартира и шесть книжных шкафов. Я рос в мире книг. Это была и эстетическая визуальная нагрузка, и манифест воспитания и взросления. Я подростком составил список собраний сочинений, которые у нас были дома, их оказалось шестьдесят. 

Это была целая книжная вселенная. Некоторые издания остались от дедушки, но что-то отец покупал и сам. У папы была трудная судьба. В сорок втором году в Горьком он остался без родителей, ему было семнадцать лет. Ему элементарно нечего было есть, у него была вторая степень инвалидности из-за истощения. При росте сто восемьдесят два сантиметра он весил сорок семь килограммов. Ему приходилось менять дедушкины книги на пшено. А дедушка был партийным работником в сфере просвещения, учился в Петербургском психоневрологическом институте. В одном потоке с ним учился знаменитый искусствовед Эрих Федорович Голлербах. Позже, когда отец стал на ноги, он начал собирать книги и даже их переплетать, что спустя годы стал делать и я. Отец дружил со знаменитым библиографом Львом Михайловичем Турчинским, автором библиографии русской поэзии двадцатого века. Лев Михайлович был переплетчиком. Они ходили по галантерейным магазинам в Горьком и выбирали ткань для переплета книг. Должно быть, это было анекдотическое и фантасмагорическое зрелище. Два молодых человека заходят в магазин ткани и на глазах у изумленной публики начинают перебирать ситец, бархат, крепдешин. И после долгого обсуждения заявляют: «Вот этого нам отрежьте сорок сантиметров». Это при том, что меньше метра в таких магазинах не отрезают. Представлю глаза продавщицы.

Учась в Нижегородском (Горьковском) госуниверситете, я погрузился в мир поэзии Серебряного века, часто ходил в областную библиотеку, брал — и с большим трудом — сборники Андрея Белого, Цветаевой, Мандельштама. У моей знакомой художницы Аси Феоктистовой в семье были машинные перепечатки, в том числе Цветаевой. И я оттуда перепечатал «Лебединый стан» и сделал свою самиздатовскую книгу, которую переплел в мастерской. Кстати, за этими переплетными мастерскими следили компетентные органы. Помню восемьдесят второй год — девяностолетие Марины Цветаевой. Я соорудил стенгазету на ватмане по этому поводу. И там я процитировал стихотворение из «Лебединого стана» — самое невинное. Но оно посвящено Сергею Эфрону и заканчивается строками: «Я помню ночь и лик пресветлый В аду солдатского вагона. Я волосы гоню по ветру, Я в ларчике храню погоны». И эти погоны меня и выдали. Два дня я с гордостью наблюдал, как девочки переписывали в блокнотик стихи из стенгазеты, а потом она исчезла. Я сдуру написал объявление: «Кто снял стенгазету, верните Михаилу Сеславинскому, двести двадцать первая группа». Через какое-то время выясняется, что мое персональное дело разбирается партбюро факультета. Но меня спас кто-то из профессуры.

В Москве, после избрания депутатом в девяностом году, я, постепенно став на ноги, заболел библиофильством. Собиратели и исследователи редких антикварных книг — это не просто коллекционеры, а настоящие знатоки, которые могут дать фору научным работникам. Сейчас они объединены в Национальный союз библиофилов, который я имею честь возглавлять. В него входят собиратели и исследователи из разных городов и весей. Кто-то более знаменит, кто-то «известен в узких кругах». Назову для примера несколько имен: Павел Гусев, главный редактор «Московского комсомольца» и председатель Московского союза журналистов; Константин Эрнст, генеральный директор «Первого канала»; директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский и его заместитель и главный герольдмейстер России Георгий Вилинбахов; руководители ряда литературных музеев и центральных библиотек.

Есть у Василия Васильевича Розанова, известного философа и писателя, чудесные строки, чтение которых — не просто бальзам на душу, а, как говорил мой папа, «как будто Христос по душе прошел». В тысяча девятьсот шестнадцатом году Розанов написал эссе «Наши библиофилы». Начинается оно так: «Уж если кто благочестив — то это библиофилы. На том свете, я воображаю, будет заготовлена особая комнатка: “Библиографическое отделение”, где седые, я думаю, толстенькие из себя (от постоянного сидения) старички, нахмурив ужасно лоб, будут перелистывать книги в переплете maroquin, с золотыми когда-то и теперь, то есть уже в то “райское время”, почерневшими обрезами, с местами порванными страничками и со вздохом над каждым таким порванным местом. А “ангелы мирные”, не изменяя Божьей службы, будут приносить им еще и еще maroquin’ов, и великолепных переплетов, и изданий Эльзевиров и Альдов, и разные восхитительные миниатюры и гравюрки…»

Не дожидаясь такого общения в иных мирах, мы раз в месяц собираемся на заседания клуба «Библиофильский улей», и конечно, эти тематические встречи завершаются за обеденным столом.

Трудно выделить из череды клубных заседаний особо выдающиеся тематические встречи, но, на наш субъективный взгляд, нельзя не отметить, скажем, апрельский клуб две тысячи тринадцатого года, посвященный юбилею Владимира Конашевича. Заглянувший на огонек Константин Эрнст (прямо скажем, нечастый гость наших посиделок) принес громадную папку с оригинальными рисунками художника, счет которым шел на добрые сотни, и демонстрировал их, буквально россыпями, открывшим рты от удивления членам клуба. Блестяще прошли юбилейные заседания в честь Игоря Северянина, Демьяна Бедного, Марины Цветаевой, Петра Ефремова, Александра Бурцева, Алексея Кравченко, Эриха Голлербаха, Ивана Крылова, Бориса Кустодиева, Ивана Тургенева, Михаила Чуванова, Корнея Чуковского и других. Настоящим вызовом пуританским тенденциям стало заседание клуба «Эротика в наших собраниях». Второй номер «Вестника библиофила» за две тысячи четырнадцатый год с иллюстрированным отчетом об этом заседании имеет многозначительную пометку «восемнадцать плюс», а по сути, тянет и на «двадцать один плюс». Продолжением этой темы стала мартовская встреча две тысячи девятнадцатого года, обозначенная как совместное заседание двух секций: застенчивых библиофилов с темой «Женская тема в моем собрании» и смелых библиофилов с докладами «Женщины в моем собрании». Весьма насыщенными были клубы, посвященные «книге художника», библиографическим редкостям, календарям, лубкам и графическим работам неизвестных художников. Так как библиофилы любят вкусно покушать, о чем мы уже упоминали, было устроено специальное выездное заседание клуба «Кулинарная тема в моем собрании», прошедшее в уютном ресторанчике. Запомнилось и выездное заседание в редакции газеты «Московский комсомолец», где нас гостеприимно встречал Павел Гусев и где мы, естественно, говорили о редких газетах и журналах в библиофильских собраниях.

Одна из моих любимых тем в библиофильстве — это деятельность русских художников-эмигрантов, которые иллюстрировали французскую литературу в двадцатых—сороковых годах прошлого века. Русская интеллигенция задолго до Эрнеста Хемингуэя знала, что Париж — это праздник, который всегда с тобой. Я глубоко уверен, что после Дягилевских сезонов в Париже вторым этапом нашего культурного присутствия во Франции стало время, когда уехавшие после революции русские художники занимались книжной графикой. Великие мастера — Иван Билибин, Александр Бенуа, Юрий Анненков — работали там в искусстве книги. Они преобразили французскую иллюстрацию, которая до них была несколько слащавой и не являлась высоким искусством. Когда я начал разбираться в теме, то увидел, что в этом процессе были задействованы десятки русских художников-эмигрантов. Мало примеров подобных интеграций. Мало чем мы можем гордиться так, как балетом и искусством книги, которое расцвело за границей. Книги с иллюстрациями Юрия Анненкова, Мстислава Добужинского, Марка Шагала и Александра Алексеева востребованы библиофилами, всеми мировыми библиотеками. Это та «мягкая сила», которая несла знания о русском искусстве во все страны и континенты. Выпустив альбом «Рандеву. Русские художники во французском книгоиздании» в двухтысячных годах, я задал еще и российский тренд собирательства «книги художника». Во Франции эта тема тоже отозвалась. И нас всегда были рады видеть на Парижском книжном салоне. А в две тысячи пятом году президент Франции Жак Ширак и президент России Владимир Путин приняли российскую писательскую делегацию в Елисейском дворце. Сложно припомнить подобное культурное событие такого масштаба в новейшей истории. Надеюсь, нечто похожее случится в будущем.

Особая часть моей коллекции — автографы русских литераторов.

Сколько раз мы слышали в быту обращенную к нам фразу: «Оставьте свой автограф в графе, отмеченной галочкой». Она радовала сердце в случае с зарплатной ведомостью и огорчала, например, в случае составления протокола о нарушении правил дорожного движения. Имеет ли историческое значение подобный документ? Подчас — имеет, да еще какое! В последние годы на российских книжных аукционах и в букинистических магазинах мы встречали зарплатные ведомости крупных издательств и литературных журналов, МХАТа и БДТ, Академии художеств и Академии наук. Набор имен лиц, взошедших на пьедестал отечественной науки и культуры, позволил продавцам установить весьма высокие цены на эти канцелярско-бухгалтерские документы, ставшие с течением времени историческими реликвиями. И охотников на них более чем достаточно. Энциклопедисты Брокгауз и Ефрон пишут о том, что «автографы известных ученых, писателей и поэтов составляют истинную драгоценность библиотек…

Собиранием автографов замечательных людей занимались уже в древности, но в особенную моду оно вошло во Франции в конце ХVI века». Вот что, например, написал Стефан Цвейг в мемуарах «Вчерашний мир. Воспоминания европейца», к словам которого я могу присоединиться:

«В ту пору погоня за автографами поэтов, актеров, певцов была в нашей литературной группе таким же повальным увлечением, как и сочинительство; но если большинство рассталось с этим вместе со стихоплетством сразу же после окончания школы, то моя страсть к следам земного существования великих мастеров искусства усилилась и в то же время углубилась… Корректурный лист с правкой Бальзака, где почти каждая фраза разорвана, каждая строка перерыта и поля черны от вычерков, значков, вписанных слов, позволяет мне осязать извержение человеческого Везувия; а когда я впервые вижу рукопись, первую земную форму стихотворения, которое любил на протяжении десятилетий, меня охватывает почтительно-религиозное чувство — я едва осмеливаюсь прикоснуться к ней.

К гордости от обладания несколькими такими листами добавился почти спортивный азарт — раздобывать их, охотиться за ними на аукционах или в каталогах; сколькими напряженными часами обязан я этой охоте, сколькими волнующими случаями! То опоздал на день, то известная вещь оказалась подделкой, а то вдруг новое чудо: у меня была небольшая рукопись Моцарта, но радость обладания омрачалась тем, что одной нотной строки недоставало. И вот эта полоска, отрезанная пятьдесят или сто лет назад вандалом-обожателем, внезапно всплывает на аукционе в Стокгольме, и можно снова представить арию точно такой, как написал ее Моцарт за полтора века до нас».

В две тысячи шестнадцатом году я выпустил увесистый двухтомник «Искусство автографа», в который было включено несколько сот инскриптов из частных собраний. А вот повторить такое применительно к нынешней эпохе уже невозможно. Ручка, письмо и чернила исчезли из нашей жизни. Как выглядит почерк того или иного литератора, мы не знаем и, возможно, уже никогда не узнаем. Этот печальный факт заставляет с особой бережностью относиться к автографам наших предшественников. Я счастлив, когда «мысленно вхожу в их кабинет».

Точнее, вхожу-то как раз в свой, но одновременно попадаю в массу других кабинетов и библиотек девятнадцатого и двадцатого веков. Это особенно явственно чувствуется ночью, когда домашние уже улеглись спать и суета уходящего дня не отвлекает от погружения в другие миры.

Ночью тени этих людей заполняют кабинет, начинают шептаться между собой и что-то шуршать мне на ухо. Иконы с древними ликами, старинные предметы интерьера дополняют общую картину и создают особую атмосферу. За окном неясными темными силуэтами проглядывают крыши Замоскворечья, а моей душе становится одновременно печально и благостно.   



Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №123. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".